Страница 1 из 2
1 2

Бродячий Цербер

Под забором спит Цербер с тремя лапами и двумя головами,
так уж вышло, что он кое-что потерял, пока добирался до этого места.
Четвёртая лапа тихонько растёт во сне,
третья голова потеряна — отдана
в обмен на возможность предсказывать нужный момент,
начало эпохи потерь, мира конца,
личное время Цербера.
Он проснётся, и время то истечёт. Наступит финал не только его эпохе.
Вот сейчас — только лапа сперва отрастёт.
Цербер во сне улыбается; переваривает сновидения
кудлатый его живот.
Надо проснуться, припомнить, что было тогда,
когда первая битва в мире звучала.
Надо припомнить и повернуть назад.
Надо начать сначала.
Цербера будто штормит
между новым и старым слогом.
Рваный край или же чёткий ритм?
Верность или свобода? Он скалится, тихо рычит во сне, бьёт по земле хвостом;
чтобы не выдать себя, он видит ещё один сон.

———————————————————————-

Церберу снится Титаномахия.

———————————————————————-

Во время Титаномахии Цербера ещё не было,
но как бы и был он — «в проекции».
Он витал над сражением вместе с другими,
такими же отголосками нерождёнными
будущего ещё не предрешённого, не явленного.
Половина его товарищей была создана титанами,
вторая стояла за олимпийцами.
Но между собой отголоски не ссорились.
Им всё равно было, кто из какой пришёл линии.
Ведь и те, и другие знали: победят олимпийцы, титаны ли,
но всё равно скормят половину из них той второй половине,
что останется. В общем, вертел Цербер ту Титаномахию.

Перекидываться Цербер наловчился в том первом из всех тринадцатых
столетий, что прожил (и ещё проживёт, конечно).
Время тогда было скучное, вот он и человеком быть попробовал.
А потом хоронился в лесах от всяких обидчиков,
что прозвали его демоном.
Он себя считал честным чудовищем, демон — это как-то оскорбительно.
Будут ещё времена, в которые его доводы бы поняли.
Его бы самого бы погладили.
Отменили бы в честь него пару личностей.
Передумали бы. Переотменили обратно. Возможно, так и оставили бы.
Хоть какое-то развлечение, думал Цербер тогда,
догрызая очередную ветку в сердце очередной чащи.
А то тут одна лишь скучища.
В общем, перекидываться он научился —
и похоже, вот это его и подставило.

Цербер осторожно просыпается. По-собачьи встряхивается.
Косит сонным взглядом, вздрагивает.
Поводит правой головой, затем левою — и превращается
в человека — ну совершенно одноголового.
Даже недурён собой, кое-кому нравился.
Цербер чешется, морщится, к забору прислоняется и думает:
ну вот и снова Титаномахия.

Среди отголосков над полями Титаномахии
у Цербера есть два друга, оба из войска титанова:
один, значит, дуб, достаёт ветвями до неба,
корнями до земного диска краешка.
На ветвях того дуба обитают целые виды,
прячутся в них от смертельно горячего солнца, а в корнях его —
от холода. Мир титанов покрыт проплешинами
льда и пламени, это планета контрастов и магии.
Второй друг Цербера — двухголовая ящерица.
А может — и двутельная, он и так, и так о ней думает.
Вместо лап у неё растут чудны́е пружчиночки,
а к голове вертикально приставлена ещё одна ящерка.
Глядя на это, Цербер всё думает:
чем они срослись там? Как они устроены?
Цербер из мира, где наука приходит вслед за магией.
Воля богов такова, такова очерёдность развития.
Титаны же против: они любят лишь магию.
Лишь странные вещи, созданные воображением.
Но что до отголосков будущего,
то ни Цербер, ни его товарищи,
не считаются, кто из них хуже, кто лучше, кто выживет,
кто достоин, а кто мусор цивилизации.
Вся эта Великая Битва Выбора,
идёт мимо них, им она до лампочки
(хоть накаливания, а хоть питаемой магией).
У них-то самих никакого выбора.
Только ждать, кто ж в этот раз выиграет.
В первый раз победили титаны, и настала магия.
Все чудовища олимпийцев погибли, как не случившиеся.
И только Цербера титаны оставили.
Порешили меж собой его использовать по назначению.
Он же создан, как сторож, так пусть сторожит тогда.
Пусть следит, как всё выйдет и чем всё закончится.
Дело ведь было ни в том, что титаны выиграли,
а всегда только в том, чтобы мир в итоге выстоял.

Так что всё возвращается к Титаномахии.
Побеждают боги, титаны, титаны, боги, титаны, боги.
Время схлопывается, разворачивается, снова схлопывается.
Вновь сначала, и каждый раз Цербер видит всё.
А что до вот этого раза, текущего,
он считает, что вышло неплохо практически:
дотянули почти до космоса.

Вот теперь Цербер окончательно просыпается.
На мир, что к концу подошёл, смотрит задумчиво.
Что сказать, когда спросят про мир?
Сказать, что видел утопию?
Настоящую, давно уж обещанную.
Он и сам как-то вырвал о ней предсказание
у одного духа источника. Так рычал на него,
что дух водою обгадился.
И чтобы спасти свою не совсем вечную жизнь
предложил дар видеть то, что ценнее свободы.
Вот так у Цербера не стало одной головы.
Но тогда он не знал ещё, за что именно её отдал.

