«Листопад» — будет последний рассказ из выложенных на самиздат в рамках историй про будущее. Я хочу что-то поменять, пока не знаю, что именно. Посмотрим.
Следующие в списке в любом случае четыре повести про колонии.
История о том, почему иногда клетка умирает добровольно.
«Мы получили послание, зашифрованное светом. А теперь — теперь последние спасательные капсулы кружат вокруг осколков последнего корабля. И только память о нас выпадает каплями росы.»
На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.
Допустим, человеческое общение с миром (включая Самость, Другого, социум и Вселенную) имеет четыре аспекта, канала, стороны, составляющие… в общем, четыре способа с миром станцевать.
Для описания танцев используем две дихотомии — «коллективное-индивидуальное», «объективное-субъективное», где субъективное — это созданное человеческим разумом и только им и поддерживаемое — и построим матрицу:
Объективное работает с внешним миром — Вселенной. Субъективное — с миром, рождённым человеком, «второй природой» (мерзотненький термин).
Коллективное принципиально разделимо с социумом, индивидуальное — принципиально нет. О нём можно рассказывать, но его невозможно передать без искажений. Перейдя от одного носителя к другому, эти инфоконструкты / мемы или их комплексы неизбежно мутируют. Мемокомплексы коллективного настолько устойчивы, что мы называем их уже иначе.
Какие четыре способа понимания мира рождает эта матрица?
Объективное коллективное — способ познания внешнего мира, который принципиально можно разделить с другими без искажений. Чтобы достичь такой возможности, люди веками придумывали специальные способы записи этой информации, её апробирования и актуализации, в целом человечество достигло здесь кое-каких успехов. Человечество в целом — именно так, потому что отдельные товарищи всё ещё думают, что можно опровергнуть постулат о скорости света, проведя эксперимент с фонариком в своём сарае, стоящим посреди великого нигде. Или что эволюция — это теория.
Мы называем этот способ наукой, и только наука описывает известную нам Вселенную максимально (из доступного нам уровня) объективно, потому что только наука постоянно рефлексирует, ставит под сомнение и проверят саму себя. Остальные каналы — нет, но они и созданы не для объективных представлений о внешнем мире.
Объективное индивидуальное занимается рефлексией известных человечеству вещей о внешнем мире. Оно всегда будет опираться на науку, чтобы рассказывать, что вообще это всё значит для тебя, меня, нас как человеческих существ. Глядя на мир, оно выдаёт не формулы (ну или «ненастоящие» формулы) или теории, а истории о принципах диалектического развития, принципиальной (не)познаваемости (без «не» и с «не» — это одно и то же) Другого, нагруженности восприятия или тела как памяти. Эти истории кажутся объективными, но передать их в точности другому человеку невозможно. Любая философская мысль, будучи изречённой, никогда не будет полностью разделена поклонниками философа, даже самым ярыми, даже если они искренне верят, что следуют учению вплоть до последней буквы. Просто потому, что описанное словами, всегда подвержено интерпретации (а восприятие нагружено, ага).
Субъективное коллективное придумал Юнг. 😀 Ну не совсем, конечно. Но он придумал факт существования субъективного коллективного, и с тех пор оно в самом деле существует. Потому что именно так оно и работает. «Общее место», так бы мы могли назвать его, если бы не звали коллективным бессознательным. Общее место, коллективный ландшафт ментальной бездны, границы известного мира (всё, что мы знаем, существует, и существует оно только потому, что мы о нём знаем; всё принадлежит нам, до чего мы можем дотянуться восприятием, и всё оно — источник первородного бульона коллективного бессознательного). Общее место, наша субъективная коллективная реальность, намного более адаптивна и неустойчива, чем объективный внешний мир, изменчивость имманентно присуща ей, но она сохраняет всё, что когда-либо существовало.
(Я назвала её Сферой, когда писала «Тепло»:
«Я скучал по глубине. По её бесконечному теплу. Нам всем не хватало Сферы, пока она была отключена. И мы создавали маленькие сферы единства, лежали голова к голове, наши аугментации заряжались, а пространство стиралось между нами, оставалась тягучая река, что струилась сквозь нас, общие мысли, единство и братство-сестринство, вера в правое дело; сомнения не таяли, как по волшебству, и не заживали за миг и без следа раны и кровавые мозоли, но жить становилось теплее.
