Страница 1 из 10
1 2 3 10

«Внутри — туман»: озвучка

Озвучка ещё одного моего рассказа от Александра.
История про то, что возвращается, особенно если его не ждёшь.

Этот рассказ я писала (то есть дописала, но начато там было вряд ли больше страницы — по обыкновению в таких случаях) в Сапсане, которые отходил тогда в шесть утра.
Так что в голове у меня был туман полусна, а под конец мне стало жутковато от того, что я пишу. Не страх, а такое ползучее неприятное чувство холодка появилось.

==========

Я думаю*, что писала «Внутри — туман» на тот единственный отбор Самой страшной книги, которые подарил мне ещё рассказ про не-грибы и «Муравьи играют в волков». Конкурсную версию, где в конце Алонсо погибает.
Но я сразу же написала и другую, потому что почуяла: это не может быть концом. Муж тогда прочёл обе и сказал, что это герой так хотел жить, что переиграл концовку своей волей. Ну, да, в чём волкам в том мире не откажешь, так это в желании выжить.

(*Реально «думаю», уверена я только в «Муравьях…», но рассказов было три и больше ничего не подходит. 😅)

Озвучка

Александр Авгур (канал «СТРАШИЛА») сделал очень атмосферную озвучку одного из моих рассказов, «Синяя лошадь и компания» — о духах прошлого и последнем чуде.

Озвучка: вк / ютуб.
Рассказ (в чуть другой редакции, в грядущем сборнике* будет новая): сайт / ЛМ / АТ.

*Да, я почти уже сделала сборник рассказов, чтобы всё накопившееся было под одной обложкой. (Распечатаю себе и буду радоваться, ахахаха.)

Плетение

Чтобы попасть сюда, нужно пройти сквозь туманы, по старым мосткам над стылой трясиной, что подёрнулась инеем за ночь. Заброшенный хутор — за мелкой горой, по ту сторону озера с коричневыми, ломкими камышами. И вода в нём такая же коричневая, от ила и времени.

И в деревне до мелкой горы тоже давным-давно никто не живёт. Урочище.

Брешут, что всех съели упыри или волки. Что огромный чёрный ворон кружил над деревней трое суток кряду, и после не осталось ни одной живой души, но непокойные лежат под порогами: ждут, кто переступит через них.

Ни одного непокойного тебе не встретилось.

Со времён твоего детства все обветшало здесь, и в заброшенных домах лишь труха да сладкий запах.

И на хуторе — разросся и одичал сад, провалилась крыша свинарника, а во дворе и на бывших грядках следы трёхпалых лап и человеческих ног — одна ступня смотрит вперёд, другая назад.

Но не пересох колодец.

Тот, Кто Живёт В Колодце по-прежнему здесь.

У колодца — берёза с толстым, посеревшим снизу стволом. Под её кроной сгустилась ночь. Да и вокруг день далеко не солнечный — конец ноября.

Конец твоей осени тоже. Потому и вернулась ты — от осенней тоски.

Вечной, как серые глыбы далёкого берега. Кто бы ни ждал тебя там, кто бы ни помнил, сама ты теперь помнишь лишь Того, Кто Живёт В Колодце.

Ты помнишь: лбом прислонишься к стволу берёзы, и мир подёрнется, как тронутый неосторожно жидкий кисель. И когда разгладятся его складки, тогда ты услышишь: растут деревья, травы, растут кусты, тянутся, переплетают свои тени, распрямляют ветки и стебли, оборачивают лица к тебе — и у каждой травинки лицо своё, и у каждого мелкого яблока в саду — свой голос, своя нота.

Всё замедляется. Мерно дышит. И время становится чем-то иным. И за минуту проходит день.

И всё глубже и глубже, всё темнее и темнее, и ты растёшь, ты сама растёшь вместе с лесом, и в твоей глубине, в вывернутой наизнанку глубине, в сердце ветра, в теле земли, там смотрит твоими глазами на человеческий мир Тот, Кто Живёт В Колодце.

Если бы не он, тебя бы здесь не было.

Если бы не он, тебя бы не было.

Если бы не он — не росли бы яблоки, не стонала бы вода в колодце, не коснулся бы иней осенней слякоти, не коснулось бы края солнце, не взошли бы озимые, не сгущался бы сумрак под кроною, не обрастали бы свиньи щетиною, не горел бы… Снова обрывается и рушится мелодия, она стала слишком ломкой, пока ты была вдали от дома, в котором родилась, и от колодца, из которого пила в детстве холодную воду.

Вот почему ты носишь в сердце шевелящийся скользкий ком — он всегда там.

Вечная осенняя тоска — со дня, как ты покинула хутор, озеро, мелкую гору. С года, как ты повзрослела. Тёмный лес внутри тебя, тёмный лес, что растёт под землёй, тёмный лес, где лишь непокойные, где нет для живых места, но что с того, что с того, места тебе нет и в смертном мире, есть лишь тоска, вечная тоска, осенняя тоска по оставленному.

Чудо, что было упущено, перепутало твою жизнь, и ни в чём не стало вкуса — ни в воде и еде, ни в близости, ни в потерях даже. Во всём лишь тоска.

И ты набираешь камней. Ты завязываешь подол узлом. Ты идёшь к Тому, Кто Живёт В Колодце, не спрашивая, ждёт ли он тебя. (Стой.) Не спрашивая, того ли он для тебя хочет.

Пока ходит по небу солнце — огненное колесо.

Шевельнулось и распалось — потому что было комом спящих червей. Покатилось. Изменилось.

Пропахшее сладким тленом, плесенью и липовым мёдом, — оно вот-вот лопнет, хотя пока ещё не знает об этом. Но уже, сквозь простроченный ржой занавес, тянется что-то свежее и не очень, тайное и суфлёрское. Ветер перемен, вибрации перестройки.