Настоящая утопия, думает Цербер, прям как обещано.
Так и скажу им: наконец, наконец-то стал ей свидетелем.
Все равны меж собой — потому что мертвы окончательно.
Тут осталась одна лишь «проекция».
Поле ровное. Достигнуто просветление.
И реально все битвы навсегда окончены.
Сражаться-то некому.
Светит идеально круглое солнышко.
Цербер скажет: видел смерть я последнего
земли обитателя. В общем, всё теперь кончено.
Им придётся поверить: спрашивать-то больше некого.
Надо пробовать заново, скажет он, пробуйте, пробуйте.
Вдруг однажды получится.

На него возложена миссия,
и титаны, и боги ему сочувствуют:
как живёт бедный Цербер, свидетель всему и вся?
Тяжело быть последним, кто в мире останется.
Кто подводит итог: так, мол, и так,
далеко ль всё зашло,
какие были камни, какие течения.
В чём провал. А провал есть всегда.
Мир такой переменчивый.
Так что они слушают внимательно и корректируют
свои действия, планы, стратегии.
Он молчит об одном: каждый раз
в переменчивом мире есть вещи и неизменные.

Неизменные вещи — с ними он сталкивался.
Но его блуждания и превращения —
где в них место для чего-то неизменного?

———————————————————————-

После третьей из тех Титаномахий, где победа была за олимпийцами,
где-то в веке двадцатом Церберу встретилась
смотрящая на него с любовью женщина.
Он мог бы соврать себе (больше тут никто не услышит),
что не помнит ни имя её, ни глаза, ни губы.
Что не боится столкнуться с ней снова под их общей крышей.
Что потерь не боится и боли.
Только смысл врать, если, сколько виткам не виться,
ни в одном он больше не подойдёт к ней снова.
Он бежит, он скрывается, он хоронится,
всё в тех же лесах, в их древних и мрачных чащах.
Ах, леса, чудовищам верные братья,
адским псам, чьё хрупкое сердце сломано.

———————————————————————-

Когда мир заходит в тупик?
— Это решать Церберу.
Когда запускать обратный отсчёт?
— Это решать Церберу.
Всё, что было прекрасного в мире, вчера истекло.
— Каждый раз именно это решает Цербер.

———————————————————————-

Ныне Цербер прячет лицо, но в тот первый раз он всё рассказал:
мир уже случался, хотя был совсем другим.
Я его пережил уже пять или шесть… восемь раз?
А ты — ты уйдёшь, и что же мне делать таким?
Посмотри на меня, я ведь адский пёс.
Этот мир — просто ад, и я его сторожу.
Для чего мне то, что мне вообще не понять?
Кто я теперь, когда на тебя смотрю?
И она тоже долго смотрела в ответ,
он не выдержал, снова заговорил:
смерти нет мне, я не смогу вослед
за тобою спуститься в Аид.
И она улыбнулась: моё имя — любовь.
Говорят, я сильнее титанов, сильней богов.
Если так, я вернусь, просто жди меня, слышишь? Вернусь.
Просто жди, мой любимый, бессмертный мой пёс.

———————————————————————-

Ровное поле, мир опустел — подошло время первой из битв.
Возвращается цикл к началу, змея кусает свой хвост.
И Цербер — Цербер сохраняет человеческий вид.
Человеку соврать попроще, он же не пёс.
Он ответит подробно, но в каждом ответе немного солжёт.
Он умело развеет богов и титанов сомненья.
Правда в том: Цербер ждёт. Цербер ждёт.
Неизменная вещь остаётся всегда неизменной.
Если б только знали они, какой им движет мотив.
Что давно он пускает их поезда под откос,
Что давно он решил: цикл так и должен идти.
Цербер врёт в ответ на тот самый вопрос.

———————————————————————-

Просто жди.
Цербер ждёт.

———————————————————————-

«Моё имя — любовь. Говорят, я сильнее всего.»
Он её потерял, люди живут очень мало.
В новом мире всё было иначе… кроме неё.
Он глазам не поверил. Она его не узнала.
И он спрятал и сердце своё, и лицо,
отвернулся, но был для неё вечной тенью.
Он её охранял, отгонял подлецов,
ждал, любил, проникал в сновиденья.
Каждый мир, каждый новый виток
она снова рождалась, но если однажды
цикл прервётся, канет в бездну его любовь —
тут уж выборы и развилки станут не важны.
Цербер любит её, конечно, издалека.
Но со смертью её — виток, считай, на исходе.
Цикл прервётся? Дудки. Он навсегда.
Цербер скалится: мне другой вариант не подходит.

«Клетка открыта»

Рассказ "Клетка открыта"

Пак рассказов «Про будущее»: рассказ номер пять, «Клетка открыта».

История о возвращении, тёмной вине и клетке.

