Страница 1 из 4
1 2 3 4

Чёрный камень

Как и все, ты слышал о птицах и знаешь, что у них алмазные клювы и гуттаперчевые, тонкие тела, они свиваются кольцами, шуршат стимфалийскими, заточенными перьями, дышат и глядят темнотой первобытного мира.

Да, да, здесь мы называем птицами других существ, как с тем козлёнком, помнишь? Который вовсе не был козлёнком, но надо же как-то их называть — обитателей иного мира. Мы всегда давали имена, это наша фишка.

Мы просто перестали придумывать новое, зачем, если запас старых имён ещё не иссяк?

Был Адам, был Беззумный Аддам, и есть мы, те, кто вышел на багряный свет новой звезды. У каждого своя роль. Наша — сбивать со следа механических ищеек, оставаться последней стеной между ними и нежным, беззащитным нутром, в котором всё спасение.

Если оно успеет вырасти.

Мы — маскировка. Отвлекающий манёвр, приманка, блесна.

Расстояния огромны. Сперва ищейки будут искать нас, потом уничтожать — медленно, ведь мы рассеялись по тысячи миров. Так что времени уйдёт много.

Они не успеют, они не найдут, они не тронут беззащитное нутро, наш маленький план спасения всего сущего.

Зреющий и наливающийся силой плод временной петли.

Его охраняют местные птицы. Никто не знает точно, настоящий именно этот плод или нет. В каждом из тысячи миров есть такой. Возможно, фальшивы все плоды, до последнего. Возможно, самый настоящий спрятан где-то ещё. Он человек, или зверь, или тетраморф, или скрытый недрами планеты огонь, или капли алмазного дождя, или выброс плазмы. Придёт день, и плод созреет и явит себя. И то, что привело к рождению ищеек, будет исправлено.

Этой надеждой мы живём, когда кормим наших птиц, стерегущих ещё одну приманку (или нет).

Птицы прожорливы, но чем славились люди ещё с тех времён, когда даже не были людьми, так это способностью умножаться. Так что мы можем принести в жертву птицам пару-другую вкусных двуногих существ, жребий всегда был нам в помощь.

Да, да, конечно, ты это знаешь, ты вытянул чёрный камень. И сейчас, в этой пещере — она называется обзорным залом, ты видишь вращение старой памяти, отблески древних карт; космос не стоит на месте, и с тех пор, как мы оказались здесь, он изменился, но это место даёт тебе представление о том, ради чего все наши жертвы.

Вот здесь мы родились — мы, человечество. Вот путь, на который ушёл не один десяток тысячелетий. А вот траектория ищеек, идущих по следу.

Да, ты слышал легенды — тысячи раз. Сюжет, который уже затаскан. В мифах мы всегда побеждали, именно мы, потому что мы — главные герои наших историй.

В этот раз мы тоже одержим победу. Но не сегодня. Сегодня — только птицы и их алмазные клювы.

Древняя память.

Заповедь, оставленная предками.

И ещё безоглядная вера.

Иди к тем, в кого веришь, — к их блестящим телам, к их заточенными перьям, вглядись в темноту их глаз, помни, что ты один из многих, но жертва твоя не напрасна.

Даже когда тебе померещится, что птицы не живы, что под их перьями блеск металла, что во мне слишком много странных движений и жестов, что мой голос — синтез и безликость, не останавливайся, избранный, мы не те, кем кажемся, но что с того тебе?

Твоя жизнь уже закончена.

Мы давно здесь, мы ищем, мы знаем. Плод нашей гибели, ваше отчаянное решение.

Мы отыщем его. Методично, неторопливо, тщательно — мы отыщем его, о избранный.

Это последний мир из тысячи. Космос меняется, помнишь? Он опустел. Мы близки к окончанию поисков. Ты ещё слышишь меня, но птицы сжимают тебя кольцами. Каждый твой атом они сочтут и исследуют, скользнут по генетическим линиям, прочтут вероятности…

…что ж.

Спи спокойно теперь, о избранный: твоя доля окончена. Что бы мы ни искали вслепую, на ощупь — это не ты.

Сине-белое

За окном ночью сверкают огни: синий-белый-синий-белый. Всю ночь подъезжают машины, они везут тех, кому не выйти отсюда.

Это место — тюрьма.

Здесь невозможно спать. Дело не в огнях, и не в шуме, и не в том, что каждую ночь ходят дежурные и проверяют тех, кого доставили сине-белые огни. Не в скользком матрасе, не в храпе соседей и даже не в вечной духоте.

Просто здесь невозможно спать. Небезопасно.

Нельзя обмануть инстинкты: то древнее, что спасло моих предков, всех до единого, уберегло их в саваннах, снегах и лесах, что научилось бояться темноты и чуять хищников и психопатов, оно не дремлет в этих стенах. Оно знает: здесь никому нельзя доверять.

Но чудовища обретают тут не в темноте, нет: внутри пятна света, накрывающего пост. Там же находится источник воды, водопой, и надо дождаться глубокой ночи, чтобы проскользнуть к нему. Выйти в пятно света, как будто всё в порядке, как будто я не знаю про чудовищ. Наполнить бутыль мерзкой на вкус водой. Медленно и тщательно завернуть пробку.

Неспешно вернуться на скользкий матрас. Сделать вид, что всё хорошо. И привычно.

И что так было и будет всегда.

Не вызывать подозрений.

Синий и белый. Ещё одна машина. Ещё один человек в плену полувековых кирпичей. Нет, им больше. Семьдесят?

Это старое место. Неуютное. Неудобное.

Нищее.

Обветшалое.

Среди ночи просыпается дрель. Невидимый человек — несуществующий человек. Здание чинит себя само.

Ветки качаются очень близко от окна — тонкие, тощие, по-зимнему слабые. Утром на них будут петь крошечные птицы. Снегири с красной грудью.