Так что на свист тот и дрожание выбрались на свет и те, кто по проводам может зарядить воду, по тухлым фотокопиям — выучить «древнее боевое искусство», по перепутанным заговорам воссоздать камлания.

И по профилю двадцати пяти эр изгнать болезнь — воем и обухом тупого ножа.

И ты смотришь, сморщив переносицу, на горящие глаза своих пьяненьких друзей, на жилище «шамана» — газетой устлан стол, на стенах африканская маска, картина из дерева (пародия на «Утро в сосновом лесу») и бубен, и сдаётся тебе, мир на нём нарисован не то чтобы верно, и в шкафу три экземпляра бывшего самиздата, а на полу — горсть шелухи, и на «шамане», ей-богу, кухлянка, задранная до пупа, и сам «шаман» корчится наигранно на полу,  и в руках у «шамана» ещё один бубен, с чёрным шнуром и оленем, а над оленем небо, и под оленем подземный мир, и ещё на маленькой полке в углу — а вот там сидит нечто. Кукла с круглым и плоским лицом, её глаза — чёрные слепые бусины, на ней тоже кухлянка, длиною в палец, и зовут эту куклу… койка.

«Койка», — повторяешь ты, и разом глуше становится вой «шамана» и пьяное бормотание троих придурков, с которыми ты сейчас желала бы не знаться.

Койка — смешное имя для вместилища духа, и всё же оно правдиво. И от того ты начинаешь вспоминать, что тебе совершенно не нужно.

Инеем покрывается пол, глухо ворчит медведь, лает собака с пятном во лбу, и человек, обернувшись, смотрит в твои глаза. Три существа, что имеют души, три души выходят наружу, ты отступаешь, но поздно — лес прорастает в тебя.

(Нет.)

Что-то толкает тебя назад, а ты упрямо движешься против ветра и снега, проходишь сквозь деревья, что заступают тебе дорогу, вглубь, в темноту, вглубь, в темноту, вглубь, в темноту, наконец-то, вот он — ком червей, растоптать, вот оно, в такое невозможно поверить, за логом, за валом, под корнями, в норе, под землёй, корни растут вверх, тёмное зеркало воды плещется на потолке, и наконец — обернулся, смотрит на тебя, глаза его бусины, в прозрачном теле мерцает огонь, вот и снова, всё снова, вернуться, вернуться, вернуться…

(Прочь. Прочь отсюда, из леса. Тебе это не нужно. Прочь!)

И снова воет «шаман», и у койка больше нет глаз, а без глаз — он всего лишь фигурка, завёрнутая в кусок меха. И всё пропало.

Нет, неправда. Остался шрам. Пустое место, где что-то только что было.

Ты ничего не вспомнишь.

Тот, Кто Живёт В Колодце покинул тебя, не спрашивая, того ли ты хочешь.

Пока ходит по небу солнце — огненное колесо.

Светлая ночь посередине грядущего века, ты стоишь на летнем мосту, на твоём лице свет от экрана. Тёмно-серая вода течёт под мостом — и меняется в его тени.

Свет и тени переплетены, как корни первобытного леса.

И в тени от крыльев молчаливого льва кто-то смотрит на тебя, окружённую светом.

Иней ложится на перила, но быстро тает: ночь тепла.

Где-то ещё дрожат мостки над стылой трясиной, смотрит слепыми глазами вместилище духа. Падает на весы перо, и сгущается туман над логовом древнего голодного зверя. Растёт тёмный лес.

Но не здесь. Здесь — тихо.

В твоей душе свет и тени переплетены. Тот, Кто Живёт В Колодце спрятал себя в их плетении, как потаённый, невидимый узор. И ты ничего не помнишь.

Кроме тоски.

Токи бегут по сетям, срастаются корнями деревья, подземное время дрожит в каналах и реках, тянутся по ночному небу светлые полосы спутников, и во всём прячется осеннее эхо. В самую светлую и короткую ночь — осеннее эхо. Посреди зимы — осеннее эхо.

Даже если уехать туда, где нет ни осени, ни зимы, лишь засуха и дожди, во всём будет осеннее эхо.

Но очень тихое: почти ничего, лишь время от времени почудится… шёпот?

И тут же он умолкает. И снова — сети, деревья, вода, спутники, города, смертная жизнь.

Без памяти до следующего перерождения.

(Тебе так лучше.)

Мир победил чудеса, засыпан колодец, выветрилась «заряженная» вода. (Тебе так лучше.)

Ты поднимаешь глаза от экрана и смотришь туда — в тень от крыльев льва. Кто-то думал слишком громко, и ты вдруг услышала.

Разделённые границей света и тьмы, вы встречаетесь взглядами. Тот, Кто Живёт В Колодце соткан из тени, огня и воды. В тебе лишь земля, свет и воздух.

Я сберегу тебя от себя, говорит он, доколе светит над миром людей их раскалённое жёлтое солнце.

Всё не так, отвечаешь ты, то не шар плазмы — ходит по небу огненное колесо, и раз уж вспомнила это, то отыщу тебя, где бы ты ни был.

Слишком светла эта ночь, можно увидеть и чудо, и потому, подхватившись, лес прорастает обратно: забудь поскорей, для тебя лучше — так; пятится в тень подземное время, но ты не сдаёшься, и сделав единственно верный шаг, свет проникается тенью.

