В углу, между стеной с жирными подтёками и стеной, где на старых газетных вырезках чёрно-белые люди открывали мост, жали пшеницу и вырабатывали сталь, на бледно-жёлтом линолеуме, исчерченном коричневыми и серыми полосами, лежало яблоко.
Один бок его начал темнеть, пятно, обведённое белой каёмкой плесени, притягивало взгляд больше, чем что-либо ещё. Чем вечные, несмываемые подтёки, складывающиеся в пугающий лик, и чем шорохи, шёпот и редкие вскрики, проникающие через щели в дверях. В конце концов, за десять с лишним лет она всё это уже видела и слышала. В первый раз было страшнее, а сейчас — сейчас почти привычно. Здесь ничего не меняется, разве что стареет, разрушается всё больше.
В яблоке не было и не могло быть ничего особенного. Кто-то уронил его, оно откатилось в угол, никем не замеченное. Забытое. Упущенное.
Половина его была гнилой, а вторая половина даже не ведала об этом. Не знала ещё, что нечто невидимое подбирается к ней и что однажды и она сама — здоровая, блестящая, жёлто-розовая мякоть, обречена обратиться тёмно-коричневой массой. И что это уже — неизбежность.
«Я здесь в последний раз, — сказала она себе, — а это просто яблоко. Забей и забудь».
***
«Странно, — подумала Марина, выбрасывая упаковку в корзину, — я же должна что-то почувствовать? А что?»
Она мыла руки, глядя отражению в глаза, и пыталась понять, что это всё значит. В глобальном плане. В смысле будущего.
Вообще.
Но пока в голову приходило только одно: наверное, она боится. Иначе бы не скрывалась в обеденный перерыв в туалете торгового комплекса.
Она спустилась на парковку, перешла по подземному переходу улицу и вошла в бизнес-центр. Привычный маршрут, она иногда ходила перекусить в фуд-корте, никто ничего не заподозрит.
Почему вообще кто-то должен что-то заподозрить? У неё появилось нелепое чувство, будто она сделала что-то запретное. Или неправильное. Или, по крайней мере, неприличное.
Марина уже начала подозревать, что за недоумением и осторожностью прячутся настоящие эмоции. Так уже бывало: иногда ей нужно время, чтобы разобраться, что она чувствует.
Иногда ей нужно время даже для того, чтобы придумать ответную реплику. Просто что-то замыкало в мыслях, и она не могла понять, как же именно ей хочется отреагировать. Слишком много голосов в голове.
Она перебирала резюме, не особо вчитываясь: проскальзывала взглядом, машинально отмечая стандартные фразы, ошибки, привычно вычленяя важную информацию. Их был-то всего десяток, этих резюме, но она — прекрасно отдавая себе в том отчёт — перекладывала их уже по третьему кругу. И думала.
В основном о том, вовремя ли это происходит или не вовремя? Как будто подбивала баланс: есть кредит на квартиру. Конечно, она досталась им с Егором со скидкой для сотрудников. Минус десять процентов, которые родная контора милостиво простила Марине. Но всё равно квартира — одна большая комната и одна не очень большая кухня — стоит почти пустая. Отделка закончена, это плюс. Из мебели — только кухонный гарнитур, стол, стулья и кровать со шкафом. Это минус.
Деньги — это всегда минус. Но с работой у них пока хорошо. Наверное. Ну, нормально. Это плюс. «Я обдумываю это так, будто это какая-то… проблема. Но это ведь простая вещь, самая обычная. Наверное».
Она оставила в покое помятые резюме и выглянула в окно. Оно как раз выходило на котлован, где спустя год или полтора вырастет ещё одна новостройка. Пока в яме под фундамент блестели на мартовском солнце лужицы воды, а вокруг них прохаживались голуби. Когда стены начнут подниматься, птицы будут устраиваться в строительных конструкциях, забираясь всё выше и выше.
— Весна, — зачем-то вслух произнесла Марина. То ли из живота, то ли из глубины сознания пробивалась долгожданная эмоция, робкая и нежная, как первая мать-и-мачеха.
—
Вдоль улиц, огибая тёмные углы грязных зданий, стелился туман. У него был зеленовато-бурый оттенок, как у болотной воды.
В тумане исчезали звуки — она не слышала собственных шагов. И это пугало сильнее, чем мысль, что она оказалась в незнакомой и не лучшей части города.
Бо́льшая часть невысоких домов стояли заброшенными, мрачно глядя разбитыми стёклами или заколоченными окнами, тяжело, по-старчески дыша выломанными дверными проёмами.
В других, кажется, ещё кто-то обитал, и вряд ли то были достойные члены общества. От таких домов несло: запахи были разные, но ни один не ласкал обоняние. Когда она видела свет в окнах, то пугалась этого больше, чем темноты.