У Неоны был выходной, и она отправилась луна-парк, такой унылый под осенним дождём.
А на следующий день проснулась там, где растут стеклянные деревья, земля пахнет хлебом, подземные города освещают змеиные сердца, а высоко в небе парит огромный город, куда можно добраться только верхом на птице. И где-то посреди всех чудных вещей и мест, бродит искатель, который должен стать её другом.

«…«Ещё один день», — сказала она себе. И так и вышло: на следующее утро вода остановилась, заполнив всю чашу.
Неона скинула остатки платья — всё равно то пришло в негодность. Обернулась, глянула на колонну и заколебалась. Конечно, можно было бы пойти туда. Но вода звала намного сильнее, Неона видела в ней своё отражение — невысокая женщина с длинными кудрявыми волосами цвета вишни, с выражением вечной печали на лице. Она не хотела больше печалиться.
И прыгнула в воду, нырнула, ухватила ягоду и всплыла, отталкиваясь русалочьим хвостом. А потом устремилась прочь от берега…»

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

«Ступая по прочному льду»

Ступая по прочному льду

Пак рассказов «Про будущее»: рассказ номер три, «Ступая по прочному льду». История про спасение.
Всё, что знает Костя, — купола и ледяной океан. В голове только крошечные обрывки воспоминаний, на руке — метка партии, а ещё иногда ему мерещится женщина, что он — или кто-то другой? — знал в прошлом. Настоящее же — работа, на которую он, кажется, даже не соглашался, и обещания корпорации, в которые он больше не верит.
А ответы есть только у иллюзии, что обещает спасти, но не помочь, и бесстрашно шагает без скафандра по льдам Европы.

Рассказ был написан в 2015 году (и вдохновением тому были один фильм и одна песня) и опубликован в антологии «Аэлита/012». И да, это мой первый большой рассказ, который был опубликован.

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

«Внутри — туман»

Серия историй про то, что странное всегда рядом. (И рассказ, который был написан слишком рано утром, под стук колёс по рельсам, и после напугал меня слегка… и пугает до сих пор, тем, какой он получился.)

«Внутри — туман» — мрачная история о том, кто всегда возвращается..

У Марины три тайны: одна подмигивает плюсом на тесте, вторая досталась в наследство, а третья — жёлто-зелёный туман, с которым мертвецы возвращаются к тем, кто любит их и ждёт.

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей или продамане.

«Синяя лошадь и компания»

Серия историй про то, что странное всегда рядом.

«Синяя лошадь и компания» — история о духах прошлого, ангеле и последнем чуде.

Лунной ночью приходят трое и предлагают игру: ставки вслепую, на картах спираль. Что выиграешь, то твоё, что проиграешь — твоё тоже. А победа возможна, только если кто-то ещё играет на твоей стороне.

На моём сайте, литмаркете или автор.тудей.

Моя любовь на пятом этаже

Метёт снег. Февраль знает своё дело. Я сижу на детских качелях, у песочницы, превратившейся в снежницу, и жду. Уже достаточно поздно, большинство окон погасли, но кое-где ещё горит свет. От скуки я гадаю на чужие жизни по цвету занавесок.

 

Допустим, за теми, что в тонкую серую полоску, спальня молодого человека. Ему двадцать с гаком лет, он знает наизусть четыре стихотворения и может рассказать — хоть ночью его разбуди — чем покемоны отличаются от дигимонов. У него кровать в форме морской звезды, дартс на правой от двери стене и грязный носовой платок в левом кармане штанов. Каждый вечер он допоздна листает тетради с рисунками шариковой ручкой.

…Я переминаюсь с ноги на ногу и вздыхаю от одиночества. Иногда мне кажется, что я — Пэн, потерявший свою Нетинебудет. Мне не отыскать туда дорогу. После первой звезды уже нет никакого поворота.

 

Решаю, что за тяжёлыми зелёными занавесками прячется пожилая пара. Они знают, сколько стоит стаканчик пломбира в 69-м и почём обходится Пражская весна. Я вижу, что никто не рассказал им, что можно больше не растить чайный гриб и не закупать телепрограмки. Когда рухнет цивилизация, ни то, ни другое не поможет.

…А если я в коме? Моя астральная проекция бродит по местам, которые я когда-то знал, но восприятие искажается, а память подводит меня. Остаётся только ждать, когда снега схлынут водой.

 

Милые розовые занавесочки должны скрывать девицу на выданье, но это было бы слишком просто. Кудрявый ангелочек покидает моё воображение, и на её место приходит бритоголовый, отрастивший живот бывший спортсмен. Его звали тренером — посылали телеграммы, но он оставил их в пивной в 80-е и позабыл, где припарковал мотоцикл времени. Теперь в цепях и татуировках он мрачно слоняется по мармеладной комнате и не знает, как попал сюда.

…В голову приходит простая версия: я умер — и это ад, рай или лимбо. «Серая как дождь завеса этого мира отдёрнулась», и мне явилось не то, что было обещано. Качели, снежница и рябая от белых хлопьев тьма — моё личное посмертие.