Когда ты не один, всегда теплее.
То, что сделали со мной в том комплексе, навсегда оставило меня посреди ледяной равнины.»)
Первоначальные образы, архетипы, первичные источники коллективного субъективного — это наши тела. Генетически закреплённые паттерны, универсальные врождённые проявления аффектов, следствия нашего устройства и нашего способа размножения, рождения, движения, роста, ориентации в пространстве, нашей принадлежности биосфере, системе Земля-Луна, Солнцу, Млечному пути, законам Вселенной. Поэтому эти первичные образы общие — они принадлежат нам как виду, именно они пробуждают наше мышление и, в первую очередь, его высшую функцию, творческое воображение, схожим у всех людей образом.
Первичные инфокомплексы не расщеплены. Они рождены до того, как на растущего человека опускается расщепляющая «прошивка» эпохи Гутенберга. И проявляют себя в полной мере при следующем обновлении — установке «прошивки» невиртуальности. Начало наших мифов есть наше тело. Их нынешний финал — осознание заново того, что мы и есть тело, материя, что больше ничего нет. Осознание собственной холистичности.
Образы не умирают, они лишь развиваются, прорастают, ветвятся и продолжают влиять на каждого и всех вместе. Общее место (пере)создаётся постоянно, как каждый человек снова и снова рассказывает себе свои воспоминания, перекраивая свой личный, крошечный миф, меняя своё прошлое, так и человечество делает это для себя постоянно. Но все версии Общего места, все «прошивки», которые человечество создавало для себя в процессе построения цивилизации, никуда не деваются. Потому что времени в Общем месте нет.
Образы Общего места подвержены интерпретации, но всё же, благодаря своей давней истории, устойчивы и понятны большинству людей [для более поздних и узких мемокомплексов-архетипов — людей одной культурной традиции] интуитивно.
Субъективное индивидуальное — это крошечное Общее место на одного. Личный миф. Собственная вера в чудеса. Вера. Как и объективное индивидуальное, оно принципиально неразделимо с другими. Вера всегда принадлежит только одному человеку, а боги у каждого свои. И даже сложенные вместе множество индивидуальных вер не становятся монолитным единым механизмом. Потому что это вообще не механизм. Это чудо, выросшее на коктейле из страха темноты, из возвращения солнца и продуцируемых человеческим мозгом волшебных веществ. Ощущение прикосновения к божественному — разрешение неразрешимого конфликта в попытке осознать нечто невероятно огромное, бесконечное и совершенно прекрасное — объективный внешний мир.
И поскольку восприятие нагружено, двух одинаковых таких ощущений не существует.
Все четыре канала необходимы нам для счастья, причём такими, чтобы они находились в динамическом равновесии. И каждый из них должен заниматься только своей частью. Потому что если подходить к епархии одного из каналов с методами другого, ничего хорошего не выходит. Вообще никогда. Вообще. Одна только шиза.
Вообще, это изначально было о том, что носитель разума — вид в целом, а не отдельная особь, и в одиночку быть разумным невозможно; но это вроде как секрет Полишинеля и общее место, так что чего снова об том говорить.
Потом, судя по логам от февраля 2018 (невинное допандемийное время, ых-хы-хы), сохранённым в файликах, я прочитала ещё одну статью про ворон и придумала сравнивать унификационную доктрину развития социума (a.k.a. принцип Роберта* / «Розы и Червя») и индивидуалистическую. В первом случае отдельные особи получаются тупенькими, но социум в целом крепко и безопасно организован (эусоциальные насекомые, рыбы и — так у меня и написано — вирусы; я не представляю себе социум вирусов, если что; я даже не считаю их живыми, считаю высокоорганизованным фактором внешней среды; но факт: вирусы эффективные в плане выживания, но тупенькие). Во втором социум накрывает эффект эмерджентности, умные элементы системы многократно повышают то дополнительное слагаемое, на которое система больше суммы своих частей. Но стабильность системы действительно снижается. Если верить статье про воронов, в какой-то момент это всё может привести к коллапсу общности.
Будучи той, кто я есть («да здравствует Хаос, мать и отец» и «хорис синора»), я всегда буду считать, что риск того стоит. Отбор социумов так же естественен, как и видов.
