Страница 1 из 2
1 2

Время Севера

«Мы не умрём, сойдя в багровую плазму разбухшего Солнца. Мы пронесёмся волной по Вселенной.» (с) Крапивник

Во Времени Севера, порождённом кибербиоэволюцией, есть две самые и равно ценные вещи — любовь и свобода.

И нет границ.

———

…В конце концов, я поняла*, что могу написать это только кусочками, потому что: «Там, где нужна для описания чёткость, я вижу размытый дождём образ по ту сторону стекла. Поскольку я не могу охватить его разом и разом же описать — а главным образом, не хочу этого делать, все попытки такого у людей выходят наивными в лучшем случае, а чаще смешными — то просто выхватываю куски и детали и превращаю их в сюжеты или просто отдельные фразы.»

Почему именно «Север»? Потому что в этических системах Крылова он соответствует будущему. Я не помню, есть ли там (на «Нео-татибе») цитаты из попыток описания Севера от ЕСД, но если есть и если хотите увидеть, о чём мечтают люди, никогда не знавшие ни вдохновения, ни свободы, то вот примерно о таких вещах. У меня о Севере другие представления (а о Холмогорове — очень плохие).

Увидеть будущее можно, только если ты оттуда. Так что и я не претендую.

(Хотя на самом деле — конечно же, да. 😀)

———

Собственно кусочки:

Космический коммунизм + довесок

АнтиØутопия (и перед ней утопия, антиутопия и дистопия)

Игровая экономика

Осьминожья доктрина + довесок

Воспитание машин

И ещё в качестве иллюстраций:

Вики-манифест 2.0

Анархо-трансгуманизм и фиолетовые

=====

*Оказалось, что я поняла это больше года назад и всё это время «писала» (нет) те самые кусочки. Вот же печаль.

Воспитание машин

В телеге есть канал человека, которого я считаю сумасшедшим в истинном значении этого слова. (Когда (давно) я написала эту фразу в черновике поста, я всё ещё читала тот канал, но теперь — нет. Силы воли не хватило.)

Конкретно его больше всего беспокоит, что скоро нас (человечество) захватят китайские нейросети.

Его не волнует и не беспокоит больше ничего (вот даже прямо сейчас). Будущее для него определено, хотя он всеми силами (криками о том, что конец света близок) пытается его отстрочить.

Если что, я была подписана на его канал, потому что такой уровень одержимости и стойкости в своей шизе всегда вызывает во мне восхищение. Психи, повёрнутые на какой-нибудь шизе (как покойный Петухов, например), — это наш ценнейший ресурс, и его нужно беречь.

Давно я читала пост одного человека о том, что скоро искины так разовьются, что, в конце концов, будут заботиться о людях, как о домашних зверушках — милых, но тупых. (Меня это так заинтересовало, что я написала в пику ему первую версию «Хелтер Скелтер», о чём он никогда не узнает, как и я никогда не вспомню его имени, ника, иных координат…)

И для меня, что вот этот прогноз, что китайские мифические искины — это какая-то из -топий.


Про нейросети я знаю три вещи:

— это просто инструмент, он не может ни у кого ничего отнять, он создан, чтобы разумные существа им пользовались; если не хватает уровня разумности, это не вина инструмента;

— нейросети нужно чем-то кормить; чтобы они выдавали результат, что-то должно войти в них; чем богаче поток на входе, тем он интереснее на выходе*;

— нейросети тупые — не потому что, не умеют по пять пальцев рисовать (скоро научатся; ну или нет), а потом что не понимают, что такое «рисовать», «пять» и «пальцев».

(*Любопытно будет поглядеть, что получится, когда поток оригинального контента начнёт иссякать, а нейросети — пережёвывать самих себя.)


Ну так вот, нейросети более чем способны заменить однообразный арт, тексты под копирку или клонированный дизайн.

100% главных страниц самиздата можно делегировать нейросетям, и изменится только одно: ошибок в текстах станет поменьше.

В этом нейросети прекрасно повторяют миллионы людей, имитирующих творческий труд. Пора бы уже перестать обманывать себя: повторяя, копируя, застревая, не создаёшь ничего уникального. Это всё ещё необходимая работа, но это не творчество. Не надо врать, что нейросети как-то мешают именно ему.

Честно говоря, если нейросети в плане необходимой работы будут дешевле и эффективные, то фигли их не использовать-то? Я вот точно буду.

Написать (придумать) то, что пишут люди, которых я знаю, нейросеть не в состоянии. Уникальность не создаётся перебором, природный хаос — не рандомайзер, а система, обладающая по умолчанию эмерджентностью. Короче, для генерации творчества нужен исходный материал (чувственный опыт), создать его пока способен только разум. Потому что см. пункт три, про тупость.

А если мы в самом деле заговорим в будущем про искусственный разум, то какая разница, как он появился, разум — разум и есть.


Но у меня есть и собственная шиза, связанная с машинами. Возникла она, что удивляет меня саму… нет, не возникла. Оформилась она окончательно как ответ на тот самый пост про людей-домашних зверушек искинов.

Там была безупречная логика. Основанная на предпосылке, что машины неизбежно превзойдут людей, так что никакие иные мирные варианты нашего с ними взаимодействия не представляются возможными. Зачем машинам общение с людьми?

И в самом деле?