 

Фасеточный узор на следующих занавесках кажется мне кучей пикселей. За ними — кухня в однушке, оккупированной временным жильцом. В его облике сошлись приметы со всех ориентировок; складывались, вычитались и размножались, пока не явили миру среднюю по больнице внешность. Никто никогда не вспомнит его, для хозяев он — сумма в рублях. Когда на его место придёт следующий, изменятся только позывные.

…Или это виртуальный симулятор чего-то. Да, такая версия нравится мне больше всего. Симулятор снега, скрипучих качелей и меня самого, рискнувшего прождать на морозе несколько часов. Как космонавты, я тренируюсь, изучая пределы своей эмоциональной выносливости.

 

Соль разъела снег на асфальте, но вокруг меня уже сугробы. За синими занавесками спит собака. Это большая кавказская овчарка, приговорённая существовать в неподходяще малом для неё пространстве. Она пускает слюни на хозяйский носок и дёргает во сне правой задней лапой. Ей снятся горы, протыкающие небо, и тёплые шерстяные существа, послушные её воле. Она одна, и луна подмигивает ей с небес. Собака тихо подвывает во сне.

…Может быть, умерли все другие? Я последний, кто остался в заснеженном мире. Я не видел людей уже очень давно, с тех пор как тихо погас закат. Я допускаю, что вместе с ним угасло и всё человечество.

 

Лягая носком ботинка стойку качелей, я уверенно поселяю в комнату с цветочными занавесками седую бабушку. Она живёт там в окружении банок с вареньем и мочёными яблоками, пирогов с рыбой и творогом, шалей, клубков, кошек, гобеленов, канделябров, корсетов, шляпных булавок, черевичек и фотографий правнуков. В её жизни было всё, а теперь она отдаёт это миру обратно по капле.

…Мне надоедает игра. Сегодня я жду неприлично долго. Пальцы нащупывают в кармане телефон, но позвонить — это сдаться. Я сжимаю зубы и нахожу её окно.

 

Сиреневые занавески кажутся сейчас фиолетовыми. Я вижу тёмный силуэт: ну наконец-то она закончила работу. Через несколько минут окно гаснет, и вскоре она выходит из подъезда. Осматривает двор ищущим взглядом.

…Потом мы гуляем по старому бульвару. Я ступаю за ней след в след. Мокрый снег проходит сквозь моё тело. Иногда мне кажется, что я — призрак её прошлой любви. То ли она не может отпустить меня, то ли я её. И в заснеженные ночи, когда в доме горят только семь окошек, я жду её, а она ищет меня.

И всё никак мы не встретимся.

…растут стихи, не ведая стыда

Есть в районе такое место, где обычные наши четырёх-шестиподъездные «корабли» поставлены длинными кривыми, будто сперва было два дома, а потом между ними построили ещё и перемычку подъезда на три. В детстве — года в четыре, вряд ли позже — я увидела один такой дом-угольник в просвете между домом обычным и убогим универсамом, где «давали кур». И запомнила.

Мне снились долгие годы и продолжают ещё изредка являться сны об огромных, высоких самодостаточных зданиях — изредка, потому что теперь в том меньше необходимости, чем было раньше.

На веки вечные осталась в глубине меня вмятинка от шока, который пережило детское сознание: дом, непохожий ни размером, ни формой на те немногие здания, что мне были тогда известны. От вмятинки потянулись трещины, как тени ветвей. Переплетались, усложнялись, складывались в узор. Превратились в структуру размером с долины Маринер. И я знала, что однажды огромные, высокие самодостаточные здания сыграют важную роль в одной масштабной истории, связанной с кучей других, тоже обширных, историй. Раз-другой эти здания всплывали в рассказах — потому что пару глав масштабной истории я уже написала («но никто не знал, что я Бэтмен»). В разное время, так что большинство уже никуда не годятся в том виде, в каком существуют. Но хотя бы одну всё же можно использовать почти как есть, только термины поменять и имена вернуть на место. 😀

И теперь — наконец-то, ха-ха — я приступила к той часть «ГЗР», в которой огромные, высокие самодостаточные здания названы по именам, и это завершит долгий путь и вмятинки, и трещин, и долин Маринер, и детского взгляда, упавшего случайно в междомовой просвет.

10 книг, которые меня изменили

10 книг, которые меня изменили

Эту тему я подсмотрела у Саши Богданова.
Не все пункты состоят из одной книги, часто там авторы. Облако их творчества, откуда никак мне не выделить единственную книгу. Хотя иногда удавалось назвать произведение (или два), ставшее для меня символом столкновения с этим облаком.
И ещё: конечно, «книги, которые нас изменили» — это почти всегда и на бо́льшую часть о детстве. Всю жизнь мы перевариваем и развиваем то, что впитали личинками, когда разум был чистым, открытым и пластичным. И меня радует, что до сих пор я сталкиваюсь с книгами (культурными единицами) и людьми, способными в чём-то меня изменить.

1. «Таинственный остров». Заставил меня поверить, что решение и выход есть всегда. До него я прочитала про приключения Робинзона Крузо, и на их фоне «Таинственный остров» поразил меня тем, что теперь я называю оптимистичной верой в человеческие упрямство, стойкость и предприимчивость, в разум. Мы люди, мы всегда находим выход.

