Во рту у тебя цементная пыль. Ты глотаешь её случайно, она застревает в горле, царапая, вызывая тошноту. Ты пытаешься отхаркнуть её, плюёшься, пока не заканчивается слюна.

Ты плохо помнишь, как оказался здесь. Что-то о ступенях, подвале, душном влажном воздухе. Что-то о толчке в спину или ударе по затылку чем-то плотным, но мягким. Ты надеешься, что память потом вернётся.

Но хотя бы инстинкт выживания с тобой. Он велит ползти. Велит найти выход.

И ты слушаешься его, хотя сил почему-то мало. Как будто ты уж полз до того, а потом вырубился от усталости. Это правда было, или просто мысли в твоей голове ходят по кругу? Или ты достраиваешь реальность, пытаясь объяснить себе, где ты, что с тобой?

Ты стараешься не думать об этом. Пытаешься сохранять подобие веры в лучшее. Но вопросы всё равно приходят.

Что это за место? Оно тёмное, но ты всё же различаешь серые тени. Они вытягивают тонкие полосы своей серости к тебе (раньше ты мог от них отмахнуться их истории тебя не касались у тебя были свои проблемы с тобой такого не случилось бы никогда), но не могут тебя поймать. Ты стряхиваешь липкие прикосновения, но след всё равно остаётся: будто нити порванной паутины прилипают к коже.

Почему ты наг? Где вся одежда, где обувь? Ступни не слушаются, ты можешь только тащить их за собой. Пальцы на ногах загнуты в разные стороны, ты не видишь этого (ты бежал ты точно куда-то бежал бежал бежал), но они причиняют тебе страдания намного большие, чем содранная щербатым цементным полом кожа на коленях, локтях и животе, чем разрезы на груди. Они неглубокие, их четыре, по два над сосками, ты ощупал раны, прежде чем ползти. Ты стараешься не прижиматься грудью к полу, но всё равно чувствуешь, как влажны разрезы. Как в них набивается пыль.

Сколько ты здесь? Время нечем отмерить.

Где выход? Ты ползёшь на звук бегущей воды, на уровне слышимости, где-то впереди. Просто больше нет никаких ориентиров. Только серые тени. Только бесшумные шаги. Ты уверен, что-то идёт за тобой, и ты боишься обернуться и убедиться, что так оно и есть. Самая серая из всех теней и самая сильная. Ты твердишь себе: это эхо твоих собственных движений. Поэтому оно замирает, когда замираешь ты и прислушиваешься, прислушиваешься, прислушиваешься.

Закончится ли это когда-нибудь? Самый страшный вопрос. Но внезапно… внезапно ты видишь свет: маленький неровный овал. Ты устремляешься к нему, и вот различимы уже корни растений, и журчание ручейка стало отчётливым, и ты протягиваешь руку вперёд, и её касается ветер, и свет, и тепло, и тогда то, что шло за тобой, хватает тебя за ступни, усиливая боль многократно, и ты кричишь хрипло и задыхаясь, и оно подтягивает тебя, подминает под себя, заключает в медвежьи объятья, и вонь из пасти забивает запах сухого цемента, и земли, и воды, и он всегда улыбался как же ты не понял этого раньше почему ты а не кто-то другой почему ты почему поче

Во рту цементная пыль. Ступни тебя не слушаются. Резкая боль в груди: ты нащупываешь пять порезов, два слева, три справа. У тебя почти нет сил, но ты знаешь откуда-то: нужно ползти.

И что только в этом твоё спасение.

— …роса сверкала на пятнах шкуры его, как алмазные звёзды на сводах тронного зала. С жала, выставленного вперёд подобно копью, капала горячая кислота, оставляя чёрные следы на белоснежном мраморе пола. Я выхватил меч и нацелил в грудь виверну, туда, где — клянусь Корой Девы — зияла прореха…

— Простите, этот его сторителлинг долгий, нет? У меня до вечера три кейса, с человечком нужно законнектиться, он ждёт уже…

— Пять минут, Пётр Константинович, пять минут.