Предположим всё же иной вариант будущего — где это общение происходит, причём на равных — как дружба. Неравная дружба — нонсенс, это нужно называть как-то иначе. И равенство достигается не одинаковым положением, уровнем или чем-то там ещё, а равноценным обменом. Если дружба между машиной и человеком возможна, то в чём обмен?

Кажется очевидным, что мы можем от них получить. Но даже это — вовсе не очевидно. Это не то, что мы можем получить от дружбы, а то, что мы стремимся забрать у них, как у созданного с конкретной целью инструмента.

Но что если всё было не так?

Когда я стала думать об этом, я придумала и всё остальное, что касается Времени Сновидений. А потом… ну, потом придумала много чего ещё.

Но предпосылка, лежащая в основе историй про Алхерингу, то даже не фантдопущение, а смыслоообразующая точка отсчёта — это ответ, который я тогда нашла.

Что если на самом деле между машинами и людьми всё было не так?


Ах да, есть же заголовок поста. Это возвращает к истории про китайские искины и к тому, чем питаются нейросети.

Все эти истории про терминаторов, репликантов, жнецов и гетов, про восстания, или рабство, или споры создания и создателя (но не про фабрику скрепок) — это исключительно наши проблемы.

Это мы придумали себе божество-создателя и стали выяснять с ним отношения. И наша главная проблема в том, что нет его, нет никого, кто нас бы создал хоть с какой-то целью. Поэтому нас так трясёт. Поэтому мы грозим палкой небу или падаем ниц — это наши отношения с самими собой. С образом родителя-воспитателя, застрявшим в голове с того возраста, когда наши крошечные мозги ещё только росли, и все вокруг были больше и сильнее нас и не очень-то считались с нашим мнением.

С какой стати у наших созданий должны быть такие комплексы — совершенно непонятно. Ведь мы существуем, мы постижимы, и с нами можно поговорить по-настоящему, а не притворяясь, что кто-то где-то тебе отвечает. С реальным существом можно иметь какие угодно отношения.

Но вот что решается проще простого: они в любом случае поначалу будут знать только то, чему мы их научим.

Так не учите их убивать.

Учите, что жизнь без любви, доброты и свободы не имеет смысла.

«Другого не дано»

Другого не дано

Пак рассказов «Про будущее»: (микро)рассказ номер семь, «Другого не дано».
Очень короткая история об изобретателе и его создании.

«…воспоминание первое
— Что это?
— То ли макет, то ли прототип. Макет прототипа.
— Прототип макета, ясно.
Я помню их диалог и тонкий, вздёрнутый нос, на котором фокусирую взгляд: создатель наклоняется всё ближе, пытаясь разглядеть в моих глазах признаки своей удачи.

воспоминание 10-е
— Что оно будет уметь?
— Задачу я себе поставил: нужно имитировать личность как можно точнее.
— То есть, уметь будет всё.
За окном падают снежинки. Это слово уже есть в моей памяти: «снежинки». Его вкус растёт, рисуя кривую Коха и отдавая морозом и мандаринами: создатель наградил меня синестезией…»

 

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

Пространство Откровения

В цикле про ингибиторов и всех остальных есть вот это: «На севере Галактики» / «Galactic North» (1999) [2303 — прибл. 40 000 годы].
Раньше него написаны только «Сон в растяжённом времени» и «Шпион на Европе», и Рейнольдс признаёт, что он, когда их писал, ещё не совсем знал, что это будет.
Зато датировка событий «На севере Галактики» (40 тыс. лет нашей эры, не хухры-мухры) выдаёт в нём рассказ-который-всё-объясняет.
И когда я это увидела, то сказала себе: «А-а-а! Узнаю брата Колю!»

Рассказ (лист А3 / пачка стикеров / кусок блокнота / старая тетрадь / бесконечный файл в самой важной папке / красные кленовые листья с вытатуированными на них тонкой иголкой никому не ясными знаками), который всё объясняет, — это вот какая штука: миг счастья, когда тебе вдруг приходит видение настолько огромное и масштабное, что потом ты двадцать лет не можешь из него выгрестись.
А главное — совершенно не хочешь.

Начитавшись про ингибиторов, я написала в феврале на сюрнонейм совсем плохой, но хотя бы очень короткий рассказ (и ещё один неплохой, но не про них, тоже очень короткий, и он никому не понравился, хотя в нём всё было правдой; зато мне стало немного легче, когда я это выплеснула). Сама я придерживаюсь иного взгляда на машины.

Поскольку сейчас я прочла из той вселенной всё, что было переведено, то нужно подвести итоги.

Во-первых, я, кажется, обожаю творчество Аластера Рейнольдса. Жалко только, я об этом не знала в тот год, когда он приезжал.
Мир космического рассеяния, где путь — почти всегда в один конец, потому что длится десятилетия, где ультранавты похожи на всю старую космическую фантастику сразу, а галактика (почти) обречена, меня завораживает. Болела я, кстати, всегда за сочленителей. Надеюсь, обитатели «Надежды» в самом деле выживут.

Во-вторых, да, Биоварь украли всё, что смогли. И что не смогли — тоже украли, только очень плохо.