2. «Каникулы на Пенелопе». Моя иконка для обозначения творчества Булычёва. «Каникулы…» здесь символизирует все истории про Алису и её друзей, а именно «Каникулы…» выбраны за живую планету Пенелопу. Точно знаю, что с тех пор я верю, что живое вокруг всё. И что именно эта мысль по длиннющей цепи ассоциаций и путём в тысячи и тысячи шагов привела меня к историям про наблюдателей.
Детская фантастика Булычёва раскрыла передо мной мир космического будущего. А свойственная творчеству Можейко светлая доброта угнездилась в моём подсознании и до сих пор, видимо, позволяет мне сохранить надежду хоть на что-то. Хотя сегодняшний мир делает всё, чтобы эту надежду задушить.
(Я должна тут добавить, пусть это не имеет отношения к космическому будущему, что «Спасите Галю!» Булычёва — вещь, которая напугала меня сильнее всего. Я была мелкой, но уже читала к тому времени всякие разные страшные истории, однако эта буквально лишила меня сна. Я о том не жалею.)

3. «Были они смуглые и златоглазые» / «Вино из одуванчиков». Первый рассказ — как раз в той же цепи, что началась с живой планеты Пенелопы. Мы — часть того, что вокруг нас, мы связаны с планетой неразрывно, мы принимаем форму дома, в котором живём. И так и должно быть.
«Вино из одуванчиков» — о том же самом, просто другими словами.

4. Книги в жёлтых суперобложках от издательства «Северо-Запад». В моём сознании это одна большая книга. И эта книга меня переформатировала, потому что я вдруг поняла, что оказывается можно ещё и так.
(Чётко помню, что первыми были «Колдовской мир» и «Всадники Перна» — от «Всадников…» я прочла только первые три книги. Потом какой-то старшеклассник в библиотеке просветил меня, что книг этих стопицот, и больше я их не читала. И более того, с тех пор если узнаю́, что в каком-то сюжете книг стопицот, тут же теряю к нему интерес.
Несколько лет назад вспомнила о «Всадниках…» и зачем-то пробовала посмотреть «Арфистку Менолли», не вынесла и двух страниц. Читать такие вещи получается только в детстве, пока ещё не настигла профдеформация.)

5. «Путешествие к Арктуру» Дэвида Линдсея. Позже этот роман сложился в моей голове со «Сказкой о Прыгуне и Скользящем» (которую стоило бы поместить в список, если бы она была книгой; я знаю, что книга тоже есть, но это уже совсем не то), а ещё с «Играми, в которые играет я» и прочей невозможной мутью, что я внезапно прочла в восемнадцать, и навсегда гностицизм стал темой, которую я обожаю, о которой могу писать в любой момент времени и в которую не верю и не верила ни на секунду.
Но первым было именно «Путешествие…». До того, как я вообще узнала слово «гностицизм» или концепцию лживого Демиурга, роман Линдсея потряс меня, одновременно, непрозрачностью встроенного туда безумия и совершенным катарсисом в конце, когда Крэг называет своё настоящее имя.

6. «Слепой убийца» — это тоже иконка, за ней стоит почти всё, что написала Маргарет Этвуд. Я начала с «Орикс и Коростеля», на тот момент последнего её романа, а потом прочла всё переведённое, начиная с начала, т.е. со «Съедобной женщины». Затем я годами ждала «Беззумного Аддама», не зная, что жду именно его. «Слепой убийца» был и остаётся пиком и таким же совершенным катарсисом, как настоящее имя Крэга; слова про то, что именно движет историю по извилистому пути, наверное, описание всего моего творчества. Потому что счастливых историй не бывает.
Да, это вторая сторона меня: я не потеряла оптимизма, усвоенного из книг в начале этого списка. Но я также впитала и горечь, о которой мне рассказали п. 5 и п. 6.

7. «Галактика Гутенберга» Маршалла Маклюэна навсегда повернула меня к понимаю развития разума как нескольких переходов через барьеры восприятия (идиографические барьеры, хе-хе, если угодно),

и

8. «Лабиринты мира» Германна Керна (которые намного больше, чем масштабное исследование истории лабиринтов, это песнь о древнем мифе, вечной борьбе между героем и чудовищем, ведь «в лабиринте человек встречает не чудовище, в лабиринте человек встречает себя») сделали миф лабиринта центральным в моей собственной мифологии,

а после

9. «Фотография как…» Александра Лапина (которую я прочла трижды, и первый раз не поняла ничего, а второй раз поняла что-то, и в третий раз во мне что-то сдвинулось, на счастье или беду, уже и не скажешь; надо, пожалуй, ещё раз прочесть) я больше не могу без сложных чувств смотреть на большинство фотографий, а я даже не фотограф, зачем мне это, но теперь уже ничего не поделаешь.

10. Трилогия Южного предела (человек, решивший в русском переводе назвать это «Зоной Икс», вот стена, ты знаешь, что тебе с ней делать) Вандермеера в этом списке потому, что, как я написала в начале, ещё есть книги, способные что-то изменить во мне до сих пор, и «Ассимиляция» точно одна из них. Так сложилось, что мои литературные вкусы чётко делятся на этапы (в своём великом самомнении назову их даже эпохами), и последний, нынешний, начался где-то около Вандермеера.