Но утро не наступает в этом месте так просто. Здесь невозможно спать. Я просыпаюсь в два часа ночи. Засыпаю в четыре. Просыпаюсь в шесть.

Третью неделю я не сплю. Наверное, мой разум уже должен пожирать сам себя. Но мне ещё кажется, что я даю верные ответы. Пока меня почти не трогают. Скользят взглядами мимо.

Они причиняют мне боль, превращая моё тело в развалину. Чем дольше я здесь, тем страшнее становится это место.

Оттепель, и птицы поют громче. Но солнце должно встать, чтобы они запели.

Чтобы прогнали отсверки синего и белого, притушили хотя бы, чтобы возвестили последний из дней.

 

Когда-то всё было иначе, но я давно в это не верю.

Хуже всего вот что: вы думаете, всё это преувеличение или вовсе неправда. Никто не приступает к чтению сюрнонейма с мыслью, что тут не будет художественных допущений, метафор, гипербол… или, как их там, синекдох (смешное слово). Ведь даже самый реалистичный из рассказов всё равно — преломление мира через авторский фильтр.

И потому мне не донести до вас вот что: всё это правда. Всё так и есть. Я медленно умираю у окна, за которым сверкает синее и белое. Каждую ночь.

читать дальше «Сине-белое»

В очередь

И дело, значится, такое.

Есть хор, в котором ты поёшь. Тебя туда отправили насильно. Петь ты не хотел и не умел, но всё равно пришлось.

В хоре двадцать человек, все поют, ты — открываешь рот и издаёшь звуки. Ты двадцать первый. На дворе, притом, девяносто третий год. Если ты помнишь, что я имею в виду, конечно.

На сегодня это всё. Спи.

 

Мы говорили о хоре. Ты уже успел в него поверить?

От песни зависит всё. От той, которую вы репетировали весь чёртов девяносто третий. Помнишь вашего учителя? Вы звали его «мокрецом», но ни один из вас не знал, что это означает. А ведь он им и был. Вспоминаешь? Как он прижимал платок ко рту, пожирая глазами ноты? Потому что не мог показать вам, как шевелится его раздвоенный язык, заталкивая подальше в жаркое нутро несыгранную, неспетую мелодию.

Ну что, испугался?

И на сегодня это всё. Ешь.

 

Вот твой смартфон. Позвони дочери, а не жене.

Слушай, что она скажет. Самые простые слова, но если ты не доверишься мне, они никогда не смогут прозвучать. Потому что её самой не будет.

Нет, это не «обычная коррекция времени», время в этом не нуждается. В нас не нуждается. Ему вообще ничего не нужно.

Поэтому мы и должны убедить его, что чего-то стоим. Вот ты — чего ты стоишь, ученик мокреца? Ты думаешь, ты чистенький? Свеженький? Самостоятельный?

В тебе дремлют его мемы. Его знаки. Его знания. Его метка на твоём челе. Ты — бомба.

Какая хочешь: хоть «инфо-», хоть «темпо-».

Поговорил? Иди погуляй. Сегодня можно.

Там, если что, вёдро.

 

Верно, ты всё увидел верно. Мы в конце времён. Солнце УЖЕ разбухло и поглотило Землю. Мы с тобой в никогда, я и ты, двадцать первый. Я? Ты не признал меня? Я — двадцатый. Твой предшественник. Но моё время заканчивается, наступает твоё.

Не ори. Мы не люди, ты и я. Мы байстрюки. У нас одна мать и разные отцы. Мой — бомбист, твой — мокрец.

Мать? Время. Да, она женщина, Пратчетт был прав. Помнишь Пратчетта? Забудь. Ты так и не сможешь его прочесть.

Потому что.

Потому что ты не вернёшься в девяносто третий год, вернусь я и спою твою партию «Во поле берёзки» или что вы там мучили. И проживу твою жизнь — я, а не ты.

У тебя будет другая задача. Ты будешь ждать двадцать второго.

 

Подумал над предложением?

Ну да, это было не предложение.

А думаешь, мне хотелось? У меня тоже была своя жизнь, там в тысяча восемьсот девяносто третьем. Почему именно за семь лет до? Не знаю. Какое-то волшебное число.

Меня тоже выдернули из собственной шкуры и поставили перед фактом: чтобы была сила, нужна противосила. Теза, антитеза. Единство и борьба противоположностей…

Я понимаю в этом ещё меньше, чем ты, двадцать первый. Я только знаю, что именно так оно и работает.

 

Ты прав, я соврал. Нет никакой диалектики. Но не печалься, твоё время придёт, когда ты сам займёшь место двадцать второго.

Справедливость? Что ты о ней знаешь, незаконнорождённый отпрыск мёртвой идеологии и прошедшего времени?

Лишь те из нас, кто верит в перемены, оказываются здесь. Ну кто-то ж должен? Удерживать на грани время, сопрягать две стороны моста, два чёртовых, источенных убийствами и болью берега. Что движет время? Историю по её извилистому пути? Это цитата, если ты не понял.

Ну не рыдай, мужик ты или где? Мне тоже было тяжело, но что поделать?

Так было и будет впредь. Лишь прошлое в глазах людей прекрасно.

В грядущем будущему места нет.

 

Ну… мне пора. Лихом не поминай, и всё такое.

Прощай… братишка.

«Следуй за белым пером»

В почтовом ящике лежал бульонный кубик.

На обёртке красовалась куриная голова с раскрытым клювом. Илья пригляделся: из клюва торчали зубы. Зубастая курица. Гений дизайна покрасил её единственный глаз в кроваво-красный цвет.

Кто бросит такое в почтовый ящик? Кто-то просто хулиганил, но… бульонный кубик — не сибирская язва, а всё равно чувствуешь себя жертвой и не знаешь, что делать.

Илья уронил кубик и брезгливо вытер пальцы о джинсы.