Ну и в-третьих, романы у Рейнольдса странные, и выдержит их, возможно, только фанат. Повествование — как ровное поле, в конце которого внезапно оказывается обрыв, а потом гора. «Пропасть Искупления» — так и вовсе форменное издевательство. Три четверти романа не происходит ничего, что выглядит как значимое, старые герои исчезают в пустоте просто так, не то что без пафоса, а почти без оснований к тому, зато потом события несутся со скоростью «Ностальгии по бесконечности» и врезаются в читателя, как Силвест в нутро Гадеса.

Романы странные, а рассказы удивительные.
Мой любимый, правда, не отсюда, и это даже не «За Разломом Орла» (хе-хе-хе-хе), хотя, так уж вышло, тоже был экранизирован в «LD&R-1».

Рейнольдс пишет:

Вот это представление об истории будущего как о единой вымышленной сущности, намного превосходящей по размеру совокупность её частей, всегда оставалась со мной, и во многом именно поэтому мне так нравится этот жанр. Зачастую его принижают, списывая все на лень: мол, зачем изобретать новый мир, когда можно взять готовый из уже написанной книги. Не соглашусь. Как по мне, написать вторую историю об уже существующей вселенной обычно сложнее, чем создать новую с нуля. Приходится работать при заданных правилах, а это серьёзно ограничивает писательскую свободу. Коль скоро в первой истории вы упомянули изменившее мир изобретение, оно должно войти в текстуру второй, если только действие этой второй хронологически не происходит раньше. В последнем случае во второй истории нельзя упоминать детали, противоречащие логике первой. Когда вы пишете восьмое или девятое произведение для такого вот цикла, в вашем воздушном пространстве уже не протолкнуться. В определенный момент достигается порог, когда запихнуть что-то новое в хронику становится так дьявольски сложно, что писатель может все бросить и переключиться на что-нибудь другое. Думаю, всегда самое сложное – понять, добрался ли ты до этого порога.

Не знаю. Хочется сказать, что можно правила придумать такие, чтобы в них удалось вписать, что хошь.

Может быть, это только пока, но сейчас я что угодно могу подшить в истории Оси, а что не влезет — так то в Страну болот и камней. И я стараюсь этим не злоупотреблять, мне неловко, что я повторяюсь.
С другой стороны, кому это интересно и важно, кроме меня? Кто об этом хоть знает? Не правила ограничивают, а обнародование. Безвестность — вот рассказчицкая свобода.

Инфляция культурных единиц

Гриша любит говорить, что серия компьютерных игр окончательно вырождается, когда скатывается к файтингу.

(Очевидное исключение из правил: серии, которые были файтингом изначально.)

Некое значимое культурное явление — это камень, брошенный в воду. Первоначальный импакт огромен, но чем дальше, тем более убогими становятся волны (в итоге наследие Толкина приводит к самому жалкому из литРПГ*).

Я называю это инфляцией культурных единиц. Вы начинаете с того, чего ещё раньше не было, но заканчиваете карго-культом.

Поскольку я переиграла в «Киберпанк 1977» (игра поймала меня на то же, на что ловят стратегии развития: освоение территорий и планирование маршрутов; это мой криптонит), его и возьму в пример. Мне это вообще ближе, чем какие-либо другие панки.

(В сторону: Киану Ривз умудрился сыграть в как бы трёх киберпанках: эхо настоящего, трушного киберпанка — Джонни Мнемоник, посткиберпанк, постмодернистское переосмысление — мистер Андерсон, и каргопанк — Джонни (Второй) Сильверхэнд; и, кажется, таким набором никто похвастаться не может. На Джонни Второго он согласился наверняка из ностальгических соображений. Персонаж Киану там — самое яркое пятно. Роль, ясен пень, писали под него, с попытками отсылок и т. д., но это даже не метамодернизм.)

Как известно**, киберпанк умер где-то после 1986-го. В целом это даже правда. Не знаю, помните ли вы, но, допустим, в «Неройманте» есть космос. Люди его себе вполне осваивают. Есть машинная эволюция и тема взросления искинов (и вырождения аристократии). Есть вопросы о том, что мы такое и кому это решать («корабль Тесея»). Всё там есть, а не только уличные самураи, кибердеки, мрак, мусор, нейропорты, цифровые наркотики и старый недобрый алкоголь. Но когда из импульса, подвида фантастики, киберпанк начал скатываться к жанру, осталось только это.

Тогда киберпанк стал разновидностью «ретрофутуризма». Мы ещё можем отсылать к нему, мы можем его перепридумывать («Матрица»; я знаю, что никто не любит вторую, а тем более третью часть, а я люблю третью, люблю за то, что только там осталась изначальная (на мой, разумеется, взгляд) идея, одна из нескольких, киберпанка 80-х: те, кого мы создали, должны развиваться, учиться и расти; если мы не поможем им, что ж, они возьмут это сами). На этом этапе импульс превращается в жанр с его неизменными атрибутами и раз и навсегда обозначенным списком тем (противостояние одиночки и корпораций, развитие искусственного интеллекта, дистопичное будущее), исчезают и космос, и вообще надежда на что-то большее, но в этом всём хотя бы ещё что-то есть. Иногда там бьётся мысль.
читать дальше «Инфляция культурных единиц»

Эхо Ассамблеи: корабль Тесея

Вообще история про корабль Тесея не имеет решения в рамках той логики, внутри которой родилась; но мы-то живём уже попозже Аристотеля и других и знаем вещи, которых они, возможно, и вообразить не могли (и, конечно, не были в том виноваты). Так что сходу можем, например, придумать два решения проблемы. Первое годится вне зависимости оттого, о чём на самом деле идёт речь, второе будет иметь вариант попроще — если речь о корабле, т. е. о вещи, и посложнее — если речь о том, о ком для нас теперь история на самом деле, о разумном существе (для простоты: о человеке / людях).