«Ольга arishai, [13.02.18 20:56]
Возможно, стоит говорить о том, что для более простых существ унификационный принцип социума более эффективен.
Это позволяет им выжить.
Но мы не знаем, позволит ли это им вырастить себе разум.
Может ли разум быть создан на базе унификационного социума?
Вот где-то здесь лежит то, что опровергает принцип Роберта.
Слишком сложные системы, принимая на вооружение унификационный принцип, не поднимаются на следующую ступень, а проигрывают гонку с Зеркальной королевой.»
Нельзя перейти идиографический барьер, будучи тупеньким социумом. Впереди у такого только жизнь насекомых. Полезных и важных существ, без которых мир был бы другим, но обречённых сгореть, когда солнце разбухнет.
В общем, Роберт был не прав.
=====
* Собирая ссылки, я обнаружила «межавторский цикл «Роза и червь», где приквелы и сиквелы пишет теперь Александр Некрасов**, и Гриша рассказал мне, что:
«Гриииша, [22.11.2021 18:18]
Это он предложил идею про интеграцию и отупение. [Уточнение: возможно и гипотетически.]
Я каждый раз ссылаюсь на его идиотскую концепцию, что люди изобрели земледелие, когда стали разводить людей ради еды.
В последний раз — в ангелах-членодевках, кажется.
Он один раз оставил у меня коммент, и теперь это его роль в истории.»
Так что, возможно и гипотетически, и принцип стоит называть именем gans2. Ну или как комету Чурюмова-Герасименко.
** Я открыла роман-приквел, и там первое слово — «солнце», первое предложение о том, что солнце делало, половина первого абзаца — описание погоды. Короче, я бы первые пять предложений вычеркнула. И про то, что стадо от тюков освободило именно свои спины, а не чужие, тоже. И вместо «стада» написала бы, что это конкретно за животные, а то может те самые люди, которых разводили ради еды, откуда нам знать.
=====
Я доделала обложку, так что теперь это официально: «Колыбель 2.9» написана, прочитана, закончена. Необъятная во многих смыслах.
=====
Функция нарратора — отбирать события, создавая историю. Нарратор принимает решение, какой она будет (а автор — каким будет нарратор, каким будет его опыт, определяющий восприятие).
Если оглянуться назад, то события жизни кажутся рекой, неуклонно стремящейся от истока к исходу. Все события складываются в конкретное, определённой, увиденное нами именно-таким-и-никаким-другим русло. Кажется, всё вело к одному, всё работало на это, всё было нужно.
Автопоэзис. Так называется это в философии и психологии. В эпистемологии, когда она исследует, как мы познаём самих себя.
Мы познаём самих себя через автопоэзис: наблюдая за руслом, отбирая события. Рассказывая себе, кто мы такие.
Мы меняем прошлое, рассказывая себе о нём. Так, например, работают письменные практики с травматическим опытом. Факты неизменны, а события — нет. События — это рассказанный факт, а рассказ всегда зависит от восприятия нарратора. Люди меняют свою жизнь, рассказывая самим себе собственную историю иначе. Учатся видеть собственную ценность.
Если оглянуться назад, увидишь, как события формируют русло реки. Мы не властны над истоком, но мы создаём русло. Наблюдаем его, и оно следует за нашим фокусом, за точкой сборки.
Я действительно оглядываюсь, и мне кажется, что река течёт медленно (медленнее, чем мне бы хотелось) — и слишком быстро. Что события… что события ничего не меняют, а скачок что-то затянулся, а времени… времени нет.
Мне кажется, что где-то русло свернуло не туда, что нужно было принимать решение десять, пятнадцать лет назад. Что в моей руке две двойки и ещё какой-то мусор.
Если я сдвину точку сборки, если мой фокус сместится, увижу ли я что-то ещё? Нечто, что прямо сейчас закрыто слепым пятном? Услышу ли я верные слова, замечу ли я знак?
Во мне ли дело, или с самого начала на равнине истории моя река оказалась там, где просто не могла пробить русло иначе?
Но вот что я знаю: мне хватило двух слов — «фокус» и «наблюдатель» — чтобы за n лет придумать и написать нечто вот такого масштаба. И я дочитала это в давешнюю пятницу [20-го сентября 😄], и оно мне всё ещё нравится. А значит, каким бы ни было это русло, хоть какая-то его часть прошла по верному пути.