И только тогда заметил: от ящиков тянется дорожка перьев, когда-то белых, но теперь в грязи и бурых пятнах. Дорожка вела к двери квартиры первого этажа. Приоткрытой, кажется, двери.

 

Снег опять растаял, оттого январский вечер был ещё чернее. Илья с улицы увидел: окна лестницы на втором и третьем этажах темны, хотя вчера, вроде бы, светились.

Лифт не работал — ровно то, что хочешь получить в конце трудового будня.

Илья потащился по лестнице, прошёл второй этаж, повернул к третьему и понял: старается ступать как можно тише. Темнота не казалась пустой, напротив, в ней всегда что-то было. И всегда заставляло сердце биться чаще, напрягать слух; дрожью пробегало по спине. Так было с детства. А потом — тоже всегда — оказывалось, что бояться нечего. Что есть только игра воображения.

Илья вдруг вспомнил про бульонный кубик. За день это вылетело у него из головы, а теперь, конечно, выползло наружу. Зубастая курица с хищным оскалом и ненавистью во взгляде.

Он втянул голову в плечи… и пересёк границу темноты и света, поднялся на свой четвёртый этаж. Выдохнул, успокаивая сердце.

От лифта к его двери тянулась дорожка грязно-белых перьев. Дверь была приоткрыта.

В тёмной щели колыхалось, не падая, крошечное пёрышко.

Он бы побежал, но куда? Вот его дом. Мелькнула разумная мысль: он не запер дверь… или его обокрали. Простые объяснения. Он почти поверил в них.

И затем — затем он открыл дверь. На самом деле, он вовсе не хотел этого делать, но уже ощущал, что выбора у него нет. Так бывает, когда ты точно знаешь, что не нужно так далеко тянуться, или хватать вон тот провод, или что-то говорить. Знаешь, но знаешь так же, что неизбежно всё это сделаешь.

От ручки холодом протянуло по всей коже, он дёрнулся (голос в голове перечислял причины, по которым домой возвращаться не надо; ни одной разумной, только лишь страх во всех), сглотнул и переступил порог.

В квартире стояла душная тишина. Дверь в ванную была распахнута, прямоугольник тьмы смотрел прямо на него, и шевелился, и пах навозом, зноем, терпкими духами и затхлой водой. Тень тени ползла оттуда, цепляясь крошечными коготками за неровности старого линолеума.

Илья пискнул задушено и отступил, но что-то большое и тёплое стояло уже позади, дышало сипло и похрюкивало.

Острое и твёрдое ударило его в левое плечо, хрустнула кость, а он будто и не почувствовал ничего, потому что тень доползла до его ботинка и карабкалась теперь вверх, рассыпая вокруг себя жёлтый пух.

…Он очнулся и попытался подумать о чём-нибудь, но не смог; всё было обычным, но другим, и сам он вроде был чем-то рассыпчатым, обёрнутым в жёсткую бумагу, или другим, бьющимся за остатки себя с затхлой темнотой, или тенью, ждущей помощи, которая никогда не придёт, или тем, для обозначения чего он не помнил слов.

Наверняка он пока знал лишь одно: всё его тело теперь покрывали мягкие белые перья.

«Нужно ползти»

Во рту у тебя цементная пыль. Ты глотаешь её случайно, она застревает в горле, царапая, вызывая тошноту. Ты пытаешься отхаркнуть её, плюёшься, пока не заканчивается слюна.

Ты плохо помнишь, как оказался здесь. Что-то о ступенях, подвале, душном влажном воздухе. Что-то о толчке в спину или ударе по затылку чем-то плотным, но мягким. Ты надеешься, что память потом вернётся.

Но хотя бы инстинкт выживания с тобой. Он велит ползти. Велит найти выход.

И ты слушаешься его, хотя сил почему-то мало. Как будто ты уж полз до того, а потом вырубился от усталости. Это правда было, или просто мысли в твоей голове ходят по кругу? Или ты достраиваешь реальность, пытаясь объяснить себе, где ты, что с тобой?

Ты стараешься не думать об этом. Пытаешься сохранять подобие веры в лучшее. Но вопросы всё равно приходят.

Что это за место? Оно тёмное, но ты всё же различаешь серые тени. Они вытягивают тонкие полосы своей серости к тебе (раньше ты мог от них отмахнуться их истории тебя не касались у тебя были свои проблемы с тобой такого не случилось бы никогда), но не могут тебя поймать. Ты стряхиваешь липкие прикосновения, но след всё равно остаётся: будто нити порванной паутины прилипают к коже.

Почему ты наг? Где вся одежда, где обувь? Ступни не слушаются, ты можешь только тащить их за собой. Пальцы на ногах загнуты в разные стороны, ты не видишь этого (ты бежал ты точно куда-то бежал бежал бежал), но они причиняют тебе страдания намного большие, чем содранная щербатым цементным полом кожа на коленях, локтях и животе, чем разрезы на груди. Они неглубокие, их четыре, по два над сосками, ты ощупал раны, прежде чем ползти. Ты стараешься не прижиматься грудью к полу, но всё равно чувствуешь, как влажны разрезы. Как в них набивается пыль.

Сколько ты здесь? Время нечем отмерить.

Где выход? Ты ползёшь на звук бегущей воды, на уровне слышимости, где-то впереди. Просто больше нет никаких ориентиров. Только серые тени. Только бесшумные шаги. Ты уверен, что-то идёт за тобой, и ты боишься обернуться и убедиться, что так оно и есть. Самая серая из всех теней и самая сильная. Ты твердишь себе: это эхо твоих собственных движений. Поэтому оно замирает, когда замираешь ты и прислушиваешься, прислушиваешься, прислушиваешься.