«Нет следа» (завершение)

Книга наконец-то самоопубликовалась везде, так что заключительный пост. 🙂

(Электронная версия: ридеро, литмаркет, литрес, букмейт, озон, вайлдберриз, строки, билайн

Печать по требованию: ридеро, озон, вайлдберриз

Ознакомительный фрагмент: ридеро, литмаркет, author.today)

«Люмен опять увидела клетку: в этот раз та была похожа на огромную бутыль с очень узким горлом, не из стекла, а из алмаза, двойное дно заполнено шевелящейся биогущей, из которой в иные дни рождались куски светобогов на замену частей, отданных в жертву Очагу. Люмен помнила ту левую руку, что прирастала к ней две недели, тонкие нити, протянувшиеся между кусками плоти, соединение — не шов, не осталась ни шва, ни шрама — но что-то выстроенное иначе, чем остальное тело. Что-то, что ощущалось до сих пор внутри плеча.
Память об отнятом.
Мласгал спрашивал её о руке. Он спрашивал её о глазе. И о лёгком, что было вырезано в обмен на разразившийся через сутки оглушительный ливень. Мласгал спрашивал: была ли в этом логика? Симпатическая магия? Разве за ливень должны отвечать не, например, почки или слюна?
Очаг — это жребий, ответила ему Люмен. Это судьба.
В нём есть логика — но он же и хаос. И всё это — итог квантовых вычислений.
Наша религия не случайна. Она не фантазия. Она — подробный и аккуратный расчёт.
Ведь ливень пошёл, разве нет?»

Морем всё начинается, им всё заканчивается. Оно было там всегда.
Будущее неизбежно как гравитация. Можно принять миллион законов, запрещающих гравитацию. И потом пойти на крышу небоскрёба и опробовать, как они сработали.
С будущим то же самое. Можно попытаться ненавидеть его, отсрочить, запретить, можно ждать его или бояться, приветствовать его, мечтать о нём и предпринять относительно него ещё множество самых разных действий. Даже попытаться предугадать, рискуя получить приз им. Переслегина. Одного не выйдет: избежать.

«Итак, из шлюза они вышли на берег моря.
Первого моря и последнего.»

Оно приходит — неизбежно и внезапно, как смерть к Берлиозу. Таково уж было его будущее.
Оно жестоко, если ты позволяешь себе стать ничтожеством, что его недостойно.
Но остальных — остальных оно ждёт там, где пройдут десять тысяч лет, далеко, ждёт, чтобы станцевать с нами среди звёзд, на берегу вечного моря.

Нет следа (продолжение)

Пути писательского воображения сложны, загадочны и непредсказуемы. И не то чтобы поддаются контролю. Я пишу в «сериальном» формате (я ещё сформулирую и напишу об этом), который сложился у меня задолго до того, как сериалы победили всё, кроме игр. Так работает моё воображение: собирая истории из кусков. Хоть это бывает и редко, но я могу даже рассказ превратить в историю в рассказах.

И вот однажды я написала финал.

Не было больше ничего, только то, как всё заканчивается на берегу моря. Чем заканчивается. И для чего всё это было.

Но я, конечно, стала думать, что же должно случиться, чтобы привести к нему.

Я думала, и думала, и сперва написала «Амут» — вторую главу.

(Она была рассказом на далёкий отсюда Колфан, но в рассказе получилось сто тысяч знаков, и когда я написала первые сорок, а это всё ещё не была и половина сюжета, я поняла, что нужно написать что-то другое. Написала тогда «Хозяйку перехода».)

Прошли годы… гм.

В прошлом году я написала первую главу:

«Винни принёс на ужин три огромные птичьи ноги, купленные в роболотке прямо у спуска в канализационный туннель. По заверениям администрации Берри, граждане, выпавшие из социального рейтинга, в урбапланировании не учитывались. Та же администрация прозорливо размещала весь дешёвый стрит-фуд в стратегически важных местах — поближе к покупателям. Например, к «выпавшим из рейтинга» флибустьерам. Они учитывались, когда приносили пользу, и нет — когда город должен был бы принести пользу им.
Почему «флибустьеры»? Потому что бороздят моря говна. Гордое самоназвание.
Жители Настоящей Берри, города под небом, называли их новыми крысами или какашечными аллигаторами — каллигаторами.
Для флибустьеров жареные птичьи ноги из роболотка будут деликатесом. Противно, думал Винни, но так и есть. А эти ноги ведь даже не на птицах выросли.»

(В слегка сокращённом виде и с вырезанными обещаниями остального сюжета, стала рассказом на Большой куш прошлого года, а потом в том же сокращённом виде вышла в сборнике.)

Написала первую главу и поняла, что настало наконец время написать всё остальное.
В общем, сперва я придумала финал.
Я поняла, что это будет за история, поняла, чем она закончится, и написала. Этот монолог — подсокращённый и причёсанный — действительно есть в финале «Нет следа». И то, что происходит в финале, — это ровно то, что я придумала заранее, то, о чём эта история.
О том, что приходит неизбежно.

Так что я отправила героев к берегу моря, ведь космос — это разлитая в пустоте чёрная вода событий, в нём прошлое и будущее могут быть любыми, а настоящего нет. Есть только то, что мы способны увидеть, исходя из своих ограничений. И если мы забываем что-то, то это навсегда.

Я хотела написать эту историю очень давно, и всё дело было в береге моря. Морем всё начинается, им всё заканчивается.

==========

Ридеро | Литмаркет | Букмейт | Автор.Тудей

==========

И да, у меня были и карты этого путешествия — его середины. 😅

«Нет следа» (начало)

«Нет следа» — история о людях в лоскутном мире киберпанка, которые стремятся к одному и тому же спасению.

Винни и его сестра Долли — пленники корпоративной лаборатории. Здесь Винни превращают в то, чем никто не хочет быть, а Долли признают дефектной.

Йоргос, аспирант-антрополог, покидает Город Университет и цивилизацию, собираясь исследовать жизнь мелкой секты. Но вскоре Университет меняется неузнаваемо, а Хенна, дочь вождя секты, увлекает Йоргоса в лес настоящих превращений.

Люмен — последний осколок Светорода, обители квантовой магии. Кто-то скажет, что она не совсем человек, а те, кто уничтожили Светород, — что не человек вовсе. Люмен разбудит рукотворное зло, чтобы обрести свободу для себя и не только.