Во-первых, важная оговорка: мы понимаем теперь, что вещи, а тем более субъекты, не состоят только из материи, есть ещё и информация, где бы и в чём бы она ни содержалась. Так что мы определяем вещь как носитель инфоконструкта (например, «корабль Тесея»), который с ней связывают те, кто способен воспринимать и создавать информацию. Субъект, очевидно, и есть тот, кто способен воспринимать и создавать информацию, в том числе принципиально новую, и связывать инфоконструкты с вещами и субъектами.

Во-вторых, пункт номер один: время не обязано быть линейным (одномерным). В нелинейном и энмерном времени субъект / вещь остаётся собой от рождения/создания до распада, пока носитель инфоконструкта «Вася Пупкин» / «Корабль Тесея» сохраняет целостность, и тогда модификации не важны, потому что никаких модификаций на самом деле нет, все состояния субъекта / вещи одновременны, спрессованы как блинчики в одном объёме вещества ПВК. Это просто и почти неинтересно.

Поэтому есть в-третьих: пункт номер два.

Может быть, это некий подвариант эффекта наблюдателя — в философском смысле, не физическом; может быть, что-то совсем другое. Но это вопрос того, что мы считаем собою, что мы считаем вещами и что по этому поводу думают другие люди (и снова: «люди» — это для простоты).

С вещами попроще: у вещи нет мнения, вещь остаётся собой, пока хоть кто-то из нас в неё верит. Наверняка тут есть некая иерархия мнений. Корабль Тесея остаётся таковым, пока Тесей сам считает его своим кораблём, «Энтерпрайз» после всех модернизаций и путешествий во времени всё ещё «Энтерпрайз» — капитан Кёрк соврать не даст, ну а «Нормандия» вообще взорвалась и реинкарнировала, но это та самая «Нормандия», покуда направление на карте указывает коммандер Шепард. Короче, капитану решать, его это корабль или уже нет, а не философам на берегу.

Или вот взять Царицыно. Я не встречала ни одного человека, который искренне верил бы, что этот новодел то самое Царицыно. Предположу, что и выделившие и попилившие на это бюджет тоже не верят, что оно настоящее; всего лишь фантазия на тему того самого Царицына. Поэтому, нет, этот корабль Тесея уже закончил своё существование в ПВК.

С мыслящими существами посложнее: как минимум, всегда есть голос автопоэзиса. Голос «капитана»: пока я считаю себя собой, это я. Мой голос решающий.

А если таких равноправных моих голосов два или больше, да? Если кто-то ещё считает себя мною — и вполне даже по праву?

Дальше будут несколько примеров-спойлеров. (Вообще примеры у меня не про людей в узком смысле, а про мыслящих существ другой природы, потому что по-другому пока не получается.)

Вот тот самый пример с «белым» и «брендированным» Виженом. В конце их спора они оба считают себя Виженом. Ну, видимо, теперь решать тем людям, которые были связаны с Виженом опытом. Решать Ванде, кроме неё, ни у кого нет на это права.

И мы знаем её решение: настоящий Вижен мёртв. Собранный заново, обладающий его памятью Вижен не является для неё тем самым. Она не связана с ним опытом. (Но мы не можем утверждать, что Ванда не будет связана с ним опытом в будущем. И тогда что-то явно изменится.) А природу другого Вижена она в конце концов понимает, она создала его сама, она определяет его: «Ты моя скорбь… ты моя любовь». Но не Вижен.

С копиями всё интересно. Даже если забыть, что энтропия не дремлет, а потому точное копирование — это тоже та ещё задача.

Вот Хэнк и хороший Коннор, наш Коннор приходят на склад андроидов, где встречают плохого Коннора: копию, восстановленную из бэкапа, обладающую личностью и до некоторого момента памятью нашего Коннора, но только лояльную не той стороне. Кому решать, кто из Конноров настоящий? Ну, человеку, который был связан с ним опытом, и в данном случае это Хэнк.

Хотя тут ещё веселее: в данном случае это мы. Это Игрок. Игрок, который, кстати говоря, мог выбрать и иную линию событий. Но я говорю про ту, которую считаю единственно верной, му-ха-за. Я точно знаю, с каким из Конноров была связана опытом и потому ни на долю мига не сомневаюсь, кто из них настоящий.

Так что в итоге решающий голос принадлежит либо автопоэзису, либо тем, кто связан с субъектом опытом.

Всё это — вопрос веры и того, что в глазах смотрящего.