— …жёлтая кровь виверна за секунды обратила лезвие меча в ржавчину, что рассыпалась рыжим песком, и лишь рукоять осталась в моей ладони. Виверн, раненный и разозлённый, наступал на меня неумолимо и упрямо, будто море в час прилива. В глазах зверя дрожали искры — то смерть подмигивала мне, обещая скорую встречу…

— Это треш, сорри. Лютый треш. Вы вот его предлагаете на ивент?

— Совсем немного терпения, Пётр Константинович, я прошу вас.

— Я вспомнил в тот миг домик отца, и невысокий холм за ним, и клевер на том холме, клевер, чей запах медвяный как вуаль струился по склонам. И наш старый колодец, вода из которого за день исцеляла любую рану…

— Нет, но я шизею… типа… кто такое будет слушать? Годнее зверьё из шари…ков… эт-то… это что?! Вон там?!

— Конкретизируйте, пожалуйста.

— А вы не видите, что ли?!

— Я наблюдаю множественные эффекты. Мно-жест-вен-ные. Обратите внимание на потолок: алмазы, как и было обещано. А за окном, к примеру, завис тот самый виверн. Обратите внимание на клыки…

— В-ви… верн, точно. Вот он… ох ты ж ё… ё-ёжик без ножек! Это… у него всегда так? Мэджик спитч?

— Удивительнейшие возможности. Мощнейшее ментальное воздействие.

— А как он это? Что за скилл такой?

— Колебания ментального эфира, в некотором роде. Научные тонкости вам ни к чему.

— И какой прайс… хотя… вы присылали, да? Извините, я его того, наверное.

— Не смущайтесь. Маркетинговое предложение я вам пришлю повторно, Пётр Константинович. Всё очень просто: смешные истории дороже волшебных сказок, страшные дороже смешных. Поучительнее ценятся меньше всего, да и не пользуются спросом. Полное погружение, абсолютная безопасность, уникальные переживания.

— Абсолютная? А то устроит он нам перформанс с членовредительством, а потом гендир всех кирпичами заставит… ну вы поняли.

— Абсолютная. Пока соблюдаются договорные обязательства… Да, Ванечка, подожди там, снаружи. Мы обсудим с дядей кое-что, тебе неинтересно.

— Я буду по ту сторону двери охранять ваш покой, учитель. Клянусь Корой Девы!

(пауза)

— И ведь он будет. Милый мальчик, очень серьёзный. Если сражаться — то с великанами, если спасать — то принцессу. Каждый подвиг для него — как настоящий. Реальнее, чем для зрителей. Несправедливости, обмана — на дух не переносит. Считает себя рыцарем. Юный Дон-Кихот.

— Намёк понят. Ну мне нужно ножками до гендира дойти, расшарить этот опыт… гендир у нас… увидите ещё.

— До встречи, Пётр Константинович.

— До свидания… а, чисто инфы ради… а этот ваш благородный Иван… типа, для него это как реал, так он, что, кэш, получается, брать не гнушается за подвиги-то?

— А он и не берёт. Подвиги — и есть награда для рыцаря, цель и смысл его жизни.

— А… как же?..

— А что цель и смысл жизни для меня, «презренного торгаша», — угадайте сами.

Метёт снег. Февраль знает своё дело. Я сижу на детских качелях, у песочницы, превратившейся в снежницу, и жду. Уже достаточно поздно, большинство окон погасли, но кое-где ещё горит свет. От скуки я гадаю на чужие жизни по цвету занавесок.

Допустим, за теми, что в тонкую серую полоску, спальня молодого человека. Ему двадцать с гаком лет, он знает наизусть четыре стихотворения и может рассказать — хоть ночью его разбуди — чем покемоны отличаются от дигимонов. У него кровать в форме морской звезды, дартс на правой от двери стене и грязный носовой платок в левом кармане штанов. Каждый вечер он допоздна листает тетради с рисунками шариковой ручкой.

