На Петербургской Фантастической ассамблее был конкурс небольших рассказов. Тема — кроссоверы. (Перетекание. Совпадение. Перекрёсток и мост.)
«Созданы друг для друга».
Зачем-то я проснулась в субботу в семь утра и начала печатать рассказ на конкурс.
Сходила на завтрак, вернулась в номер и продолжила печатать (всё ещё не зная, зачем). Пропустила из-за него доклад по викторианской карикатуре, жалею немного, но сделано не воротишь, конечно. 😊
Кроссоверов в рассказе получилось даже слишком много. Сама не скажу, сколько точно. Но главный, из-за и ради которого всё и затевалось, проявляется ближе к концу.
(Меня немного пугает, что слово «кроссовер» MS Word знает. Неужто оно теперь официально часть русского языка?)

 

Последний день в заповеднике

 

— То, что я от руки напишу, никто не поймёт. Даже я это не каждый раз понимаю, — тут же отнекивается Неведома зверушка.

«Маме-царице было немного стыдно, что так получилось, — обычно говорит он и всегда как будто немного оправдывается. — В общем, она выменяла меня на него у Румпельштильцхена, тем более что тот тоже был королевской крови… В общем, поэтому я такой и остался и пишу, как курица лапой.» И показывает ту самую лапу, что у него вместо правой руки. Или ту самую ослиную ногу, из-за которой он якобы не сможет сплясать с нами под весенней грозой вокруг Майского дерева (и остальное тоже не сможет, но об этом его никто и не просил никогда).

Честно говоря, никто из нас давно его ни о чём не просил. Неудобно, да и оправдания у него всегда наготове.

— В общем, пусть кто-то другой, — заключает Неведома зверушка и хромает в сторону.

Медведко, насупившись, бурчит:

— Писать обучены, смогём. — Мы все, даже Неведома зверушка, глядим на него ошалело. Во-первых, он не подавал голоса с самого превращения на зиму, когда как раз из мужчины в расцвете сил обернулся мохнатой тварью (даже костяной ногой обзавёлся, ничего не упустил), во-вторых, это же первая от него откровенность за годы, что мы здесь все вместе. Кто-то когда учил его писать, с ума сойти! Может у него не только учителя были, но и медведица… или баба.

Медведко чешет мощной пятернёй левый — ветвистый, олений — рог. Нет, не было никакой бабы.

— И что же, мышатки, вы писать собрррались? — ласково спрашивает Учёный, жмуря лучистые жёлтые глаза и дёргая усом. — Ррразве в таком деле писаниной-то обойдёшсса? Вы б ещё, рррыбонкьи, Рррыбо попррросили ему спеть, очарровательную нашу Clupea aurrrum.

Рыбо медленно моргает раскосыми чёрными глазами, томно заводит изящной до прозрачности ручкой рыжую прядь за ухо и лениво шевелит алыми пухлыми губами. Сидящая рядом Птица с готовностью переводит:

— Царица желает тебе, о пушистый, долгой дальней дороги. Да будет путь твой покрыт нечистотами, да будут ждать тебя в конце нежелательные плотские утехи.

Рыбо кивает с достоинством. И не скажешь, что молчит она из-за травмы. Сорвала голос, выкрикивая имена нерождённых детей своих; тогда она видела далеко в будущее, в прошлое и во все стороны — всё неслучившееся, но возможное, тоже видела. Она знала свою судьбу, любила каждого, кто ещё не появился в её жизни или ушёл из неё, как будто они были рядом, вот прямо сейчас. А потом это всё враз исчезло без следа. С чем-то она смирилась, но не с потерей дочерей — за тысячи веков Морских царевен у неё родилось (бы) немало, и любви хватало на всех. А потом пришли браконьеры, мы их так зовём. И никого не осталось.

С этим ей даже Румпельштильцхен помочь не смог. Как и Птице. О том, что случилось с ней, мы не говорим, но длинные бугристые шрамы на её тонком, бледном лице забыть невозможно.

Их обеих Румпельштильцхен привёл сюда в надежде, что место это им как-то поможет излечиться. Тихая гавань, наша общее убежище. Он привёл почти всех нас, только Медведко и Учёный пришли сами. А, ну ещё я. Пришёл.