Закончится ли это когда-нибудь? Самый страшный вопрос. Но внезапно… внезапно ты видишь свет: маленький неровный овал. Ты устремляешься к нему, и вот различимы уже корни растений, и журчание ручейка стало отчётливым, и ты протягиваешь руку вперёд, и её касается ветер, и свет, и тепло, и тогда то, что шло за тобой, хватает тебя за ступни, усиливая боль многократно, и ты кричишь хрипло и задыхаясь, и оно подтягивает тебя, подминает под себя, заключает в медвежьи объятья, и вонь из пасти забивает запах сухого цемента, и земли, и воды, и он всегда улыбался как же ты не понял этого раньше почему ты а не кто-то другой почему ты почему поче

Во рту цементная пыль. Ступни тебя не слушаются. Резкая боль в груди: ты нащупываешь пять порезов, два слева, три справа. У тебя почти нет сил, но ты знаешь откуда-то: нужно ползти.

И что только в этом твоё спасение.

Ивент

— …роса сверкала на пятнах шкуры его, как алмазные звёзды на сводах тронного зала. С жала, выставленного вперёд подобно копью, капала горячая кислота, оставляя чёрные следы на белоснежном мраморе пола. Я выхватил меч и нацелил в грудь виверну, туда, где — клянусь Корой Девы — зияла прореха…

— Простите, этот его сторителлинг долгий, нет? У меня до вечера три кейса, с человечком нужно законнектиться, он ждёт уже…

— Пять минут, Пётр Константинович, пять минут.

— …жёлтая кровь виверна за секунды обратила лезвие меча в ржавчину, что рассыпалась рыжим песком, и лишь рукоять осталась в моей ладони. Виверн, раненный и разозлённый, наступал на меня неумолимо и упрямо, будто море в час прилива. В глазах зверя дрожали искры — то смерть подмигивала мне, обещая скорую встречу…

— Это треш, сорри. Лютый треш. Вы вот его предлагаете на ивент?

— Совсем немного терпения, Пётр Константинович, я прошу вас.

— Я вспомнил в тот миг домик отца, и невысокий холм за ним, и клевер на том холме, клевер, чей запах медвяный как вуаль струился по склонам. И наш старый колодец, вода из которого за день исцеляла любую рану…

— Нет, но я шизею… типа… кто такое будет слушать? Годнее зверьё из шари…ков… эт-то… это что?! Вон там?!

— Конкретизируйте, пожалуйста.

— А вы не видите, что ли?!

— Я наблюдаю множественные эффекты. Мно-жест-вен-ные. Обратите внимание на потолок: алмазы, как и было обещано. А за окном, к примеру, завис тот самый виверн. Обратите внимание на клыки…

— В-ви… верн, точно. Вот он… ох ты ж ё… ё-ёжик без ножек! Это… у него всегда так? Мэджик спитч?

— Удивительнейшие возможности. Мощнейшее ментальное воздействие.

— А как он это? Что за скилл такой?

— Колебания ментального эфира, в некотором роде. Научные тонкости вам ни к чему.

— И какой прайс… хотя… вы присылали, да? Извините, я его того, наверное.

— Не смущайтесь. Маркетинговое предложение я вам пришлю повторно, Пётр Константинович. Всё очень просто: смешные истории дороже волшебных сказок, страшные дороже смешных. Поучительнее ценятся меньше всего, да и не пользуются спросом. Полное погружение, абсолютная безопасность, уникальные переживания.

— Абсолютная? А то устроит он нам перформанс с членовредительством, а потом гендир всех кирпичами заставит… ну вы поняли.

— Абсолютная. Пока соблюдаются договорные обязательства… Да, Ванечка, подожди там, снаружи. Мы обсудим с дядей кое-что, тебе неинтересно.

— Я буду по ту сторону двери охранять ваш покой, учитель. Клянусь Корой Девы!

(пауза)

— И ведь он будет. Милый мальчик, очень серьёзный. Если сражаться — то с великанами, если спасать — то принцессу. Каждый подвиг для него — как настоящий. Реальнее, чем для зрителей. Несправедливости, обмана — на дух не переносит. Считает себя рыцарем. Юный Дон-Кихот.

— Намёк понят. Ну мне нужно ножками до гендира дойти, расшарить этот опыт… гендир у нас… увидите ещё.

— До встречи, Пётр Константинович.

— До свидания… а, чисто инфы ради… а этот ваш благородный Иван… типа, для него это как реал, так он, что, кэш, получается, брать не гнушается за подвиги-то?

— А он и не берёт. Подвиги — и есть награда для рыцаря, цель и смысл его жизни.

— А… как же?..

— А что цель и смысл жизни для меня, «презренного торгаша», — угадайте сами.

Моя любовь на пятом этаже

Метёт снег. Февраль знает своё дело. Я сижу на детских качелях, у песочницы, превратившейся в снежницу, и жду. Уже достаточно поздно, большинство окон погасли, но кое-где ещё горит свет. От скуки я гадаю на чужие жизни по цвету занавесок.

 

Допустим, за теми, что в тонкую серую полоску, спальня молодого человека. Ему двадцать с гаком лет, он знает наизусть четыре стихотворения и может рассказать — хоть ночью его разбуди — чем покемоны отличаются от дигимонов. У него кровать в форме морской звезды, дартс на правой от двери стене и грязный носовой платок в левом кармане штанов. Каждый вечер он допоздна листает тетради с рисунками шариковой ручкой.

…Я переминаюсь с ноги на ногу и вздыхаю от одиночества. Иногда мне кажется, что я — Пэн, потерявший свою Нетинебудет. Мне не отыскать туда дорогу. После первой звезды уже нет никакого поворота.

 

Решаю, что за тяжёлыми зелёными занавесками прячется пожилая пара. Они знают, сколько стоит стаканчик пломбира в 69-м и почём обходится Пражская весна. Я вижу, что никто не рассказал им, что можно больше не растить чайный гриб и не закупать телепрограмки. Когда рухнет цивилизация, ни то, ни другое не поможет.