…Я переминаюсь с ноги на ногу и вздыхаю от одиночества. Иногда мне кажется, что я — Пэн, потерявший свою Нетинебудет. Мне не отыскать туда дорогу. После первой звезды уже нет никакого поворота.

Решаю, что за тяжёлыми зелёными занавесками прячется пожилая пара. Они знают, сколько стоит стаканчик пломбира в 69-м и почём обходится Пражская весна. Я вижу, что никто не рассказал им, что можно больше не растить чайный гриб и не закупать телепрограмки. Когда рухнет цивилизация, ни то, ни другое не поможет.

…А если я в коме? Моя астральная проекция бродит по местам, которые я когда-то знал, но восприятие искажается, а память подводит меня. Остаётся только ждать, когда снега схлынут водой.

Милые розовые занавесочки должны скрывать девицу на выданье, но это было бы слишком просто. Кудрявый ангелочек покидает моё воображение, и на её место приходит бритоголовый, отрастивший живот бывший спортсмен. Его звали тренером — посылали телеграммы, но он оставил их в пивной в 80-е и позабыл, где припарковал мотоцикл времени. Теперь в цепях и татуировках он мрачно слоняется по мармеладной комнате и не знает, как попал сюда.

…В голову приходит простая версия: я умер — и это ад, рай или лимбо. «Серая как дождь завеса этого мира отдёрнулась», и мне явилось не то, что было обещано. Качели, снежница и рябая от белых хлопьев тьма — моё личное посмертие.

Фасеточный узор на следующих занавесках кажется мне кучей пикселей. За ними — кухня в однушке, оккупированной временным жильцом. В его облике сошлись приметы со всех ориентировок; складывались, вычитались и размножались, пока не явили миру среднюю по больнице внешность. Никто никогда не вспомнит его, для хозяев он — сумма в рублях. Когда на его место придёт следующий, изменятся только позывные.

…Или это виртуальный симулятор чего-то. Да, такая версия нравится мне больше всего. Симулятор снега, скрипучих качелей и меня самого, рискнувшего прождать на морозе несколько часов. Как космонавты, я тренируюсь, изучая пределы своей эмоциональной выносливости.

Соль разъела снег на асфальте, но вокруг меня уже сугробы. За синими занавесками спит собака. Это большая кавказская овчарка, приговорённая существовать в неподходяще малом для неё пространстве. Она пускает слюни на хозяйский носок и дёргает во сне правой задней лапой. Ей снятся горы, протыкающие небо, и тёплые шерстяные существа, послушные её воле. Она одна, и луна подмигивает ей с небес. Собака тихо подвывает во сне.

…Может быть, умерли все другие? Я последний, кто остался в заснеженном мире. Я не видел людей уже очень давно, с тех пор как тихо погас закат. Я допускаю, что вместе с ним угасло и всё человечество.

Лягая носком ботинка стойку качелей, я уверенно поселяю в комнату с цветочными занавесками седую бабушку. Она живёт там в окружении банок с вареньем и мочёными яблоками, пирогов с рыбой и творогом, шалей, клубков, кошек, гобеленов, канделябров, корсетов, шляпных булавок, черевичек и фотографий правнуков. В её жизни было всё, а теперь она отдаёт это миру обратно по капле.

…Мне надоедает игра. Сегодня я жду неприлично долго. Пальцы нащупывают в кармане телефон, но позвонить — это сдаться. Я сжимаю зубы и нахожу её окно.

Сиреневые занавески кажутся сейчас фиолетовыми. Я вижу тёмный силуэт: ну наконец-то она закончила работу. Через несколько минут окно гаснет, и вскоре она выходит из подъезда. Осматривает двор ищущим взглядом.

…Потом мы гуляем по старому бульвару. Я ступаю за ней след в след. Мокрый снег проходит сквозь моё тело. Иногда мне кажется, что я — призрак её прошлой любви. То ли она не может отпустить меня, то ли я её. И в заснеженные ночи, когда в доме горят только семь окошек, я жду её, а она ищет меня.

И всё никак мы не встретимся.