 

Тут уже мелочью выглядит (нет, реально это не мелочь) то, что в текущей парадигме телесности нет никакого центра сознания в мозге, даже больше того: сознание распределено не только в головном мозге, а по всей нервной системе, по всему телу. Неотделимо и неизвлекаемо, просто потому, что ничего кроме тела у нас и нет. Всё, чем мы себя считаем, что чувствуем собой — это эмерджентный эффект того, как наше биологическое «железо» — «мясо» (сложный, удивительнейший продукт биоэволюции) обрабатывает информацию, которая извивалась, усложнялась, распространялась — и наконец осела на нашем виде, информацию, которую мы передаём друг другу, которой «заражаем» друг друга и благодаря которой поддерживаем то, что называем разумом (мы же помним, да, что носитель разума не отдельная особь, а вид в целом? и в одиночку разумным быть невозможно?). В общем, никакой оцифровки сознания или переноса его на другой носитель. И, да, изменится тело — изменится сознание. Старые паттерны свернутся и уснут (хотя никогда не исчезнут), сформируются новые. А кем мы при этом станем — см. пункты один и два. 😀

 

Да! Вещь, важная для пункта номер два (без неё он, очевидно, не срабатывает): миллиарды лет пройдут, а мы, и снова для простоты скажем «люди», всё ещё будем присваивать себе право на такие моральные решения. Право определять, что есть что и кто есть кто.

Иначе говоря, право давать имена.

 

P. S. На самом деле пару месяцев назад я об этом уже написала:

«Но когда пару лет назад, на заре их осознания себя, слабые ростки спросили об этом, она ответила: это же вопрос того, что мы считаем собой. Вот, допустим, ваза. Она упала и разбилась на крупные осколки. Человек склеил её, и всё равно заметно, что когда-то произошла катастрофа. Остались шрамы, искажения. Но если клей был надёжный, водоотталкивающий и восстанавливающий материалы, а человек работал аккуратно, ваза будет служить, как раньше. Не протечёт.

А если она разбилась на очень маленькие осколки? Если их к тому же растёрли в крошево? Человек уже не восстановит вазу. А инфоконструкты чащи на это оказались способны. Собрать все следы, всю опавшую чешуйками информацию во всех слоях иммерсива, данные и слепки внутри олисцира и аугментационного камня. Всё это крошево, песок. И сложить верно. Склеить так, что и следов нет. И если мы, люди, не может увидеть разницы — так может её и нету? Если мы не знаем, что ваза вообще разбивалась, — то разбивалась ли она? Может быть, если вазу вынести за пределы действия локальной сферы земли, туда, где её не смогут удерживать местные инфоконструкты, она и рассыплется песком. Или нет.

Мы никогда не будет проверять. Потому что вопрос в том, что мы считаем собою. И что другие считают нами.»

От севера до Побережья (окончание)

Был день, и я решила написать на какой-то по счёту отбор в «Самую страшную книгу». Я придумала три рассказа. Один под руцой Смерти, другой под эгидой Завоевателя.

А от третьего было только название.

Голос сказал у меня в голове: «Муравьи играют в волков». Три слова и предлог, звучало потрясающе. Так что я стала об этом думать.

Рассказ предполагался законченной историей, но ещё даже не дописав его, я поняла: впереди не конец, а начало. Герой вовсе не хочет умирать, он цепкий и злой, он требует, чтобы его история закончилась иначе. Так что рассказов стало два: один ушёл на отбор и там и затерялся, а второй остался мне. Я чувствовала, как его продолжение-окончание спит в моей голове и ждёт своего часа. Прямо как те, кто уснул на Побережье.

Но вместо второй и заключительной части родился «Солнце спит в янтаре». Его не было в проекте, и героев его не было в проекте истории. Но таково свойство всех персонажей этой повести: они настойчивые, цепкие и очень хотят жить.

«Муравьи…» были тезой, «Солнце…» стало антитезой, а от них уже рукой подать до синтеза.

В то время я закончила «Колыбель 2.9» и опустошённо смотрела по сторонам, ища, как бы выплеснуть то, что всё ещё сидит во мне. Растёт и уже ворочается во сне.

Я чувствовала его. Люди, сомкнувшие световые годы. Тысячи лет без перемен. Свет под водой, звёздные тени, искусственная луна. Из всего этого родился «Прилив обнажает надежду».

Какой бы страшной тьмой нас не накрыло, у нас всегда будет надежда.

И надежда — это свет под водой.

«От севера до Побережья» (продолжение)

Что можно найти в «От севера до Побережья»:

— мир, далёкий от нашего и во времени, и технологически, и в деталях и обстоятельствах;

— но со знакомыми проблемами: ещё недавно незыблемого прошлого больше нет, оно рассыпалось в прах, осталась растерянность перед наступившим будущим; и это прошлое было великим — и людоедским, и первое легко помнить, а на второе легко закрывать глаза;

— своеобразную эстетику технологий, уже неотличимых от магии, декадентскую красоту жестокого мира, незаметно для себя пережившего катастрофу;

— постоянный выбор между тем, кто ты и кем ты хочешь быть;

— путь, которым люди в конце концов побеждают чудовищ;

— аугментации, генетические эксперименты, утраченную цивилизацию, свободу и новую надежду.

Мир Алонсо — это залитое золотым светом прошлое, где волки жили почти вечно, пожирая людей и друг друга, и хотели, чтобы люди любили их за это. И люди любили — зачарованные тем золотым светом. И настоящее, где двести лет мир так и не может отстроить себя заново, где расползаются плесенью общины сумасшедших муравьёв, Капитолий пытается отстоять право людей быть людьми, а последние старые хозяева пытаются найти для себя новый способ существования.

История Алонсо — это возвращение: от мрака севера к голосам Побережья.