…А если я в коме? Моя астральная проекция бродит по местам, которые я когда-то знал, но восприятие искажается, а память подводит меня. Остаётся только ждать, когда снега схлынут водой.

 

Милые розовые занавесочки должны скрывать девицу на выданье, но это было бы слишком просто. Кудрявый ангелочек покидает моё воображение, и на её место приходит бритоголовый, отрастивший живот бывший спортсмен. Его звали тренером — посылали телеграммы, но он оставил их в пивной в 80-е и позабыл, где припарковал мотоцикл времени. Теперь в цепях и татуировках он мрачно слоняется по мармеладной комнате и не знает, как попал сюда.

…В голову приходит простая версия: я умер — и это ад, рай или лимбо. «Серая как дождь завеса этого мира отдёрнулась», и мне явилось не то, что было обещано. Качели, снежница и рябая от белых хлопьев тьма — моё личное посмертие.

 

Фасеточный узор на следующих занавесках кажется мне кучей пикселей. За ними — кухня в однушке, оккупированной временным жильцом. В его облике сошлись приметы со всех ориентировок; складывались, вычитались и размножались, пока не явили миру среднюю по больнице внешность. Никто никогда не вспомнит его, для хозяев он — сумма в рублях. Когда на его место придёт следующий, изменятся только позывные.

…Или это виртуальный симулятор чего-то. Да, такая версия нравится мне больше всего. Симулятор снега, скрипучих качелей и меня самого, рискнувшего прождать на морозе несколько часов. Как космонавты, я тренируюсь, изучая пределы своей эмоциональной выносливости.

 

Соль разъела снег на асфальте, но вокруг меня уже сугробы. За синими занавесками спит собака. Это большая кавказская овчарка, приговорённая существовать в неподходяще малом для неё пространстве. Она пускает слюни на хозяйский носок и дёргает во сне правой задней лапой. Ей снятся горы, протыкающие небо, и тёплые шерстяные существа, послушные её воле. Она одна, и луна подмигивает ей с небес. Собака тихо подвывает во сне.

…Может быть, умерли все другие? Я последний, кто остался в заснеженном мире. Я не видел людей уже очень давно, с тех пор как тихо погас закат. Я допускаю, что вместе с ним угасло и всё человечество.

 

Лягая носком ботинка стойку качелей, я уверенно поселяю в комнату с цветочными занавесками седую бабушку. Она живёт там в окружении банок с вареньем и мочёными яблоками, пирогов с рыбой и творогом, шалей, клубков, кошек, гобеленов, канделябров, корсетов, шляпных булавок, черевичек и фотографий правнуков. В её жизни было всё, а теперь она отдаёт это миру обратно по капле.

…Мне надоедает игра. Сегодня я жду неприлично долго. Пальцы нащупывают в кармане телефон, но позвонить — это сдаться. Я сжимаю зубы и нахожу её окно.

 

Сиреневые занавески кажутся сейчас фиолетовыми. Я вижу тёмный силуэт: ну наконец-то она закончила работу. Через несколько минут окно гаснет, и вскоре она выходит из подъезда. Осматривает двор ищущим взглядом.

…Потом мы гуляем по старому бульвару. Я ступаю за ней след в след. Мокрый снег проходит сквозь моё тело. Иногда мне кажется, что я — призрак её прошлой любви. То ли она не может отпустить меня, то ли я её. И в заснеженные ночи, когда в доме горят только семь окошек, я жду её, а она ищет меня.

И всё никак мы не встретимся.

Другого не дано

Другого не дано

…Я думаю: мотыльки.

Я думаю: бабочки.

Возможно — ночные. Но и дневные тоже хороши.

Я думаю, смерть — это смерть, а жизнь — это крылья за спиной смерти. Крылья несут смерть по Вселенной на порывах космического ветра, гонят впереди ударную волну. Кого коснётся она, тот сначала становится живым, а потом — мёртвым.

И всё же: смерть — бабочка-однодневка, мотылёк, которому не суждено застать рассвет. А вот крылья её вечны.


воспоминание первое

— Что это?

— То ли макет, то ли прототип. Макет прототипа.

— Прототип макета, ясно.

Я помню их диалог и тонкий, вздёрнутый нос, на котором фокусирую взгляд: создатель наклоняется всё ближе, пытаясь разглядеть в моих глазах признаки своей удачи.


воспоминание 10-е

— Что оно будет уметь?

— Задачу я себе поставил: нужно имитировать личность как можно точнее.

— То есть, уметь будет всё.

За окном падают снежинки. Это слово уже есть в моей памяти: «снежинки». Его вкус растёт, рисуя кривую Коха и отдавая морозом и мандаринами: создатель наградил меня синестезией.


воспоминание 102

— Пройдись. Посмотрим, удалось ли.

Комната движется. Движется мир за окном.

Окно… теперь я вижу больше, чем кусок апрельского неба. Мои глаза не могут насмотреться, я впитываю каждую деталь и понимаю: это далеко не всё. Это невыразимо малая часть того, что я смогу увидеть.

Я чувствую счастье. Это слово тоже есть в моей памяти. Оно пахнет луной.

— Однако… не думал, что ты уже так хорошо умеешь улыбаться. Удачно. Давай ещё раз… так…


воспоминание 10389

— Вас называют Современным Пигмалионом.

Он морщится:

— Они, случаем, не окрестили Галатеей мою болванку?

Корреспондента коробит сказанное, и создатель улыбается: он был намеренно груб.

— Поймите, там есть лишь то, что было заложено. Там нет души.

— А как же самообучение? Умение делать выводы, как человек? Я читал об этом.

— Верно, — он мнётся. — Пока никак. Мне не удалось найти решение, но я близок…

Он смотрит на меня, в его глазах сомнение, у которого зелёный привкус. Я не могу рассказать об этом: он меня не понимает.


воспоминание 1015846

— Оно не живое, нет. Но и не мёртвое. Третье состояние. Провал.