В конце они встретятся в центре континента, в месте, где лежат начало трёх линий событий и их неизбежный исход.

Ридеро | Литмаркет | Автор.Тудей

«Добравшись до первого дерева, он схватился за него обеими руками. Казалось, не луг перешёл, а перебрался через озеро лавы по тонущим, плавящимся под ногами камням. И обратного пути уже нет: нет больше камней, лава поглотила их, сделала частью себя.

Йоргос прислонился к дереву лбом и вспомнил: он уже делал так раньше, в Университете. Повернул голову направо, как тогда, уверенный, что вот сейчас и увидит Хенну, но никого там не было. Хотя…

Чуть дальше, в шагах трёх от него, из тьмы леса выделилась тень, и звёздный свет тут же охватил её, заструился, превращая силуэт в существо сродни медведю, поднявшемуся на задние лапы. Сродни, но всё же не совсем: тёмный волос, покрывающий тело, не походил на мех, уж точно не на медвежий, и морда была плоской, зато круглые уши, и лапы с толстыми когтями, и осанка, эти опущенные плечи, смещённый центр тяжести… и то, как оно переступало с лапы на лапу… и глаза — медвежьи глаза.

И снова — никакого страха. Как и тогда, на озере — никакого страха. Напротив, уверенность, что всё будет правильно, и было правильно, и сейчас, в момент между было и будет, в момент без названия, не имеющий измерений, в точке прокола между…

Всё правильно.

Ему померещился звук: будто он, звук этот, не был поглощён инерцией воздуха, не растаял в положенное время, а хранился в каком-то… кармане и вот теперь только выбрался из него. Чтобы попасть в уши Йоргоса — последние ноты молитвенной песни общинников.

Существо вздохнуло, открыло пасть — зубы были человеческими, если не считать слишком длинных клыков — опустилось на четыре лапы и пошло прочь, через луг, омываемое звёздным серебром. Сзади у него печально висел, подпрыгивая при каждом шаге, маленький медвежий хвостик — трогательный и…

Йоргос закрыла глаза. Открыл — существа не было видно.»

Что есть в этой истории:

— киберпанк,
— пилотируемая меха, кибернетические оборотни, люди с искинами в голове и боги квантовой магии,
— космодром,
плавящая чума, обрётшая волю и намерение,
— мечты о будущем,
— путешествия через континент,
— любовь
— и берег моря.

На север

Машина заглохла посреди неубранных полей, мокнущих под ноябрьским дождём. Некому было жать хлеб, и Сашка знала это, но всё равно смотреть на посеревшие колосья без слёз не получалось.

Пока она плакала над пшеницей, Гена с Лесей, с головой нырнув в утробу капота, пытались найти причину поломки. До Сашки долетал их злой шёпот. Они обвиняли друг друга: Гена выбрал машину на заброшенной стоянке три дня назад, а Леся — шоссе вчера вечером, по утру обратившееся в разбитую просёлочную дорогу. Последний указатель, что им попался, лежал вдоль обочины, подставляя облезлый лик серому, сочащемуся влагой небу. Как будто людей здесь не было и до того, как всё случилось.

Навигаторы уснули давным-давно, карты, которыми удавалось разжиться, говорили одно, а мир вокруг твердил другое. География будто менялась на глазах, плыл ландшафт, горы вставали посреди бывшей равнины.

Теперь они были просто где-то. Топонимы потеряли значение. Разве что они трое могли как-то называть меж собой холмы и реки, мелькающие за окнами машины, что неслась из города без названия в посёлок, которого нет. Всё время на север. Кто-то в самом начале пути, в толпе беженцев, трясущихся в забитом плацкартном вагоне, сказал, что на «севере что-то есть». Что-то, что неподвластно надвигающейся тёмной волне.

Тогда она запомнила: на севере что-то есть. Гена и Леся ей в этом поверили, север стал их надеждой. Но сама она в последние дни всё чаще думала: а что, если это не мы?..

Впереди поле отступало от дороги, и тянулся вдоль обочины клин пожарного пруда. Сашка подошла ближе: вода была матово-чёрной, густой и спокойной. Медленно скользили у самой поверхности тощие длинные рыбы, от их плавников расходились вибрирующие нити, поднимаясь над водой, прощупывая воздух и опускаясь назад.

Сашка взглянула на своё отражение: в чёрном водяном зеркале она казалась таинственной и далёкой. Кем-то совсем другим. И усталость, и тоска в глазах были смыты колыханием тяжёлой волны.

«Вдруг эта история не про нас, вдруг мы те — кто гибнут посреди рассказа?..»

Несколько стеблей рогоза, толщиной с руку, налитых алым цветом, торчали посреди пруда. Почуяв её, они наклонились, потянулись, и, будто слёзы, с их соцветий сорвались прозрачные капли, но не упали в воду, а поплыли, мерцая и дрожа, к Сашке.

Она было отступила, но потом замерла. Страха в ней не нашлось, только одно облегчение: больше не нужно бежать, всё сейчас кончится. Капли коснулись её лица, будто ощупью поползли к глазам.

«Что если… — думала она, пока капли просачивались сквозь ресницы, чтобы тонкой плёнкой прирасти к роговицам, — не мы — те, кто доберётся до конца?»

Сашка открыла глаза: мир играл оттенками, которых раньше она не знала. Не было ни усталости, ни тоски. В прозрачной воде пруда над жёлтым глинистым дном скользили мальки.

И на июльском высоком небе не было ни облачка.

Про вдохновение и белый лист

Любопытно сравнивать свой опыт с чужим в написании историй.