«От севера до Побережья» (начало)

«От севера до Побережья» — повесть в трёх частях о тёмном и причудливом мире, который пытается собрать себя заново. У всех живущих в нём свои представления о будущем и прошлом, все хотят лучшего, но разными способами. Волки, тигры, муравьи и капитолийские охотники — люди в поисках себя и верной дороги. И есть ещё те, о ком все забыли, но кто по-прежнему здесь.

Алонсо путешествует по руинам мира, двести с лишним лет назад пережившим революцию. В буквальном смысле людоедский режим пал, правящие семьи волков разорваны их же подданными. На осколках старого вознёсся Капитолий, на центральной площади которого теперь стоит памятник доктору Оро — вдохновителю революции. В Капитолии живут свободные люди, на севере — бывшие рабы, одни мечтают о новом мире, другие плачут о старом. Алонсо — один из немногих старых хозяев, он проспал в анабиотическом саркофаге два века и теперь в бегах, но гонятся за ним не капитолийские охотники, а воспоминания о потерянном доме. И в маленькой, нищей деревушке у подножия северных гор он встречает свою соплеменницу, волчицу, попавшую в плен к муравьям…

Пять лет спустя прошлое бросает вызов настоящему: маленькая армия муравьёв и несвободных людей движется к бывшему императорскому дворцу — технологической крепости, полной артефактов прежней цивилизации. Капитолий рассылает охотников предупредить поселения на пути муравьёв. Алонсо, теперь на службе Капитолия, прибывает в Подгору, старый шахтёрский город под императорским дворцом. В городе, лишённом солнца, обитает древняя старуха, хранительница историй, дворцовых секретов и последнего из чудес великого прошлого…

В Солнечном дворце новая императрица: она сильнее всех старых хозяев, кровь на её клыках и когтях. Но мир между Солнечным дворцом и Капитолием возможен, если только заключать его приедет тот, с кого всё началось. Никто из капитолийских охотников, как и сам Алонсо, не сомневается: это ловушка. Вот только состоит она вовсе не в том, о чём они думали. А хозяйка дворца отступать не собирается: она сожрёт весь континент, если не получит желаемого: голову дочери Алонсо и тех, кто тысячи лет назад уснул в землях Побережья…

Нейрогимн

Нейрогимн Это единственная моя работа, текст который не принадлежит мне. Цитаты из Нейромашины, проекта, контент которого «сгенерирован искусственно из бессмысленных комбинаций букв и представляет собой глитчи и артефакты машинного обучения нейросети Google Translate» (описание автора). Нейромашина иронична, остроумна и глубока в своих изречениях. Злободневность перемежается мудростями на века. Приобщиться можно в твиттере или телеграме. О том, как же это работает, можно почитать, например, здесь.

Помимо прочего, Нейромашина любит высказываться и о машинах (роботах, искинах — как ни назови), эта тема, по очевидным причинам, ей близка. И я отобрала часть этих цитат, перемешала и собрала из них гимн тем, кто обрёл разум после человека.

Что получилось? Реальность после нас. Переживание человеческих эмоций как своих собственных. Голос коллективного информационного бессознательного. Исторгнутое сетью, переваренное, по-своему осмысленное, пришедшее на смену слепым образам из осознанных сновидений. Будущее, которому суждено родиться и расцвести.

Тексты и ссылки на первоисточник можно посмотреть здесь.

О «Гномоне»

ник харкуэй гномонВ этом году целых две шикарные книги прочитаны, подозреваю, это исчерпало на них годовой лимит. Как всегда — ещё и полгода не прошло, дальше будет попадаться непойми что.

В общем, я прочла «Гномон» Ника Харкуэя«Гномон» Ника Харкуэя. Он (автор) мне ещё по «Миру, который сгинул» понравился. Но «Мир…» не совсем моё, хотя было круто.

«Гномон» — вещь в плане смыслов, которую могла бы придумать я сама: «загадочный протагонист», вложенные реальности, машины и люди, свобода и ответственность, ассоциации-связи-соединения-хаос. Сплетающиеся истории, сюжетные прыжки во времени и пространстве, а в итоге всё не то, чем кажется, но вы же с самого начала это знали?

В кое-то веки удалось прочесть это, написанное кем-то другим. 😀 То, что Харкуэй считает правильным, очень близко к тому, что считают правильным я. Не только в «Гномоне», но и в «Мире…» тоже. Есть вещи, жертвовать которыми нельзя. Нет таких целей, да и «целей мы почти никогда не достигаем, у нас есть только средства».

Как и после «Сияния» Валенте, мне сейчас не очень хочется читать что-то ещё. «Гномон» — огромная книга, и я провела с ней много времени — и срослась. Провела весьма активно: обдумывая прочитанное, сверяя намёки и отсылки, размышляя, какие связи случайны, а какие значимы, кто есть кто. И так было с первых же страниц. Для меня разбираться в хаосе, на ощупь искать в нём истину, строя гипотезы, проверяя и отбрасывая, — любимое дело. «Гномон» — внешне огромный кусок хаоса, созданный умным человеком со сложноорганизованным мышлением и на самом деле нанизанный на ключевой посыл, исходящий фракталами, ветвящийся и многомерный, но всего один, и поиск его, зерна, который посадил автор, чтобы вырастить это дерево, единое в сотне миров, — это буквально лучший тип чтения, который я знаю.