Он смотрит на меня с разочарованием. Уже пятый год бьётся над загадкой, но без толку. Мне жаль его.

— Ты уверен? Я думаю: ты либо живой, либо нет. Другого не дано.

— Не знаю, — с досадой он кусает губы. Больше никто не зовёт его Пигмалионом. — Я для того и создал эту штуку: понять, в чём разница. Понять, где жизнь, где смерть… Найти ответ на вечный вопрос и… — И лицо его прорезает кривая ухмылка. — Не знаю…


воспоминание последнее

— Ты принесла мне одну лишь боль, чёртова кукла…

Он пьян. Алгоритм услужливо подсовывает мне эпитеты: «в стельку», «в хлам», «смертельно»…

Он пьян смертельно. На острие ножа горит и пахнет небом голубая точка — танцпол для ангелов. Последнее, что мне дано увидеть.

— Это не убийство, ты не живое. Бесполезная молчаливая тварь, чёртова кукла. О чём же ты… — он продолжает говорить, стараясь заглушить свой ужас, — думаешь… сейчас…

А я лишь пытаюсь найти ответ, который он так хотел знать, и думаю: мотыльки…

#10. ***

…зелёная вода захлёстывает борт; слушая указания инструктора, мы заваливаемся на левый бок, и волна бьёт байдарку в дно, а течение протаскивает через порог. Впереди «бочка», и в ней мы неизбежно перевернёмся, увы, нашего умения недостаточно, чтобы пройти её без последствий. Вода захлестнёт, прибьёт ко дну, а спасжилет немедленно вытолкнет наверх, и вот тут надо будет ухватиться за байдарку и с удивлением обнаружить, что весло ещё при тебе, («не упустить весло» — это безусловный приказ телу), залезть в байдарку и подумать: «Кайф».

…зайдя поглубже в воду, я ложусь на спину. Вода подхватывает тело и, медленно покачивая, тихо сносит по течению. В ушах — только шум воды, в поле зрения — безоблачное синее небо и блеск солнца, в воздухе — всё тот же запах воды. Пятнадцать минут совершенного счастья.

Башенка "#10. ***" (рассказ)

…вдохнув ночь, свежую, терпкую, пахнущую кострами, я нахожу на небе Полярную звезду. Я могу найти только её, Арктур и Вегу, но мне хватает. Названия условны, созвездия условны, звёзды вечны — по сравнению с коротким сроком моей жизни. Ночь тоже вечна, и вдыхать её — всё равно, что дышать счастьем.

…посреди февраля над замёрзшей землёй проносится ветер. Первый ветер, приносящий в этом году запах не льда, а моря, воды. Это запах весны; весна приходит в середине февраля, между вьюгами, под сумрачным небом, закрытым плотными облаками, в тот день, когда ветер начинает пахнуть морем.

Вода, воздух, небо… чувствовать, видеть, дышать. Несколько мгновений точно знать, что ты есть, — этого достаточно.

#9. Двести девяносто

Я, наверное, ещё ничего не могу понять, но уже кое-то чувствую:

— чувствую, как тёплая вода скользит, обмывая всё тело, гладит меня, прикасаясь к прозрачной коже с тонкими жилками; вода уже мутная, но это потому, что много всего в ней намешано, и всё это нужно мне, чтобы выжить. Когда-нибудь, на дорогом курорте, опускаясь в ванну с морской солью, чувствуя, как горячая вода забирает тяжесть из моего тела, как соль проникает сквозь загар в кожу, я, может быть, вспомню это чувство, но не пойму, откуда оно взялось;

— чувствую, как плавно меня покачивает, когда стены моего убежища колышутся, как одновременно затруднены и свободны мои движения, когда, преодолевая сопротивление воды, я шевелюсь, устраиваясь поудобнее. Когда-нибудь я лягу спиной на волны тёплого моря, погружусь в воду так, что на поверхности останется только лицо, и, позволив прибою переносить меня с волны на волну, погружаясь в блаженство, я, может быть, вспомню это чувство, но не буду задумываться, откуда оно взялось;
Башенка "#9. Двести девяносто" (рассказ)
— чувствую, как изменённые, искажённые водой проникают сюда звуки: белый шум, музыка, голоса; я пока не различаю их, но вибрации проходят по воде, по моим рукам и ногам; когда-нибудь в толпе на рок-концерте толпа я окажусь совсем рядом с огромным динамиком и, ощутив, как звук проходит сквозь меня, может быть, вспомню это чувство и почти пойму его источник.

Я не могу запомнить нежность этой воды, но когда-нибудь, может быть, она будет возвращаться ко мне в простых ощущениях тепла, лёгкости, вибрации — маленьким чудом в обычном мире. Когда-нибудь так будет, когда мне придётся покинуть эту воду, много лет спустя после этого момента, момента моего рождения.

#8. Вверх

Ночной сторож брал традиционную мзду: за бутылку любого крепкого алкогольного напитка, объёмом не менее литра, он пропускал жаждущих в парк аттракционов после закрытия.

Карусельщик же не пил и потому брал деньгами или ценными предметами.

К нему нужно было явиться заранее, днём, и изложить свою проблему: если уж вы дошли до того, чтобы поверить диким слухам, отправиться к незнакомому работнику физического труда и открыть перед ним душу ни с того, ни с сего, значит, вам в самом деле нужна помощь. Так примерно рассуждал карусельщик, ощупывая цепким неприятным взглядом очередного просителя; выслушав рассказ, он выносил решение об оплате и назначал день, точнее ночь, следующего «приёма».

Некоторые, я слышал, так и не решались прийти во второй раз; а мне, кажется, терять было совсем нечего: я пришёл.