Например, я давненько заметила, что со мной в творческом смысле что-то не так. Не так, как люди об этом говорят. Есть тема, на которую мильон лекций, воркшопов, статей: существует ли вдохновение (мой ответ: нет, но есть поток, инсайт и несмолкаемое ворчание подсознания), что делать, если не пишется, что делать, если нет идей, что делать, если тупо смотришь на белый лист, что делать…

А я, глядя на такие заголовки, думаю не «что делать», а «блин, что это?». Я понятия не имею, что такое вдохновение. Я не пытаюсь рисоваться, а действительно не понимаю.

Вычтем иногда накатывающую лень, усталость и необходимость сделать сперва какие-то другие дела, и тогда останется вот что.

Если я не хочу писать что-то по конкретной текущей задаче, то по двум причинам (вместе или по отдельности): а) я в тяжёлом физическом состоянии, б) я о чём-то думаю. То есть что-то в этой самой задаче, в плане, что именно написать, придумано не так, и внутри меня идёт работа по устранению этого «не так». Я не приступлю к написанию, пока не продумаю, что, о чём и как хочу рассказать. Когда-то очень давно, по наивности, я пыталась в такие моменты писать, это было бесполезно — плохо, никакого удовольствия и потом написанное всё равно приходилось переделывать в соответствии с вновь придуманным. Ну и смысл?

Возможно, дело в том, что многие годы я загружаю мозг такого плана работой, и нейронный связи давно перестроились. Часть меня всё время держит истории в голове и обдумывает текущие, следующие и те, планы на которые заключаются пока только в словосочетаниях вроде «чернильное жало».

 

Или вот другое. Ведущая на семинаре: «Я отдаю себе отчет в том, что невозможно написать книгу так хорошо на бумаге, как она выглядит в твоей голове. Это невозможно. Я открыла для себя этот гениальный секрет только к пятой книге. До этого ты написал книгу и думаешь: «Сильно не дотягивает до того, что было в голове».»

Это очень интересно. Я ни разу так про текст не подумала. Сперва я не умела писать и не понимала, что текст не дотягивает вообще ни до чего. Потом научилась. Кажется, где-то в середине был переходный период.

(Тоска о том, что в голове выглядело лучше, у меня есть в отношении рисунков, хе-хе.)

А ещё мне никак не сравнить текст с тем, что «было в голове», потому что у меня в голове просто нет готового текста. Есть ощущение, которое должно быть от текста при прочтении, и я обычно хорошо в него попадаю.

«Как работать с перфекционизмом? Я не встречала ни одного человека, который был бы доволен тем, что он написал, на 100%.» — читаю я. И думаю: божечки, со мной реально что-то не так.

Конечно, я не всем довольна на сто процентов. Есть рассказы, которые я считаю похуже, и те, что я считаю получше. Но если говорить о длинных вещах, то я реально ими довольна. Совершенны ли они? Ну нет. Но они такие, какими я хотела их видеть.

Единственное исключение — «Другая химия», потому что я просто не помню, какая она, но у меня от неё не очень приятное ощущение. И это может быть не проблема текста, а того, что связано с обстоятельствами публикации и проч.

И ещё «Д. Х» — тот самый переходный период. Когда я писала её, ни в первый раз, ни во второй у меня не было ощущения, которое я хочу получить. В каком-то смысле это была учебная книга, на которой я пробовала писать длинный связный текст. И вот она закончена, в ней связный сюжет — ну и прекрасно.

Я думаю, это чувство — что текст существует в моей голове будто облако, взвесь, в которой есть всё, чем он является, — сюжет, композиция, персонажи, арки, тема, структура, стиль, сеттинг и т. д., и т. п. — и то, с чем он связан, — реальные обстоятельства, в которых я это придумывала, темы и вещи, которыми я интересовалась, даже моментные ассоциации, всё это, — вот это чувство есть облако, что плывёт, и клубится, и течёт, и кипит, и живёт, и я знаю, какое оно, я могу присвоить ему эпитеты, могу описать его форму и текстуру, и ощущения от него, и тексты становятся проекцией этого облака.

Так вот, с «Д. Х» не было ещё такого. И в самом начале первой истории про Время Сновидений такого ощущения тоже ещё не было, поэтому начало потом пришлось переписывать достаточно сильно. Когда ощущение появилось и окрепло.

И и-за облака же я помню все написанные романы и повести. И те, что ещё ждут очереди, но облака для них уже существуют. И некоторые рассказы, для которых тоже есть это облако. Но не помню «Другую химию». В моей памяти нет её ощущения.

Когда я поняла про облако и описала его (не сейчас, когда пишу пост, пораньше), я подумала, что облако — не слова (хотя они есть внутри него), а именно ощущения, как от органов чувств. И я достаю оттуда слова, переводя облако ощущений в них. А поскольку я пишу много лет, мне уже не так сложно перевести объёмную и многомерную взвесь в одномерное и плоское словесное полотно.

 

А потом я прочла вот это (https://t.me/screenspiration/515): «Надо сказать, что гениальные озарения все-таки лучше работают, если тот, кого озаряет, и тот, кто это записывает, – один и тот же человек, а не трое разных. Но даже в этом случае удивительно, насколько разные это навыки: чувствовать – и говорить. Внутренне ощущать свой будущий фильм – и словами описывать то, что производит в тебе это ощущение.

Вообще говоря, это и есть перевод с одного языка на другой. И именно для этого Тарковскому нужны были сценаристы – в качестве переводчиков с подсознательного на человеческий.»

И дальше: «Это очень точное наблюдение. У черновика нет задачи быть внятным читаемым текстом. Он нужен всего лишь как точка опоры для авторского воображения – и автор прекрасно ее получает из пары бессвязных фраз и трех словосочетаний, одно из которых – капслоком, а два других ничего не значат.

Для автора из всего этого выстраивается захватывающая история. Но дальше ее надо кому-нибудь показать – и вот тут начинаются мучения.»

Да, перевод с подсознательного на человеческий.