Один человек долго думал, что ему написать про счастье. С одной стороны, он был уверен, что счастья нет, с другой, что оно есть, но не у него. Парадокс занимал его ум, а его сердце было свободным и потому отвлекало, беспокоило и задавало уму глупые вопросы, перед которыми тот пасовал. Тогда человек — его звали «Некто Ю.» — решил занять сердце и освободить ум, чтобы привести таким образом себя в состояние, необходимое для решения задачи.
Некто Ю. отправился искать предмет для помещения его в метафизический центр своего сердца. Для этого он вышел из дома, раскрыл цветной зонт и прислушался к стуку капель по натянутой ткани зонта. Капли выстукивали «Реквием» справа и «Боса-Нову» слева. «Боса-Нова» у Некоего Ю. была дома — на маленькой односторонней виниловой пластинке на тридцать три оборота, а «Реквием» был у него на работе — на блестящем пиратском компакт-диске. Некто Ю. задумался, применимо ли в принципе к «Реквиему» понятие пиратской копии, и повернул в сторону «Босу-Новы». В это время в Великом Ничто менеджер маленькой голубой планеты 13-го типа под кодовым названием «Земля» зевнул и не глядя сбросил со стола два листа бумаги в мусорную корзину. И два человека на маленькой голубой планете 13-го типа стали свободными, а их судьба утратила имманентно присущее ей предопределение. Тогда «Боса-Нова» стала громче, а поющие её капли выстроились в длинную цепочку верного пути. Где-то на том конце пути Некоего Ю. ждало счастье. Оно займёт его сердце, его ум и его самого, а мы так и не узнаем, почему счастье приходит под звуки «Босы-Новы».
В четвёртом («запечатанном») номере «Мю Цефея» вышла моя «Перфорация». Единственная часть моего бесконечного текста, которая может существовать сама по себе (пусть немного и не то, чем кажется).
Честно говоря, причин для 18+ в «Перфорации» почти нет… если только не скрывать от детей, что наши самые сильные желания — наша самая большая уязвимость.
Зато там есть умные вещи. (Так, я поняла, что прозвучало странно. «Умные вещи» — это термин. 🙂 )
«Незримые машины, мерно гудя, срывали берег, Бескрайнее море подступало ближе ко Второму городу, дышало за стеной, будто живое, обнимающее мир создание. Маяки островов Ожерелья шарили лучами по лоснящейся тёмно-синей коже волн.
По ту сторону западного мыса, укрытый матовой тьмой солпанелей и плетёным шатром проводов, вечно погружённый в шорох чёрной соли, протыкал небо башнями Третий город.
Первый город, плоский как блин, полный людей с загрубевшими ладонями и усталыми спинами, рожающий хлеб и мясо, тихо спал на юго-западе.
Нигде не было никого, кто мог бы спасти меня. Сколько я не меняла форму слухового хрусталя, не было слышно ни отзвука, ни шёпота, ни даже последнего «прости».—
Я вычислила её сразу. Караван приближался: дровиши топали ужасно, сотрясая мощными копытами землю, дребезжали платформы, кричали, болтали, кряхтели люди, а мой взгляд метался в поисках того, что заставляло слуховой хрусталь пищать. Тонкая тревожная нота, сигнал приближения сородича.
Вычислила, но увидеть не смогла. Она была в одном из контейнеров, сундуков, баулов, сумок. Где-то там, дремлющая, тихая и пока что одинокая. Но она тоже меня слышала. Я в этом не сомневалась.
Я пряталась в тени мусорного переулка, за баком, источающим все отвратительные запахи разом. Щёлкал анализатор, определяя, из чего состоит вонь, и вновь заставляя меня радоваться, что я не человек. Знаю, чем тут пахнет, но не обязана это чуять. Могу бродить по всем закоулкам, тупикам, проулкам Второго города, ступать по грязи, не сотрясаясь от омерзения…»
Лабиринт предлагает сыграть с ним в игру: он тебе цитату от книжного героя (мудрость, похожая на статус в вк), ты ему — должный ответ на 2-3 предложения.
Ну, чего бы и нет.