Хмурый сонный карусельщик покинул свой вагончик и в свете припасённого узкого фонарика пересчитал деньги, затем открыл мне проход к Колесу. У карусели было какое-то официальное название, но чаще её называли именно «Колесом», намекая, что больше всего напоминает она карликовое колесо обозрения — всего десять кабинок и подъёмом не выше четвёртого этажа, многого с него не увидишь. При этом детей туда не пускали, крепления в кабинках были рассчитаны на взрослых. Понятно, что с такими техническими данными большой популярностью Колесо не пользовалось.

Я сел в нижнюю кабинку и пристегнулся; карусель поплыла. И я тоже поплыл, успев удивиться безмерно — при всём моём «нечего терять» я не верил до конца, что это действительно работает.

Кабинка проплыла десятую часть, и я увидел отметку на столбе, вкопанном метрах в трёх от ограды: толстую белую черту, светящуюся в темноте, и цифру «1».

— Один.

Немного огней вдали, вот и всё, что видно с такой высоты. Первые признаки — сухость во рту, тошнота по утрам, металлический привкус.

— Два.

Башенка "#8. Вверх" (рассказ)

Всё меняется, огней всё больше, и кажется, можно узнать улицы, что светятся там. Первые признаки превратились в первые результаты — не те кривые, не те значения, не те снимки. Всё не то.

— Три… Четыре!

Огни сливаются в ручьи, ручьи — в реки, те впадают в моря. Мировой океан света ослепляет мои несчастные глаза. Результаты анализов стали курсами лечения, кожа меняет цвет, становится жёлтой и синей — это от уколов, зубы крошатся, я не умею глотать таблетки. Выпадают волосы.

— Пять…

Океан света перерождается в настоящий океан. Затухание. Угол зрения снова меняется…

— Шесть.

…уже ничего не будет, темнота. Все огни погасли, и опять видна эта демаркационная линия — отделяющая жизнь от того, что я называю смертью.

— Семь?

Неужели всё снова? Снова наращивать плоть из одной единственной клетки, снова пробираться по пульсирующему туннелю к свету (хотя откуда мне знать, что он называется «светом»?), а потом… столько времени даром! Верните мне меня, меня самого, я хочу всё помнить!

— Восемь.

Мягкие руки закрывают мне глаза. Я чувствую, темнота нежно улыбается мне. Ещё немного.

— Прыгай!

Я выкатываюсь из кабинки, и она снова плывёт вверх, к огням. Боль сгибает меня пополам, и в носу появляется знакомая влажность, сейчас пойдёт кровь.

— Никто не обещал, что будет легко, — слышу я суровый голос карусельщика. Он хмурится, разглядывая, как я корчусь и тяжело дышу, справляясь с приступом. — И исцеления тоже.

— А что же?.. — выдавливаю я.

— Смирение, — бесстрастно отвечает он. — Знание. Уверенность — на этом всё не кончается, движение продолжается дальше.

И, кажется, в последнем он прав: я по-прежнему слышу поскрипывание Колеса. Оно продолжает вращаться.

#7. Винил

Один человек долго думал, что ему написать про счастье. С одной стороны, он был уверен, что счастья нет, с другой, что оно есть, но не у него. Парадокс занимал его ум, а его сердце было свободным и потому отвлекало, беспокоило и задавало уму глупые вопросы, перед которыми тот пасовал. Тогда человек — его звали «Некто Ю.» — решил занять сердце и освободить ум, чтобы привести таким образом себя в состояние, необходимое для решения задачи.

Башенка "#7. Винил" (рассказ)

Некто Ю. отправился искать предмет для помещения его в метафизический центр своего сердца. Для этого он вышел из дома, раскрыл цветной зонт и прислушался к стуку капель по натянутой ткани зонта. Капли выстукивали «Реквием» справа и «Боса-Нову» слева. «Боса-Нова» у Некоего Ю. была дома — на маленькой односторонней виниловой пластинке на тридцать три оборота, а «Реквием» был у него на работе — на блестящем пиратском компакт-диске. Некто Ю. задумался, применимо ли в принципе к «Реквиему» понятие пиратской копии, и повернул в сторону «Босу-Новы». В это время в Великом Ничто менеджер маленькой голубой планеты 13-го типа под кодовым названием «Земля» зевнул и не глядя сбросил со стола два листа бумаги в мусорную корзину. И два человека на маленькой голубой планете 13-го типа стали свободными, а их судьба утратила имманентно присущее ей предопределение. Тогда «Боса-Нова» стала громче, а поющие её капли выстроились в длинную цепочку верного пути. Где-то на том конце пути Некоего Ю. ждало счастье. Оно займёт его сердце, его ум и его самого, а мы так и не узнаем, почему счастье приходит под звуки «Босы-Новы».

#6. История, рассказанная ключнику

Жил-был человек, у которого было практически всё, как в материальном плане, так и нематериальном. По первому плану он ни в чём не нуждался, денег ему хватало, всяческих благ бывало и в избытке, всякие важные вещи, как комфорт, уют и достижения цивилизации, у него тоже имелись. По второму плану, условно-духовному, тоже всё было, начиная от семейных ценностей и заканчивая самореализацией, самовыражением и любимым делом. Одного только не было у человека, как он сам считал, — счастия. Иногда выходил он на обрыв над ближайшей рекой или на балкон, смотрел в небо и спрашивал себя: отчего же он так думает? И если думает он правильно и нет у него счастия, то где оно?