И да, есть ещё третья причина, почему иногда я не пишу: план готов, он прекрасен (и обязательно часть его изменится, особенно середина), опорные вешки выстроены, теперь нужно приступать к трансфигурации всего этого в развёрнутый текст. И тогда что-то внутри меня немеет от ужаса, потому что мы — я целиком и все моим составляющие по отдельности, прекрасно знаем, что будет дальше. Мучительно-прекрасное утопание. Я нырну в эту работу, мой мозг заведёт моторы и вдавит газ, и я перестану слышать внешний мир, вытаскивая из шестимерного облака что-то и переиначивая его в одномерные слова, и это очень непросто и затратно чисто физически.

Но никакого «страха белого листа» (блин, что это?). Когда я вижу белый лист, я вижу жертву, которую пожру и превращу в носитель рождённой мною информации. Пусть белый лист меня боится.

Но из-за предчувствия неизбежной траты ресурса, я, таки, откладываю начало работы день, второй, третий, пока не появляется чувство сродни обиде от потерянного времени, и тогда белому листу уже не спастись.

Пальфанъ

Для одной штуки, которую я собираюсь написать — я всегда что-то собираюсь написать, что-то пишу и что-то заканчиваю, что-то придумываю, и меня это устраивает…
Для одной штуки, которую я собираюсь написать, нужно было придумать ММОРПГ. Когда нужно придумать сеттинг — на основе чего-нибудь, без основы, из какого-нибудь сора, из сора, про который очень стыдно говорить, — когда нужно придумать интересный сеттинг, мой муж знает, что делать.
Я придумываю сюжеты и людей / не-людей, а Гриша может отразить все кратные множества друг на друга и придумать ещё один мир, в котором что-то есть.
Я рассказала ему про ту штуку. А он как раз кое над чем думал.
И потом вместе мы создали Пальфанъ.
Мир, в котором исторический процесс споткнулся и топчется на месте. Здесь живут восемь фэнтезийных народов — а когда-то существовала основанная «звёздными богами» единая Империя. Теперь то, что осталось на её руинах, не совсем знает, куда же ему податься.
Каждый из восьми народов имеет свои отношения с историей. Кто-то живёт в настоящем, пытаясь самим собой сдвинуть его в будущее. Кому-то был даден дар стирать события из памяти человечества. (Но игровой баланс тут точно есть, и хорошо, что не мне его рассчитывать. Потом я что-нибудь для этого придумаю. Или ничего.)


Нейросети сгенерили нам арт, я сделала остальное — и собрала презентацию о том, что это за мир и какие существа в нём живут, и ещё немного про игру:
сама презентация (70 Мб);
проект — behance / dprofile

Отображение кратных схем друг на друга

Я придумала, что тоже могу отображать кратные схемы друг на друга.

И могу разложить Всадников и способы противостоять им на схему коммуникаций с миром.

Где первое наука, второе коллективное бессознательное (мифы), третье философия (этика, нравственность, личные ценности), а четвёртое — вера.

И тогда наука — это освобождение, которое противостоит Чуме; во всех смыслах — от биологического до психологического (от запирающих мемокомплексов в целом помогает только просвещение).

Мифы — это желание, которое противостоит Войне, потому что коллективное бессознательное — способность к групповой динамике, к пониманию друг друга даже без слов, к разделению культурных паттернов — это способ найти общий язык и то, что формирует в нас сочувствие.

Философия — личные убеждения, стремление, способное справиться с Голодом. Когда свои ценности человек может поставить выше выживания — это в самом экстремальном примере. Но в целом философия отвечает за стремление, за хотя бы фантазии о том, что можно жить лучше, можно выйти за пределы бесконечного цикла повторений, справиться со страхом.

И вера — то, что остаётся, когда приходит Смерть.

Смерть нельзя победить, только принять.

Бродячий Цербер

Под забором спит Цербер с тремя лапами и двумя головами,
так уж вышло, что он кое-что потерял, пока добирался до этого места.
Четвёртая лапа тихонько растёт во сне,
третья голова потеряна — отдана
в обмен на возможность предсказывать нужный момент,
начало эпохи потерь, мира конца,
личное время Цербера.
Он проснётся, и время то истечёт. Наступит финал не только его эпохе.
Вот сейчас — только лапа сперва отрастёт.
Цербер во сне улыбается; переваривает сновидения
кудлатый его живот.
Надо проснуться, припомнить, что было тогда,
когда первая битва в мире звучала.
Надо припомнить и повернуть назад.
Надо начать сначала.
Цербера будто штормит
между новым и старым слогом.
Рваный край или же чёткий ритм?
Верность или свобода? Он скалится, тихо рычит во сне, бьёт по земле хвостом;
чтобы не выдать себя, он видит ещё один сон.

———————————————————————-

Церберу снится Титаномахия.

———————————————————————-

Во время Титаномахии Цербера ещё не было,
но как бы и был он — «в проекции».
Он витал над сражением вместе с другими,
такими же отголосками нерождёнными
будущего ещё не предрешённого, не явленного.
Половина его товарищей была создана титанами,
вторая стояла за олимпийцами.
Но между собой отголоски не ссорились.
Им всё равно было, кто из какой пришёл линии.
Ведь и те, и другие знали: победят олимпийцы, титаны ли,
но всё равно скормят половину из них той второй половине,
что останется. В общем, вертел Цербер ту Титаномахию.

Перекидываться Цербер наловчился в том первом из всех тринадцатых
столетий, что прожил (и ещё проживёт, конечно).
Время тогда было скучное, вот он и человеком быть попробовал.
А потом хоронился в лесах от всяких обидчиков,
что прозвали его демоном.
Он себя считал честным чудовищем, демон — это как-то оскорбительно.
Будут ещё времена, в которые его доводы бы поняли.
Его бы самого бы погладили.
Отменили бы в честь него пару личностей.
Передумали бы. Переотменили обратно. Возможно, так и оставили бы.
Хоть какое-то развлечение, думал Цербер тогда,
догрызая очередную ветку в сердце очередной чащи.
А то тут одна лишь скучища.
В общем, перекидываться он научился —
и похоже, вот это его и подставило.