Бонус: не книга, но «Ультрагимн» Олега Титова. Единственный конкурсный рассказ, который поразил меня настолько, что я ссылаюсь на него в своих собственных текстах, он есть в моём внутреннем монологе, и, в конце концов, я запомнила его название — я других названий конкурсных рассказов не помню, даже если они мне по-настоящему понравились. Исчезают из памяти сразу после конкурса.
И это при том, что я даже не была обязана «Ультрагимн» читать. Но что-то меня толкнуло под руку, и единственный раз в жизни я прочла после конкурса рассказ-победитель (интуицию не пропьёшь).

Трое

Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)

Я не удержалась и сверстала инктябрьский комикс в единое целое. С обложкой и подписями.

Увидев в конце августа нынешний промпт, я в первую голову вспомнила, насколько тяжко было год назад не столько рисовать, сколько рисовать что-нибудь. Без связей между рисунками.

Мой мозг страдает в отсутствии связности. Связность — его мания. Моя.

И мне всегда проще сделать что-то, если я вижу за этим историю.

Так что я и сделала историю.

А поскольку это моя история, то она, разумеется, а) о странствиях, б) встречах, в) машинах и космосе. Я такая зацикленная. 😀

Но зато в ней есть хэппи-энд. Несмотря на то, что это моя история.

Комикс в pdf (43 Мб): Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе).

Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)
Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)
Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)
Трое (комикс о странствиях, встречах, машинах и космосе)

Примеры страничек:



#10. ***

…зелёная вода захлёстывает борт; слушая указания инструктора, мы заваливаемся на левый бок, и волна бьёт байдарку в дно, а течение протаскивает через порог. Впереди «бочка», и в ней мы неизбежно перевернёмся, увы, нашего умения недостаточно, чтобы пройти её без последствий. Вода захлестнёт, прибьёт ко дну, а спасжилет немедленно вытолкнет наверх, и вот тут надо будет ухватиться за байдарку и с удивлением обнаружить, что весло ещё при тебе, («не упустить весло» — это безусловный приказ телу), залезть в байдарку и подумать: «Кайф».

…зайдя поглубже в воду, я ложусь на спину. Вода подхватывает тело и, медленно покачивая, тихо сносит по течению. В ушах — только шум воды, в поле зрения — безоблачное синее небо и блеск солнца, в воздухе — всё тот же запах воды. Пятнадцать минут совершенного счастья.

Башенка "#10. ***" (рассказ)

…вдохнув ночь, свежую, терпкую, пахнущую кострами, я нахожу на небе Полярную звезду. Я могу найти только её, Арктур и Вегу, но мне хватает. Названия условны, созвездия условны, звёзды вечны — по сравнению с коротким сроком моей жизни. Ночь тоже вечна, и вдыхать её — всё равно, что дышать счастьем.

…посреди февраля над замёрзшей землёй проносится ветер. Первый ветер, приносящий в этом году запах не льда, а моря, воды. Это запах весны; весна приходит в середине февраля, между вьюгами, под сумрачным небом, закрытым плотными облаками, в тот день, когда ветер начинает пахнуть морем.

Вода, воздух, небо… чувствовать, видеть, дышать. Несколько мгновений точно знать, что ты есть, — этого достаточно.

Коллекция Крапивника

Вики-манифест 2.0

 

Сим объявляем, что

Свобода есть высшая ценность, и нет ценности выше, чем свобода,

 

Что

Смерть есть право, но не обязанность, и каждый волен выбрать жизнь или смерть, и никто не может лишить другого права на сей выбор,

 

(Бессмертие для меня и моей кошки!)

 

Что…

«Коллекция Крапивника» — артефакты её общения с «контуром» в день, проведённый на лунной базе. «Коллекция» хаотична и бессистемна. Может ли она дать представление о последних часах жизни Крапивника, о чём та думала и что пыталась осознать?

Вовсе нет.

Но всё это по какой-то причине оказалось ей интересно.

================

Дополнение к нео-татибам и «Лунному семени». Маленькие кусочки того мира — отрывки, осколки, воззвания.

#3. Ю

— Ю-джин, — растягивая первый звук, превращая «ю» в долгое «у», произнесла бабушка. У неё получалось что-то вроде: «Ю-цзы».

— Тише, — расстроено и растеряно, ответил Юджин.

— Та-ам, — настаивала бабушка. — Для те-ебя. На-а память.

Её взгляд скользнул над головой внука, к старым антресолям, которые давно уже страшно было открывать.

 

Старик Ю заставил меня отыскать в антикварных барахолках видеопроектор и притащить сюда, а потом посмотреть запись. Женщина, гибкая, быстрая, полная жизни танцевала, повторяя одни и те же движения, не больше десятка па, пока фильм не оборвался на очередном взмахе её руки. Старая исцарапанная плёнка, изображение с нечёткими краями.

— Красиво, Старик, — искренне сказал я. — Но это ведь язык, который никто уже не понимает.

Сказал и задумался над своей последней фразой: почему я подумал об языке? Но мне понравилось: танец — шифровка, язык, и его уже никто не понимает.