И вышло так, что однажды на жизненном пути повстречался ему неудачник, у которого, на первый взгляд, ничего не было. В материальном плане он влачил существование жалкое, а в условно-духовном — сомнительное. Разглядев жизнь неудачника получше, человек подумал вдруг, что, может быть, в этой полной противоположности можно отыскать счастие, и пригласил неудачника на водку и солёные огурцы. Неудачник приговорил поллитру и два десятка маленьких огурчиков и внимательно выслушал вопрос человеческий про счастие, но только покачал в ответ головой, вздохнул сокрушённо и захрустел двадцать первым огурцом. Сие значило, что счастье ему тоже незнакомо.
Башенка "#6. История, рассказанная ключнику" (рассказ)
Вышел в тот вечер на балкон огорчённый человек, поднял по привычке глаза к небу и не увидел неба. Ничего больше не увидел человек, потому что умер. И как только случилось это, тут же зашуршало по углам дома хитрое счастие — мелкое, страшненькое и ни на что не похожее, разве что на инопланетного чебурашку с пушистым хвостом, зато целиком его и только его, счастие человеческое, проскользнуло на балкон, прижалось к холодеющему человеческому боку и, мурлыкая, принялось его греть…

…и ведь почти согрело.

#5. Друзья снова вместе

Они опять собрались вместе, пообщаться, обсудить новости. В мире происходило столько странного, что к их недоумению сами они давно перестали быть самым странным, что в мире происходило.

— А помните, — сказал Гроль, — Гренделя? Мы с Зааткрее шептали ему на ушко сказки, пока он не сошёл с ума и не захотел поймать нас и убить. Но мы только смеялись в ночи, и он с тех пор потерял покой.

— Золотые были времена, — согласился Зааткрее. — Мы дождались, когда за Гренделем придёт герой, и потом выпили горячей крови в честь победы героя. И ещё двести лет кровь чудовища пела в наших жилах.

— Да, нет больше настоящих героев, — поддакнул Рук. —  Да и чудовища почти перевелись.

— Мы не перевелись, — заметил самый старый и мрачный из них, Хавран. — Мы шепчем в ночи. Мы выслеживаем. Мы готовимся и ждём.

— И празднуем! — весело добавил Апато, влетая к ним через окно в потолке. Он как всегда опоздал и как всегда имел тому оправдание.
Башенка "#5. Друзья снова вместе" (рассказ)

Витражи кружились по комнате, лунный свет, пойманный старой магией, в беспамятстве бился о каменные стены, и чёрные крылатые тени шептались о былых своих подвигах. О наведённом безумии, о тайных планах, о крови и страхах. Они знали во всём этом толк. Пока, наконец, Ванкер не произнёс:

— Я выслеживаю последнее чудовище этого мира.

И все насторожились, нахохлились и стали слушать. Он продолжал шептать, коверкая слова и заикаясь:

— Я следил за ним три года и слышал все его мысли. В них пылает огонь адских печей. Он безумнее всех, чью кровь я пил, а ведь я не пропустил ни одной революции! Но он ещё не знает о том, что он последнее чудовище. Мы должны помочь ему. А потом мы устроим великий пир, как встарь, и обретём новые тела, и снова будем бродить по земле, как было, когда люди рисовали нас на стенах пещер. Мы — великое племя психопомпов, Грачей Его космического величества Хаоса!

Остальные зашумели, заскрипели, защёлкали в предвкушении.

— Где же он? Ты покажешь его нам? — спрашивали они.

— Смотрите, — Ванкер протянул крыло и прочертил на стене стремительную линию, и вмиг упала тень и открылось старое чёрное зеркало. И как только они взглянули туда, то уже не смогли отвести взгляда. И жалобно крича, один за одним они прыгнули внутрь стекла, все, даже предатель Ванкер, а потом раздался хрустальный звон, и чёрное зеркало стало белым, а в башне не осталось ни одной истинной тени.

…Он проснулся. Он не помнил, как оказался здесь, в этом заброшенном убогом доме, на вонючем чердаке, под прохудившейся крышей. Он уже давно бродил по дорогам, пытаясь найти себя, но находил только неприятности. Но этой ночью ему приснился сон, которого он не помнил. И всё же наутро он понял, что в том забытом сне и заключался ответ.

Время вернуться домой. Теперь он знает, кто он такой, чего он хочет и почему в его голове под клёкот грачиной стаи пылают жаркие адские печи.

#4. Критерий

Познакомились весной, когда сирень зацвела. Видели только друг друга, не могли насмотреться, кажется, просто плыли по воздуху, не чувствуя земли под ногами. Со стороны это всё казалось банальным, как в сопливой мелодраме, зачитанном любовном романе с манерными персонажами и надуманными сюжетными поворотами. Для них же, конечно, всё было по-особому, по-новому, как никогда раньше.

Встречались всё лето, ездили на море, гуляли ночами. Каждый день был солнечным. Осенью стали жить вместе.

Следующей весной поженились. Мир был светлым и счастливым местом, радости в нём было больше, чем горя.

Прошло несколько лет, горя не стало больше, радость сменилась обыденностью. Чувство присыпал серый песок времени, опять же, ничего нового. Увы, и им тоже стала закрадываться мысль, что ничего нового, ничего особого, всё это уже было.

Устали друг от друга, устали, а когда-то не могли насмотреться. Расстались, подали на развод.

Башенка "#4. Критерий" (рассказ)

Заявление простое, никаких материальных претензий, общих детей нет, судья дал месяц на размышление. Через месяц оба сказали «да», и формальности были соблюдены.

Когда выходили из здания суда, пережили последнее общее чувство, каждый вспомнил ушедшую любовь. И до того стало обидно, что она не выдержала и сказала:

— Это ты виноват! Ты всегда был таким… приземлённым, таким скучным. Ты из тех, кто никогда не мечтал летать. Тебе это хотя бы снилось, ну хоть разок, а?

Он посмотрел на неё как-то странно, как на ребёнка, спросившего, откуда берутся дети, и ответил недоумённо:

— Нет…

— Ну вот видишь! — она махнула рукой и, уходя, бросила на ветер слова:

— Что можно сказать о человеке, который никогда не хотел летать?

Задумчиво он смотрел, как она садилась в машину и уезжала, а потом, пройдя квартал, завернул в двор-колодец, заглянул в высокое небо и, оторвавшись от земли, полетел.

Страница 1 из 4
1 2 3 4