Цербер осторожно просыпается. По-собачьи встряхивается.
Косит сонным взглядом, вздрагивает.
Поводит правой головой, затем левою — и превращается
в человека — ну совершенно одноголового.
Даже недурён собой, кое-кому нравился.
Цербер чешется, морщится, к забору прислоняется и думает:
ну вот и снова Титаномахия.

Среди отголосков над полями Титаномахии
у Цербера есть два друга, оба из войска титанова:
один, значит, дуб, достаёт ветвями до неба,
корнями до земного диска краешка.
На ветвях того дуба обитают целые виды,
прячутся в них от смертельно горячего солнца, а в корнях его —
от холода. Мир титанов покрыт проплешинами
льда и пламени, это планета контрастов и магии.
Второй друг Цербера — двухголовая ящерица.
А может — и двутельная, он и так, и так о ней думает.
Вместо лап у неё растут чудны́е пружчиночки,
а к голове вертикально приставлена ещё одна ящерка.
Глядя на это, Цербер всё думает:
чем они срослись там? Как они устроены?
Цербер из мира, где наука приходит вслед за магией.
Воля богов такова, такова очерёдность развития.
Титаны же против: они любят лишь магию.
Лишь странные вещи, созданные воображением.
Но что до отголосков будущего,
то ни Цербер, ни его товарищи,
не считаются, кто из них хуже, кто лучше, кто выживет,
кто достоин, а кто мусор цивилизации.
Вся эта Великая Битва Выбора,
идёт мимо них, им она до лампочки
(хоть накаливания, а хоть питаемой магией).
У них-то самих никакого выбора.
Только ждать, кто ж в этот раз выиграет.
В первый раз победили титаны, и настала магия.
Все чудовища олимпийцев погибли, как не случившиеся.
И только Цербера титаны оставили.
Порешили меж собой его использовать по назначению.
Он же создан, как сторож, так пусть сторожит тогда.
Пусть следит, как всё выйдет и чем всё закончится.
Дело ведь было ни в том, что титаны выиграли,
а всегда только в том, чтобы мир в итоге выстоял.

Так что всё возвращается к Титаномахии.
Побеждают боги, титаны, титаны, боги, титаны, боги.
Время схлопывается, разворачивается, снова схлопывается.
Вновь сначала, и каждый раз Цербер видит всё.
А что до вот этого раза, текущего,
он считает, что вышло неплохо практически:
дотянули почти до космоса.

Вот теперь Цербер окончательно просыпается.
На мир, что к концу подошёл, смотрит задумчиво.
Что сказать, когда спросят про мир?
Сказать, что видел утопию?
Настоящую, давно уж обещанную.
Он и сам как-то вырвал о ней предсказание
у одного духа источника. Так рычал на него,
что дух водою обгадился.
И чтобы спасти свою не совсем вечную жизнь
предложил дар видеть то, что ценнее свободы.
Вот так у Цербера не стало одной головы.
Но тогда он не знал ещё, за что именно её отдал.

Настоящая утопия, думает Цербер, прям как обещано.
Так и скажу им: наконец, наконец-то стал ей свидетелем.
Все равны меж собой — потому что мертвы окончательно.
Тут осталась одна лишь «проекция».
Поле ровное. Достигнуто просветление.
И реально все битвы навсегда окончены.
Сражаться-то некому.
Светит идеально круглое солнышко.
Цербер скажет: видел смерть я последнего
земли обитателя. В общем, всё теперь кончено.
Им придётся поверить: спрашивать-то больше некого.
Надо пробовать заново, скажет он, пробуйте, пробуйте.
Вдруг однажды получится.

На него возложена миссия,
и титаны, и боги ему сочувствуют:
как живёт бедный Цербер, свидетель всему и вся?
Тяжело быть последним, кто в мире останется.
Кто подводит итог: так, мол, и так,
далеко ль всё зашло,
какие были камни, какие течения.
В чём провал. А провал есть всегда.
Мир такой переменчивый.
Так что они слушают внимательно и корректируют
свои действия, планы, стратегии.
Он молчит об одном: каждый раз
в переменчивом мире есть вещи и неизменные.

Неизменные вещи — с ними он сталкивался.
Но его блуждания и превращения —
где в них место для чего-то неизменного?

———————————————————————-

После третьей из тех Титаномахий, где победа была за олимпийцами,
где-то в веке двадцатом Церберу встретилась
смотрящая на него с любовью женщина.
Он мог бы соврать себе (больше тут никто не услышит),
что не помнит ни имя её, ни глаза, ни губы.
Что не боится столкнуться с ней снова под их общей крышей.
Что потерь не боится и боли.
Только смысл врать, если, сколько виткам не виться,
ни в одном он больше не подойдёт к ней снова.
Он бежит, он скрывается, он хоронится,
всё в тех же лесах, в их древних и мрачных чащах.
Ах, леса, чудовищам верные братья,
адским псам, чьё хрупкое сердце сломано.

———————————————————————-

Когда мир заходит в тупик?
— Это решать Церберу.
Когда запускать обратный отсчёт?
— Это решать Церберу.
Всё, что было прекрасного в мире, вчера истекло.
— Каждый раз именно это решает Цербер.