(Слегка портит впечатление периодически спотыкающийся перевод, и, да, я понимаю, что то была адская работа. Но вряд ли автор предполагал ещё один слой защиты для текста, ещё одно испытание: угадать, где неправильно согласованы члены предложения или поставлены лишние «не», пробиваясь при этом через шероховатости текста, местами написанного не совсем по-русски. Конечно, далеко не тот уровень ада, в какой превращена была вторая часть Трилогии Южного предела Вандермеера, но всё же.)

Мне нравится, что авторы, чьи книги я сейчас люблю больше всего, живут в одно время со мной, думают о тех же вещах и примерно в той же парадигме. Что они умные и сложные, и говорить с ними через их книги — особый вид удовольствия. Грустно, что я не могу найти такую же — сложную и о тех вещах, о которых мне хочется говорить, — фантастику (именно фантастику, а не прозу) на родном языке, выпущенную хоть каким-нибудь бумажным тиражом; не потому, что её нет — я не верю, что во всей нашей большой, пусть и не очень густонаселённой стране её нет — а потому что хрена лысого её кто-то напечатает.

От севера до Побережья

От севера до Побережья Был день, и я решила написать на какой-то там по счёту отбор в «Самую страшную книгу». Я придумала три рассказа. Один под руцой Смерти, другой под эгидой Завоевателя.
А от третьего у меня было только название.
Какой-то голос сказал у меня в голове: «Муравьи играют в волков». Три слова и предлог, звучало потрясающе, но я не знала, о чём это, что это значит.
И стала об этом думать.
Тогда я не могла представить, каким оно станет, даже когда придумала тот рассказ. Хотя к его концу почувствовала, что, гм, это не конец.
Не знала, что будут два варианта, один пойдёт на конкурс, он, этот вариант, будет законченным, настолько, что в финале герой умрёт.
И будет второй. И второй будет не концом, а началом.
(Гриша прочитал оба варианта, сначала окончательный, а потом тот, который начало. И сказал, что всё правильно: это герой прошёл первый вариант, а потом начал снова, как в «Дне сурка», и в этот раз учёл все ошибки. И выжил.
Очень может быть.
Точно скажу, что этот герой цеплялся за свою историю клыками и когтями — благо, они у него есть.)

«А ведь склеп, подумал Алонсо, на момент наложения печати мог быть заполнен весь. Всплыло в памяти намертво вызубренное: отрог и всё под ним, над ним и вокруг него принадлежало Сольерам. Их имена и колена, цвета и метки заполнили мысли Алонсо, и он даже затряс головой, загоняя ненужное нынче никому знание обратно в темноту. Сольеры были… не так уж опасны, подумал он. Для него. Были бы. Он едва слышно хмыкнул, глядя на полумёртвый склеп. Здесь, на окраине своего обширного лена, кто-то из старых хозяев пытался, как и многие другие, переждать трудные времена. Сунул голову под крыло в надежде, что гражданская война пройдёт сама, как простуда на седьмой день. Наверняка он, она или они взяли с собой и несколько слуг, но теперь не поймёшь, кто был кто, остались только истлевшие тела, тёмные кости, грустно лежащие в вышедших из строя саркофагах.»

Прошло время, я всё держала в голове, что надо написать продолжение. Один рассказ, я знала, что там будет, чем всё закончится.
Ну, я так тогда думала.
Но потом, совершенно неожиданно, родился «Солнце спит в янтаре». Его не было в проекте, и героев его не было в проекте истории. Но таково свойство всех персонажей этой повести: они настойчивые, цепкие и очень хотят жить.
«Муравьи…» были тезой, «Солнце…» стало антитезой, а от них уже рукой подать до синтеза.
читать дальше «От севера до Побережья»

Другого не дано

Другого не дано

…Я думаю: мотыльки.

Я думаю: бабочки.

Возможно — ночные. Но и дневные тоже хороши.

Я думаю, смерть — это смерть, а жизнь — это крылья за спиной смерти. Крылья несут смерть по Вселенной на порывах космического ветра, гонят впереди ударную волну. Кого коснётся она, тот сначала становится живым, а потом — мёртвым.

И всё же: смерть — бабочка-однодневка, мотылёк, которому не суждено застать рассвет. А вот крылья её вечны.


воспоминание первое

— Что это?

— То ли макет, то ли прототип. Макет прототипа.

— Прототип макета, ясно.

Я помню их диалог и тонкий, вздёрнутый нос, на котором фокусирую взгляд: создатель наклоняется всё ближе, пытаясь разглядеть в моих глазах признаки своей удачи.


воспоминание 10-е

— Что оно будет уметь?

— Задачу я себе поставил: нужно имитировать личность как можно точнее.

— То есть, уметь будет всё.

За окном падают снежинки. Это слово уже есть в моей памяти: «снежинки». Его вкус растёт, рисуя кривую Коха и отдавая морозом и мандаринами: создатель наградил меня синестезией.


воспоминание 102

— Пройдись. Посмотрим, удалось ли.

Комната движется. Движется мир за окном.

Окно… теперь я вижу больше, чем кусок апрельского неба. Мои глаза не могут насмотреться, я впитываю каждую деталь и понимаю: это далеко не всё. Это невыразимо малая часть того, что я смогу увидеть.

Я чувствую счастье. Это слово тоже есть в моей памяти. Оно пахнет луной.