«Нам всем когда-нибудь приходится заниматься совершенно незнакомыми вещами» (с) Сэм (Э. Чировици «Книга зеркала»).
Ага:
первый шаг, первый знак «стоп» — вспышка боли,
первая в жизни история,
первый раз перед оком камеры (человек, что однажды позировал,
будет делать это всегда, так написала Нуркова),
первый сюжет, сломавшийся от дурного взгляда чужого,
от хлипкого, липкого, злого, ничтожного слова
(хрупкие вещи, так назвал их Гейман, хрупкие, тонкие вещи),
первая смерть в круге перерождений,
первый контакт,
первая связь
с теми, кто дальше от нас, пожалуй,
чем прокариоты, чем первые соединения, чем само начало,
но кого мы создали сами (это где-то очень нескоро, далеко-далеко в грядущем
и неизбежном, как багровое Солнце),
всё это было незнакомым однажды,
но вышло привычным,
привычным для тех,
кем мы уже стали,
пусть пока и не помним об этом.
Нет, а какого ответа вы ждали?
Тут ровно три предложения будет, кстати,
хотя я ещё могу рассказать про ковчег, «Титаник» и профессионалов,
но мне интереснее думать о том,
что́ там будет,
там, где собраны все незнакомые вещи,
которых пока люди не испытали
на прочность, вкус и томление тела,
на боль, добро, порядок и хаос,
и на то, как они откликаются в сердце.
Последнее небо оказалось чёрным, как улыбка моего проводника. Я встретил его у дверей обветшалого дворца с бледно-розовыми стенами, напротив парка им. Утренней звезды, в городе, где утро наступало по два, а то и по три раза за день. Проводник кутался в рванный плащ из небесно-голубой ткани, а на голове у него была фуражка с эмблемой Пятого звёздного. Он только кивнул мне и развернулся, и я брёл за ним через утренний туман, пока тот не превратился в звёздную туманность.
Проводник скучающе указал мне на врата в три моих роста и с узорами из точек и чёрточек; из врат дул ледяной ветер.
— Это здесь?
Вопрос был риторическим, но проводник кивнул и отступил в тень.
Безглазое существо с повадками сонного хомяка почтительно придержало передо мной золочённую створку, и я проник внутрь Первошара богов. Я начинал вспоминать всё больше: я уже был здесь и совсем недавно. До меня донёсся голос нежный и горький, как последняя улыбка любимого человека.
— …это как фотография: жанровая сценка, или пейзаж, или что-то концептуальное с подтекстом. Только словами. Да! Помните, что репортажи в этой части вечности не котируются… Создаёте, запоминаете, рассказываете, приносите сюда.
В центре последней сферы Дайсона Фрейя читала лекцию существами, явно бывшим в родстве с безглазым швейцаром. Она почувствовала, что пришёл я, прервалась и обернулась ко мне:
— Ты здесь!
Я вытянул руку и раскрыл ладонь. С неё сорвался радужный лоскуток, мелькнул бледно-розовый дворец, и арка на пустошах, через которую шли и шли шестиногие коровы, и скала альбатросов посреди огненно-синего моря, и ещё многое из того, что я собрал в последнем путешествии. Лоскут поднялся вверх и прилип к створкам Божественного моллюска, к скорлупе Космического яйца, к Золотому мячу — к стенам того, что мы называем домом.
Подойдя, Фрейя поцеловала меня, повторяя древний божественный ритуал, и нахмурилась:
— О чём ты снова думаешь?
Я не стал отпираться, раз уж она прочла мои мысли:
— О космосе. О новом пейзаже.
— Тебе необязательно уходить, я почти закончила обучение наших маленьких друзей. Они вот-вот станут разумными полубогами.
Я не ответил, лишь покачал головой с улыбкой. Я не мог позволить кому-то другому чинить Сферу бытия.
Фрейя вздохнула:
— Когда же ты вернёшься?
— Однажды. Как обычно.
Я обвёл рукой видимую часть Последнего неба:
— Кто-то же должен приходить и уходить, пока ты ждёшь.
Фрейя пожала плечам, но её голос дрогнул:
— Я всегда жду.