———————————————————————-

Ныне Цербер прячет лицо, но в тот первый раз он всё рассказал:
мир уже случался, хотя был совсем другим.
Я его пережил уже пять или шесть… восемь раз?
А ты — ты уйдёшь, и что же мне делать таким?
Посмотри на меня, я ведь адский пёс.
Этот мир — просто ад, и я его сторожу.
Для чего мне то, что мне вообще не понять?
Кто я теперь, когда на тебя смотрю?
И она тоже долго смотрела в ответ,
он не выдержал, снова заговорил:
смерти нет мне, я не смогу вослед
за тобою спуститься в Аид.
И она улыбнулась: моё имя — любовь.
Говорят, я сильнее титанов, сильней богов.
Если так, я вернусь, просто жди меня, слышишь? Вернусь.
Просто жди, мой любимый, бессмертный мой пёс.

———————————————————————-

Ровное поле, мир опустел — подошло время первой из битв.
Возвращается цикл к началу, змея кусает свой хвост.
И Цербер — Цербер сохраняет человеческий вид.
Человеку соврать попроще, он же не пёс.
Он ответит подробно, но в каждом ответе немного солжёт.
Он умело развеет богов и титанов сомненья.
Правда в том: Цербер ждёт. Цербер ждёт.
Неизменная вещь остаётся всегда неизменной.
Если б только знали они, какой им движет мотив.
Что давно он пускает их поезда под откос,
Что давно он решил: цикл так и должен идти.
Цербер врёт в ответ на тот самый вопрос.

———————————————————————-

Просто жди.
Цербер ждёт.

———————————————————————-

«Моё имя — любовь. Говорят, я сильнее всего.»
Он её потерял, люди живут очень мало.
В новом мире всё было иначе… кроме неё.
Он глазам не поверил. Она его не узнала.
И он спрятал и сердце своё, и лицо,
отвернулся, но был для неё вечной тенью.
Он её охранял, отгонял подлецов,
ждал, любил, проникал в сновиденья.
Каждый мир, каждый новый виток
она снова рождалась, но если однажды
цикл прервётся, канет в бездну его любовь —
тут уж выборы и развилки станут не важны.
Цербер любит её, конечно, издалека.
Но со смертью её — виток, считай, на исходе.
Цикл прервётся? Дудки. Он навсегда.
Цербер скалится: мне другой вариант не подходит.

«Листопад»

«Листопад» — будет последний рассказ из выложенных на самиздат в рамках историй про будущее. Я хочу что-то поменять, пока не знаю, что именно. Посмотрим.
Следующие в списке в любом случае четыре повести про колонии.

История о том, почему иногда клетка умирает добровольно.
«Мы получили послание, зашифрованное светом. А теперь — теперь последние спасательные капсулы кружат вокруг осколков последнего корабля. И только память о нас выпадает каплями росы.»

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

«Сола»

Пак рассказов «Про будущее»: рассказ номер десять, «Сола».

Короткая история о вселенских созвучиях.

«…Музыка вибраций создана для неё, с помощи музыки она думает, так следует своему стремлению. Так запускает алхимию холодного синтеза, сборочные оранжереи и фабрикационные узлы. Так сеет и сеет, от точки к точке, расширяя поле борьбы с энтропией.
Выигрывая там, где иные сдавались и теряли последнее. А третьи отчаянно и безрассудно вступали в сражение, гибли, но оставляли хотя бы отблеск. Отзвук надежды…»

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

«Трое в темноте»

Трое в темноте

Пак рассказов «Про будущее»: рассказ номер девять, «Трое в темноте».

История о том, где на самом деле расположена темнота, в которой водятся чудовища.
Зак, Ида и Фостер застряли на крошечном научном полигоне, здесь всё поросло чужим лесом, вечно идёт дождь, а жизнь распространяет и узнаёт саму себя через миллиарды бионитей. Внутри не лучше: бункер дышит сыростью, в тёмных коридорах что-то прячется (или нет), а «грибы», за которыми нужно следить, вовсе не грибы и, возможно, готовы сожрать всякого, кто не будет достаточно осторожен. Но хуже всего, что сойти с ума в таком месте — самый простой и логичный выбор.

«…Над полкой трепетала в воздухе прозрачная склизкая полость, внутри которой висел перевёрнутый «гриб» — тонкая ножка и широкая шляпка, и множество, множество тончайших живых розоватых волосков, ощупывающих полость, не прекращающих шевелиться. Будто блуждающие капилляры самой странной кровеносной системы в мире. Свет застревал внутри этого пузыря, запутывался в волосках, а иногда поверхность вздувалась и раскрывалась, выпуская что-то наружу. В быстро затягивающемся отверстии мелькали пытающиеся вырваться на свободу волоски.
Полость была искусственной, иначе бы «гриб» протягивал свои волоски не туда, куда нужно было Иде.
— Эти существа интереснее, чем кажутся. Ты знаешь, как сильно здесь все связаны между собой? Всё ко всему присоединено.
Он вздрогнул, услышав за спиной голос Иды и буркнул в ответ:
— Куда уж интереснее, а?
— Всегда есть, куда двигаться, — ответила она. — И в чём искать новые возможности…»

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

«Танец монетки»

Танец монетки. Обложка

Пак рассказов «Про будущее»: рассказ номер восемь, «Танец монетки».

История о том, что настоящая версия нашей жизни та, в которую мы верим.

Он считает всё и только тогда признаёт это существующем. В его доме живут тени других реальностей. Он не обращает на своих постояльцев внимания и не даёт им имена.
Но однажды поверит, что верна не та реальность, в которой он существует, а та, в которой он счастлив. А чтобы сделать её возможной, придётся перейти грань.

«…Когда они догадались, было уже совсем поздно.
Он заперся в «кожухе», построенном для прохода через будущий портал, поднял щиты, запечатал двери во внешней броне зала отбытия. Перед его глазами, за слоями армированных стёкол и слюдяной текучей полосой щитов клубился зародыш червоточины.
Он видел его потому, что видел вероятности. Для других людей там пока не было ничего, кроме арки врат…»

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

Страница 1 из 10
1 2 3 10