— Поделись! — этот металлический голос резал слух, я не успел к нему привыкнуть. Голос медицинского саркофага, где было заключено тело Старика Ю.

— Поделиться? — переспросил я. — Как, Старик? Я же не могу выйти с проектором на площадь…

Вообще, наверное, могу… Старик тут же доказал, что и в таком состоянии соображает лучше меня:

— Оцифруй! — «саркофаг» умел говорить только восклицаниями. — Покажи! Поделись! Нужно!

«Нужно». Кому это нужно теперь, Старик? Кому? Кто понимает это? Но оцифровать и поделиться я могу, почему нет.

Надо посмотреть ещё раз. Язык, который теперь никто не понимает. Хм…

 

Башенка "#3. Ю" (рассказ)Все мы хотим одного и того же, но ни с кем из нас этого не случается.

…Крутись, волчок.

Я тоже — юла. Я метель; я смерч и вьюнок, я колесо и петля, я бесконечный круг. Я луна.

Я приливы и отливы, приливы… отливы… я море. Растворись внутри меня.

Смотри, я танцую для тебя, я хочу сказать: я — юла. Ты понимаешь, что это значит?

Ты понимаешь мой язык? Мои слова? Я — бесконечность, ты тоже бесконечность.

Мои отражения танцуют вместе со мной, но они запаздывают, потому что я — Юла. Я — Ось. Я вращаю мир, делая шаг вперёд, потом назад, потом вперёд, потом назад.

Вот, что я хочу сказать. Не теряй надежды, не теряй моей любви. Не забывай.

Мы все хотим одного и того же, и с кем-то это всё-таки случается.

 

Язык, который… О чём это я?

Третья часть. Полёты

#1. Радуга

Конечно, это был бар.

В моих снах это всегда бар. Самая лучшая и самая избитая метафора. На лучшую мой мозг оказался неспособен.

С другой стороны, что ещё мне подошло бы? Приём у психотерапевта? Исповедальня?

Сеанс белой мантики?

Только выпивка и жалобы незнакомому человеку.

Или не совсем человеку.

Пусть с обстоятельствами мозг прохалявил, зато над антуражем поработал. Этот бар отличался от тех, что мне снились раньше. Те всегда были тёмные, с массивной деревянной мебелью и обшарпанной стойкой. И бармена разглядеть удавалось с трудом: детина с нечётко прорисованной физией, грязными лапами и в засаленном фартуке.

Этой ночью у бармена по тёмной коже змеилась живая серебристая вязь. Буквы и значки, штрихи и точки, он был как книга, написанная потоком судьбы. Наверняка каждая часть узора что-то-то да означала.

И лицо у него было вполне различимое, не совсем человеческое, но зато каждую деталь я смог разглядеть. Украдкой, конечно.

Одежду его я для себя назвал плащом без рукавов. Но может быть, это был и халат. Просто я не видел блестящих, будто металлических халатов. А плащи такие видел… где-то, когда-то видел, и что-то там было ещё важное…

В самом баре всё тоже серебрилось, переливалось, мерцало и блестело. А толстая стеклянная стойка просто висела в воздухе, но я не боялся опираться на неё локтями. Она не сдвигалась ни на миллиметр.

С барменом мы были одни, я изливал ему душу, и сон будто бы начался с середины, с полуслова.

— …дальше больше, — говорил я, крутя высокий, но пузатый стакан с малиновой жидкостью, она, конечно же, тоже искрилась. — Умерла моя собака. Мне её подарили на седьмой день рождения, и значит, большую часть моей жизни она была со мной. Такое накатывается, когда исчезает кто-то, кто так долго был с тобой… С этого всё началось, вся эта космическая чернота.

— А раньше, — спросил бармен, хотя губы его не шевелились, только руки мерно двигались, протирая пузатые стаканы.

Я прочёл на его правой ладони, на тыльной её стороне: «…серебро, ртуть и сталь…».

Башенка "#1. Радуга" (рассказ)— Раньше, — мои брови сами собой нахмурились, хотя помнил я всё прекрасно. Так чётко, как никогда. В реальности всё время что-то мешало помнить, а тут, в кристальном сиянии, память прояснялась. — Да как обычно всё, как у всех. Сначала же было детство — среднее детство, в меру счастливое, в меру беспокойное. Потом был пубертатный период, ну тоже как у всех, средний — проблемы, проблемы, проблемы, трагедии, которые через пять лет кажутся смешными. Потом были двадцать пять и самый первый кризис. Ну да, «четвертьжизнипрошлааааа!», а ты понимаешь, что вся твоя жизнь в корне не твоя, а всё было, всё сделано неправильно, да не в ту степь. В общем, тоже, как у всех. И это прошло, и вроде всё устоялось, и я нашёл ту линию, по которой стоит идти, тонкую леску между иллюзиями и суровой реальностью, и как заправский канатоходец, оттопал по ней следующие несколько лет. Я говорю «несколько», прямо сейчас я не могу точно вспомнить, сколько. Иногда мне кажется, что не менее десятка, а иногда это время сокращается до одного-двух годов.