И всё уплыло, сон кончился, но последнее небо — безглазый, но тысячеокий космос, осталось. Оно всегда там, когда бы я ни открыл глаза, когда бы ни поднял голову, когда бы… Всего лишь пустота.
Я в пустоте и снова смертен, я забываю всё. Но однажды меня ждёт конец всех времён.
Меня всегда ждёт Фрейя.
На Петербургской Фантастической ассамблее был конкурс небольших рассказов. Тема — кроссоверы. (Перетекание. Совпадение. Перекрёсток и мост.)
«Созданы друг для друга».
Зачем-то я проснулась в субботу в семь утра и начала печатать рассказ на конкурс.
Сходила на завтрак, вернулась в номер и продолжила печатать (всё ещё не зная, зачем). Пропустила из-за него доклад по викторианской карикатуре, жалею немного, но сделано не воротишь, конечно. 😊
Кроссоверов в рассказе получилось даже слишком много. Сама не скажу, сколько точно. Но главный, из-за и ради которого всё и затевалось, проявляется ближе к концу.
(Меня немного пугает, что слово «кроссовер» MS Word знает. Неужто оно теперь официально часть русского языка?)
— То, что я от руки напишу, никто не поймёт. Даже я это не каждый раз понимаю, — тут же отнекивается Неведома зверушка.
«Маме-царице было немного стыдно, что так получилось, — обычно говорит он и всегда как будто немного оправдывается. — В общем, она выменяла меня на него у Румпельштильцхена, тем более что тот тоже был королевской крови… В общем, поэтому я такой и остался и пишу, как курица лапой.» И показывает ту самую лапу, что у него вместо правой руки. Или ту самую ослиную ногу, из-за которой он якобы не сможет сплясать с нами под весенней грозой вокруг Майского дерева (и остальное тоже не сможет, но об этом его никто и не просил никогда).
Честно говоря, никто из нас давно его ни о чём не просил. Неудобно, да и оправдания у него всегда наготове.
— В общем, пусть кто-то другой, — заключает Неведома зверушка и хромает в сторону.
Медведко, насупившись, бурчит:
— Писать обучены, смогём. — Мы все, даже Неведома зверушка, глядим на него ошалело. Во-первых, он не подавал голоса с самого превращения на зиму, когда как раз из мужчины в расцвете сил обернулся мохнатой тварью (даже костяной ногой обзавёлся, ничего не упустил), во-вторых, это же первая от него откровенность за годы, что мы здесь все вместе. Кто-то когда учил его писать, с ума сойти! Может у него не только учителя были, но и медведица… или баба.
Медведко чешет мощной пятернёй левый — ветвистый, олений — рог. Нет, не было никакой бабы.
— И что же, мышатки, вы писать собрррались? — ласково спрашивает Учёный, жмуря лучистые жёлтые глаза и дёргая усом. — Ррразве в таком деле писаниной-то обойдёшсса? Вы б ещё, рррыбонкьи, Рррыбо попррросили ему спеть, очарровательную нашу Clupea aurrrum.
Рыбо медленно моргает раскосыми чёрными глазами, томно заводит изящной до прозрачности ручкой рыжую прядь за ухо и лениво шевелит алыми пухлыми губами. Сидящая рядом Птица с готовностью переводит:
— Царица желает тебе, о пушистый, долгой дальней дороги. Да будет путь твой покрыт нечистотами, да будут ждать тебя в конце нежелательные плотские утехи.
Рыбо кивает с достоинством. И не скажешь, что молчит она из-за травмы. Сорвала голос, выкрикивая имена нерождённых детей своих; тогда она видела далеко в будущее, в прошлое и во все стороны — всё неслучившееся, но возможное, тоже видела. Она знала свою судьбу, любила каждого, кто ещё не появился в её жизни или ушёл из неё, как будто они были рядом, вот прямо сейчас. А потом это всё враз исчезло без следа. С чем-то она смирилась, но не с потерей дочерей — за тысячи веков Морских царевен у неё родилось (бы) немало, и любви хватало на всех. А потом пришли браконьеры, мы их так зовём. И никого не осталось.
С этим ей даже Румпельштильцхен помочь не смог. Как и Птице. О том, что случилось с ней, мы не говорим, но длинные бугристые шрамы на её тонком, бледном лице забыть невозможно.