Ладно, честно говоря, прибежал. Нёсся за Учёным по лесу, язык на плече, лапы горят, хвост от напряжения отваливается — попробуй порули им столько, одновременно морок поддерживая. Хвост в нашем деле — самое важно. Орган Великого Иллюзиона. Любого умного дураком враз сделает. Иногда, впрочем, наоборот, но тогда дурак должен нам очень понравится, мне и моим братьям-во-хвосте. Должен был, то есть. Давно я уже таким не занимаюсь, да и братья все сгинули вместе с тем лесом. Но приятно вспомнить, скольких умников заманили мы в чащу, кого на ночной фиалке поймали, кого на цветках того, что не цветёт никогда, кого просто на болотные огоньки заманили. Ну и съели потом, конечно.

Мы звери амба… амбвива… лентные. Трикстеры. (Это меня Учёный научил так говорить.)

Сам Румпельштильцхен от нынешнего… мероприятия устранился, сказал, что у нас своя компания безумцев, а он в этом деле явно лишний, вмешался один раз в чужую историю (тут он кивнул на Неведому зверушку), пожалел фрау в беде, а теперь в море целый лишний остров вырос, а вокруг воронка энтропии. Будто он браконьер какой. Пожаловался на это — и сплюнул.

Не верит он больше, что хоть что-то можно исправить.

— Надо к нему самим идти, — заявляет Учёный, из груди его поднимается довольный «мурррк» и плывёт по воздуху меж нами, очумевшими от кошачьей храбрости.

— Я не могу, — тут же протестует Неведома зверушка, — у меня…

— Знаем, знаем, — ворчливо отзывается Учёный. — У тебя всё. Но в данном случае согласен, тебе нельзя. Ты слишком прррекрасен, наш пррринц, тебя там в поликлинику сдадут на опыты. Как и Медведко, впрррочем, — тот глухо рычит, но не спорит, и Учёный гнёт свою линию дальше. — Птица бы смогла, но её в то вррремя пускать нельзя, уж прррости, матушка, жизнь така, така жизнь. Ты там оберррнёшься смерррчем огненным и всех пожжёшь рррадиацией. Тебя только в рррэйпанк… Итак, кто же пойдёт? Кто пойдёт, мышатки мои?

Все оборачиваются на пригорок, где мирно спит Ветер. С утра он разогнал в небе над убежищем все стаи туч и стайки облаков и теперь отдыхает, ворочаясь с одного бока на другой и дыша на нас прохладой.

— Остаюсь я, — подводит итог Учёный. — И это лучший наш выбор. Никаких посланий в бутылке, заповедей и писем из будущего. За таким деятелем личный пррригляд нужен. Шутка ли, будущий изобррретатель машины вррремени, почти что Коля Сулима…

— Его ж вроде Фёдором кличут… — Учёный глядит на меня так, что я тут же прикусываю свой чересчур длинный, слюнявый язык. Что ж такое-то, а? Не могу смолчать, когда нужно.

— Дядя Фёдоррр, — поправляет кот. — И ты это хорррошо запомни, — он щурится довольно, по усам скользит хитрая усмешка. — Ты тоже идёшь. Я мозги, ты мускулы. Ну и хвост. Авось, он там заррработает-то, а?

…Мы стоим у дорожки, с виду ничего особенного: плитки щербатые, из щелей молодая трава пробивается, по бокам — чахлые кустики крыжовника, а ещё деревянный заяц на крошечном постаменте, смотрит на нас и будто улыбается. Последняя надёжная дорога в то время, когда браконьеры ещё не объявились. А если мы всё сделаем правильно, воспитаем Дядю Фёдора как надо, дождёмся… и так далее, то и не объявятся нигде и никогда.

— Как меня там будут звать? — спрашиваю я, чуя, как дрожит хвост. Мне и вправду жутко впервые в жизни.

— Уж не Серррым волком, — мяучит Учёный, кажется, ему тоже не по себе. — Я и себе… псевдоним пррридумаю. И ты это, смотррри у меня, знаю я ваше племя брррехливое. Ни пррро заповедник сказок, ни пррро бррраконьеррров, ни пррро вррремя пока ему ничего не рррассказывай, только как дам отмашку, тогда и… И охотничий инстинкт свой узелком завяжи, а то выйдет ещё исторррия кака, сррраму с тобой не оберррёшсса.

Мы встаём на первую плитку; дальше идём осторожно, с оглядкой и не наступая на швы. «В добрый путь», — шепчет нам в спину Рыбо беззвучно, но я её почему-то слышу.

Впереди ждут приключения, свежий, нетронутый мир и наш будущий лучший друг, изобретатель машины времени, Дядя Фёдор.