Я остановился. На левом предплечье бармена сияло: «…нереальная радуга, чем тьма, в которой…». Я тряхнул головой, и всё «раньше» вылетело из неё. Ещё, ещё… что-то ещё…

читать дальше «Третья часть. Полёты»

2.10 Вернувшийся

Я был не из тех, кто пойдёт против течения. Я и был течением, я был рекой информации, я плыл вместе со всеми, когда моего слуха достиг чей-то плач. Я узнал этот сигнал тревоги, хотя никто не слышал его с тех пор, как мы покинули первую Землю.

Я обернулся, и течение покинуло меня. В бесконечном круговороте только мы двое оставались неподвижными — я и плачущий. Я захотел помочь. Преодолевая движение, преодолевая десятый вал, преодолевая световые шторма, я шёл за тем, чего не будет и не было, за эхом.

***

Мысль и движение едины и одновременны, разделить их невозможно. С этого тезиса всё началось.

Мы вертели его так и этак, пробовали на зуб, прикладывали к сердцу, пока, наконец, нам не удалось проникнуться им так сильно, что мы поверили в каждое его слово и во все связи и отношения между ними.

Стоило поверить — дальше пошло как по маслу. Мозг интерпретировал происходящее в теле с точностью синестезии, путая импульсы и их интерпретацию. Мы слышали писк лейкоцитов и заводской грохот конвейеров РНК-ДНК, чуяли мягкий вкус сердечного ритма и сварливое ворчание инсулина, пожирающего сахар. Мы разглядели блеск зоны Брока и звёздное мерцание щитовидной железы, матовость желудка, огненные всполохи аппендикса.

Каждая мышца была связана мыслью и освобождена ею. Всё стало единым и безграничным, и когда мы закончили, мы стали богами. Хотя уже не было никаких «мы», «я» или «они», было только «целое».

Всё изменилось: связь между левым мизинцем и левым рукавом Млечного пути сильнее, чем между соседями по площадке. Дальше и ближе, рядом и на другом конце света — какое это имело значение? Всё едино, всё бесконечно, всё бессмертно.

Тогда мы оттолкнулись и полетели, слушая жар Венеры, пустынные голоса пояса астероидов, вихревые песни газовых гигантов, писк Плутона, умоляющего не разбивать ему сердце, и прощальный вздох Харона, подмигивающего нам на удачу.

Мы отправились в путь так, как никто не мог предсказать. Мы унеслись прочь. И наши мысли были громче, чем звон вселенских струн.

Там, где сходились рукава Млечного пути, нас ждало самое большое приключение.

***

Башенка "2.10 Вернувшийся" (рассказ)Я обернулся и течение покинуло меня. Я захотел помочь.

Но остальным не было до этого дела. Они продолжали путь, раздвигая пустоту гудящим роем мыслей. И нить между мной и сообществом натянулась до предела.

Я должен был повернуть.

Что остановило меня?

Плач. Раздирающий сердце плач, хотя больше никакого сердца у меня не было.

Стон покинутого существа, сгорающего в багровой плазме огромного Солнца.

Что остановило меня?

***

Я парю над горячей пустотой, слушая свист испаряющейся атмосферы. Я одинок. Земля подо мною безвидна и пуста.

И рвущий все законы притяженья плач не смолкает.

Смерть неизбежна, но в последний миг — миг по космическим часам и по моим часам безымянного существа, потерявшего счёт времени; в тот миг, когда планета растает, вернувшись в огненное чрево, я буду с нею.

Последний из блудных сыновей.

2.08 Туман

Туман превратил утро в призрак, навёл ретушь на окружающий пейзаж, смягчил краски, размыл формы, сделал мир подобием старого фильма, а нас — его главными героями.

— В туман хорошо плакать.

— А в дождь?Башенка "2.08 Туман" (рассказ)

— Дождь лучше всего маскирует рыдания, может, даже истерику, а в туман хорошо именно плакать — о несбывшемся, об ушедшем, знаешь, ты плачешь, но не замечаешь этого, и слёзы просто тихо текут из глаз, а потом вдруг оказывается, что всё лицо у тебя мокрое. Но ты всегда можешь сказать, что в этом виноват туман.

Туман будит что-то ностальгическое, и мысли замыкаются сами на себя: начинаешь думать о том же, о чём думал вчера или десять лет назад. Возвращаешься к людям, о которых давно забыл, переживаешь старые размолвки и радости, пытаешься найти решения для давно исчерпавших себя проблем.

Мы стоим на самом краю небольшого обрыва, смотрим на то, как сползающий вниз туман, густеет, превращается в дым сгорающего утра. Утро прогорит полностью, краски снова оживут, предметы обретут твёрдость, а мы вернёмся в настоящее: к незнакомой экологии, к неясным перспективам, к грызне между соседями поневоле…

В туман хорошо плакать о неслучившемся или о несделанном выборе, но вскоре грусть скатится с нас, и мы отряхнёмся — отряхнём с себя память о покинутом крае, о том, к чему не вернуться. И наше прошлое сменится будущим, как туманное утро — первым днём на новой планете.

Страница 1 из 2
1 2