Их обеих Румпельштильцхен привёл сюда в надежде, что место это им как-то поможет излечиться. Тихая гавань, наша общее убежище. Он привёл почти всех нас, только Медведко и Учёный пришли сами. А, ну ещё я. Пришёл.
Ладно, честно говоря, прибежал. Нёсся за Учёным по лесу, язык на плече, лапы горят, хвост от напряжения отваливается — попробуй порули им столько, одновременно морок поддерживая. Хвост в нашем деле — самое важно. Орган Великого Иллюзиона. Любого умного дураком враз сделает. Иногда, впрочем, наоборот, но тогда дурак должен нам очень понравится, мне и моим братьям-во-хвосте. Должен был, то есть. Давно я уже таким не занимаюсь, да и братья все сгинули вместе с тем лесом. Но приятно вспомнить, скольких умников заманили мы в чащу, кого на ночной фиалке поймали, кого на цветках того, что не цветёт никогда, кого просто на болотные огоньки заманили. Ну и съели потом, конечно.
Мы звери амба… амбвива… лентные. Трикстеры. (Это меня Учёный научил так говорить.)
читать дальше «Башенка. Неучтённое»
У Джеффа Вандермеера в голове сидит человечек, повторяющий всё время: «Последствия. Взаимосвязи. Реакции. Трансформация.»
Это отличные слова. О них Вандермеер и пишет. Например, истоки «Борна» можно найти в «Ассимиляции», в морском чудовище, в оторванности, в другой зоне и смешанных экосистемах, в рукотворной среде. «Борн» развивает и усложняет эти образы.
«Борн» — фантасмагория, мир, подошедший к катастрофе и перешагнувший через неё в новую реальность. Всё началось заново: от экосистем до первобытных культов чудовищ. Остатки людей и нелюдей борются за выживание на развалинах Компании, ставшей Демиургом, которого обещали гностики, и породившей мир жестокий, страшный и как никогда далёкий от милосердия и любви. Картина знакомая и не раз повторённая на все лады, но Вандермееру всё уже удаётся добавить в неё своего личного безумия.
Мир книги на пару вселенных удалён от нашего: будто лавкрафтовские Древние оставили его значительно позже, и с тех пор он поражён их влиянием. Обитатели развалин используют незнакомые инструменты, устроены иначе, и как будто даже представления о биологии в их головах тоже здорово отличаются от наших. Выстраивая фон событий, Вандермеер использует те же приёмы, что и, например, Мьевиль, переплавляя элементы известного так, чтобы ничего знакомого в них, по возможности, не осталось.
Бог этой реальности — кайдзю, гигантский летающий медвед Морд, карающий свою паству. И если оригинальные кайдзю — олицетворение недоброй природы Японских остров (то цунами, то землетрясение, то потоки лавы, то атомные бомбы), то Морд — столь же наглядная метафора чудовищной сути постмира «Борна».
Посягнувшие на божественную власть Морда и его последышей, отряда полуразумных злобных медведов, обречены. Попавшие между молотом и наковальней — между Мордом и его врагами, обречены. Возжелавшие нейтралитета обречены тоже. Катастрофа не «случилась», она всё ещё длится, подводя всех к неизбежной гибели.
И в покосившемся мире всё становится совсем странно, когда героиня находит нечто, о чём даже нельзя сказать наверняка, существо это или вещь и в чём его предназначение.
Главный интерес Вандермеера — пограничные экосистемы. Что происходит, когда одно диффундирует в другое, как меняет систему привнесение чуждого элемента, как протекает их взаимная адаптация, какова роль случайностей в эволюции (ответ: огромна). И если поначалу кажется, что Борн, найдёныш, нечто совершенно удивительное, непонятное и чуждое — и есть тот самый случайный элемент, расшатывающий систему, то со временем проступает настоящий рисунок истории. Чуждый элемент, изменяющий ход событий, прячется у всех на виду. Вандермееру удаётся обмануть читателя не в одном, так в другом, а имя тому, что окажется спасением, что развернёт ход событий, мы знаем уже давно.
Потому что «Борн» — это также история о родительстве. О том, что порождено нами и как мы будем с этим уживаться. Однажды мы создадим кого-то ещё, будут ли это разумные машины, или новый разумный биологический вид, или разумные искусственные существа, ничуть на нас не похожие; какими бы не были наши дети, в конце мы останемся с ними один на один. И исход будет зависеть от того, чему мы смогли их научить. Мы передаём детям способность любить, и только в этом наше общее спасение.