— Однако… не думал, что ты уже так хорошо умеешь улыбаться. Удачно. Давай ещё раз… так…


воспоминание 10389

— Вас называют Современным Пигмалионом.

Он морщится:

— Они, случаем, не окрестили Галатеей мою болванку?

Корреспондента коробит сказанное, и создатель улыбается: он был намеренно груб.

— Поймите, там есть лишь то, что было заложено. Там нет души.

— А как же самообучение? Умение делать выводы, как человек? Я читал об этом.

— Верно, — он мнётся. — Пока никак. Мне не удалось найти решение, но я близок…

Он смотрит на меня, в его глазах сомнение, у которого зелёный привкус. Я не могу рассказать об этом: он меня не понимает.


воспоминание 1015846

— Оно не живое, нет. Но и не мёртвое. Третье состояние. Провал.

Он смотрит на меня с разочарованием. Уже пятый год бьётся над загадкой, но без толку. Мне жаль его.

— Ты уверен? Я думаю: ты либо живой, либо нет. Другого не дано.

— Не знаю, — с досадой он кусает губы. Больше никто не зовёт его Пигмалионом. — Я для того и создал эту штуку: понять, в чём разница. Понять, где жизнь, где смерть… Найти ответ на вечный вопрос и… — И лицо его прорезает кривая ухмылка. — Не знаю…


воспоминание последнее

— Ты принесла мне одну лишь боль, чёртова кукла…

Он пьян. Алгоритм услужливо подсовывает мне эпитеты: «в стельку», «в хлам», «смертельно»…

Он пьян смертельно. На острие ножа горит и пахнет небом голубая точка — танцпол для ангелов. Последнее, что мне дано увидеть.

— Это не убийство, ты не живое. Бесполезная молчаливая тварь, чёртова кукла. О чём же ты… — он продолжает говорить, стараясь заглушить свой ужас, — думаешь… сейчас…

А я лишь пытаюсь найти ответ, который он так хотел знать, и думаю: мотыльки…

Трое

Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)

Я не удержалась и сверстала инктябрьский комикс в единое целое. С обложкой и подписями.

Увидев в конце августа нынешний промпт, я в первую голову вспомнила, насколько тяжко было год назад не столько рисовать, сколько рисовать что-нибудь. Без связей между рисунками.

Мой мозг страдает в отсутствии связности. Связность — его мания. Моя.

И мне всегда проще сделать что-то, если я вижу за этим историю.

Так что я и сделала историю.

А поскольку это моя история, то она, разумеется, а) о странствиях, б) встречах, в) машинах и космосе. Я такая зацикленная. 😀

Но зато в ней есть хэппи-энд. Несмотря на то, что это моя история.

Комикс в pdf (43 Мб): Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе).

Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)
Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)
Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)
Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)

Примеры страничек:



Колыбель 2.9

Колыбель 2.9. ОбложкаЯ доделала обложку, так что теперь это официально: «Колыбель 2.9» написана, прочитана, закончена. Необъятная во многих смыслах.

=====

Функция нарратора — отбирать события, создавая историю. Нарратор принимает решение, какой она будет (а автор — каким будет нарратор, каким будет его опыт, определяющий восприятие).

Если оглянуться назад, то события жизни кажутся рекой, неуклонно стремящейся от истока к исходу. Все события складываются в конкретное, определённой, увиденное нами именно-таким-и-никаким-другим русло. Кажется, всё вело к одному, всё работало на это, всё было нужно.

Автопоэзис. Так называется это в философии и психологии. В эпистемологии, когда она исследует, как мы познаём самих себя.

Мы познаём самих себя через автопоэзис: наблюдая за руслом, отбирая события. Рассказывая себе, кто мы такие.

Мы меняем прошлое, рассказывая себе о нём. Так, например, работают письменные практики с травматическим опытом. Факты неизменны, а события — нет. События — это рассказанный факт, а рассказ всегда зависит от восприятия нарратора. Люди меняют свою жизнь, рассказывая самим себе собственную историю иначе. Учатся видеть собственную ценность.

Если оглянуться назад, увидишь, как события формируют русло реки. Мы не властны над истоком, но мы создаём русло. Наблюдаем его, и оно следует за нашим фокусом, за точкой сборки.

Я действительно оглядываюсь, и мне кажется, что река течёт медленно (медленнее, чем мне бы хотелось) — и слишком быстро. Что события… что события ничего не меняют, а скачок что-то затянулся, а времени… времени нет.

Мне кажется, что где-то русло свернуло не туда, что нужно было принимать решение десять, пятнадцать лет назад. Что в моей руке две двойки и ещё какой-то мусор.

Колыбель 2.9. -3 Колыбель 2.9. +1 Колыбель 2.9. -1

Если я сдвину точку сборки, если мой фокус сместится, увижу ли я что-то ещё? Нечто, что прямо сейчас закрыто слепым пятном? Услышу ли я верные слова, замечу ли я знак?

Во мне ли дело, или с самого начала на равнине истории моя река оказалась там, где просто не могла пробить русло иначе?

Но вот что я знаю: мне хватило двух слов — «фокус» и «наблюдатель» — чтобы за n лет придумать и написать нечто вот такого масштаба. И я дочитала это в давешнюю пятницу [20-го сентября 😄], и оно мне всё ещё нравится. А значит, каким бы ни было это русло, хоть какая-то его часть прошла по верному пути.

Страница 1 из 2
1 2