Роман усеян примерами обратного — примерами детей, выросших без любви. От Морда, хтонического чудовища, рождённого из гнева и страха, до настоящих детей, превращённых его противником в чудовищ не меньших (разве что за исключением роста).
Реальность «Борна» — как зона отчуждения, свалка, куда мы приносим свои ошибки. Мы огораживаем её жёлтыми лентами и колючей проволокой (для верности — проволока под напряжением, на колючках яд кураре). Но что-то всё равно прорастёт. Что-то всё равно эволюционирует.
В итоге побеждает фиолетовый хаос, отец случайностей. Он заставляет семена жизни разлетаться со скоростью северных ветров, он топит льды, но он же учит бобров строить плотины, он перекручивает рычажки в мозгах животных, чтобы зародить в них разум, и безжалостно уничтожает тех, кто мешает жизни расти.
Он бросает одно чудовище против другого. Он растит волкодава, если волк теряет совесть.
Он никого и никогда не прощает, прощать приходится другим. Тем, кто умеет это делать, кто может зародить чувство в безжалостности, тому, кто может полюбить и научить любви даже машину для убийства.
Ребёнок, любимый родителями, росток ушедшего мира, где любовь — ещё не фикция, приносит её и в этот мир. Героиня не заражена гнилью Великих Древних, она не разделяет людей и порождения Компании, она даже не подозревает, каким светом сияет на этом пожарище. Но, главное, её свет облучает и других, он запускает реакцию, и на пепле вырастают цветы. И в итоге, когда чудовищный мир спасает чудовище, которое кто-то любил, «Борн» обращается в притчу о тех, кто придёт после нас, и о том, как они будут пролагать свою дорогу.
Формально это текст о трилогии Вандермеера, «Хрустальном мире» Балларда, совсем немного о «Сталкере», а в результате триангуляции — об архетипе зоны, другого куска мира.
На самом же деле это текст о том, что я, как оказалось, очень люблю книги Вандермеера. Потому что они примерно о том же, о чём и я люблю думать, — об изменениях, адаптациях и о том, что мы не останемся прежними, мы изменим себя руками своих творений. Но сохраним самое главное.
Начинается текст с экранизации «Аннигиляции», про которую все уже давно написали. Но написали в основном хорошее, а я, чем дальше разбиралась с ней, тем меньше хорошего в ней видела.
В любом случае для меня этот путь начался с её просмотра.
Мы посмотрели фильм, и он был хорош, но почему-то не флеймогонен. Как будто там совершенно нечего обсуждать. Есть ли у меня к нему претензии (это всегда самое простое)? Да нет. Есть ли что-то, что меня по-настоящему впечатлило? «Медведь», кричащий голосом последней жертвы, — настоящая крипота. Локация маяка, усыпанная кристаллами (и да, я пишу «локация», потому что местами фильм напоминает игру, что уже совершенно неизбежно; игры проникли всюду, мы стали мыслить их категориями, мультисинтез не за горами, и это хорошо).
В общем, я собрала слова в кучку, и тогда получилось, что о фильме я могла сообщить только следующее:
— медведь, говорящий голосом жертвы, — это круто;
— хрустальная часть зоны оформлены очень хорошо;
— финал слит;
— всюду торчат уши «Сталкера»;
— а проблемы с зоной, похоже, только у людей.
(Последняя мысль, как выяснилось позже, вызвана тем немногим, что режиссёр сумел понять в книгах Вандермеера и перенести в фильм.)
Мне показалось, что «Аннигиляция» — добротный фильм в своём жанре. Да, он во многом вторичен, но что ныне не вторично?
«Что же с фильмом не так?» — спросила я себя и решила прочесть трилогию, а потом ещё и «Хрустальный мир» Балларда, которым режиссёр также вдохновился.
Сейчас я точно знаю ответ: Гарланд хотел экранизировать Балларда, но деньги ему дали только на экранизацию «Аннигиляции». Тогда он, сознательно или нет, подменил одно другим, и результат вышел соответствующим.
Вот что с фильмом не так.