Но всё же самый сильный страх вызывал туман. Прошлое дышало в нём и тянуло грязные, худые, чёрные лапы к её ногам. Люди говорят, что из такого тумана и приходят мёртвые: те, в чьё существование в этом мире ты ещё веришь, кого не хочешь отпустить. Те, кто слишком много потерял и теперь хочет вернуть это. Туман возвращения — проклятье мира, в котором слишком многие умерли за слишком короткое время. Хорошо, что она несуеверна… и что не зовёт обратно ни одну потерянную душу.
Сейчас она не могла понять, зачем вообще вышла из дома. Она помнила, как проснулась, открыла окно — и в комнату заполз туман. Она вдыхала его, втягивала ноздрями, как запах тёплого хлеба, глотала, как утреннюю свежесть, пока не почувствовала, что должна идти. И даже знала, в каком направлении. Дрожа от нетерпения, натянула ботинки и накинула на сорочку дырявое пальто, даже не успела его застегнуть, только перехватила у воротника левой рукой и бросилась на улицу, вперёд, скользя по осенней грязи. Мелькали дома и перекрёстки, мосты, и в конце концов — она очнулась в этом районе.
Дрожа, она пробиралась через трущобы. Рассвет уже занимался, и она шла за рассветом, но не потому, что дом её был на востоке отсюда, а просто ей хотелось видеть кусочек света над туманом. Она даже забывала смотреть под ноги, и, конечно же, оступилась, угодила в большую выщерблину в мостовой. В левый ботинок потекла ледяная вода, она дёрнулась, потеряла равновесие и стала падать навзничь.
И тогда кто-то подхватил её: тёплая, большая и сильная фигура, выросшая из тумана. Она быстро высвободилась, обернулась испугано: мужчина был так близко, что она могла хорошо его разглядеть даже в тумане. Светлые волосы до плеч промокли и уныло свешивались из-под мягкой круглой шляпы, бледное вытянутое лицо как будто плыло над тёмной одеждой — шарфом, дранным коротким пальто, грязными штанами и сапогами. Никаких нашивок или значков он не носил, но узкая красная линия татуировки, что тянулась через левую щёку от уха к уголку рта, и слишком яркие, слишком светлые глаза и выдавали в нём чужака.
Одного из тех, что остались после отступления войск полгода назад. Откуда он пришёл и почему не покинул бедствующий город? Может быть, на его родине было ещё хуже?
Она отступила, не сводя взгляда с его лица. Чужаки — последние, кому можно доверять в нынешнее время и, тем более, в таком месте. Туман как будто сгустился ещё больше, когда мужчина сделал шаг вслед за ней.
—
— Куда хочешь вечером?
— Что? — Марина будто проснулась.
— Ты покачиваешься, — сообщил Егор серьёзным тоном. — Сидишь над чашкой кофе и покачиваешься туда-сюда. Спорим, я потыкаю тебя палочкой, и ты упадёшь под стол и заснёшь?
— За палочкой нужно идти на улицу, — возразила она.
— Я сбегаю. Ты даже не заметишь, что меня не было.
Она посмотрела на мужа: «У него разные глаза». Эта мысль всегда приходила неизвестно зачем и неизвестно откуда. У него действительно были разные глаза, один светлее, второй совсем тёмный. Иногда казалось, что и эмоции в них отражаются разные.
— Я замечу, если тебя не будет, — заверила его Марина.
— Уж надеюсь. Так что? Забронируем или наудачу?
— Может… никуда не пойдём? — осторожно предложила она, думая о том, что узнала вчера днём. — Тихий ужин дома? Тихий праздничный ужин?
— Это какая годовщина получается? Экономная?
— Домашняя. Полгода — домашняя годовщина. Вкусная.
— Вкусная? М-м, — Егор поставил чашку в раковину и взглянул на часы. — Ну если вку-усная…
— Только купи продукты, а то я не успею… всё сразу.
— Шли список телеграммой, — он наклонился к Марине, и она закрыла глаза чуть поспешнее, чем сама собиралась. Как будто он мог бы за миг до поцелуя прочесть по её взгляду то, что она знала, но не говорила. Три вещи, три тайны. Они крутились в её голове, и от этого в животе ворочался мерзкий ком холодной тьмы.
Марина вышла из дома на четверть часа позже, вымыв посуду, привычно проверив дважды все окна и прислушиваясь к тишине газовой плиты. Она старалась делать такие вещи, пока Егор не видел, но он наверняка всё давно знал. Про её «заскоки»: газ, открытые окна, две-три минуты на лестнице в созерцании входной двери — попытка вбить в подсознание, что замки действительно заперты. Так бывало не всегда, но чем больше Марина тревожилась, тем серьёзнее становились ненужные предосторожности.
Сейчас она была почти в ужасе. Нежная эмоция за ночь погрузилась обратно, теперь всё застила тревога, похожая на густой туман. Марина дёргала дверь, проверяя, заперта ли та, и пыталась заставить себя в это поверить. В конце концов она неохотно отпустила ручку и вызвала лифт.
Вчерашний рабочий день не был продуктивным, но сегодняшний оказался ещё хуже: она смотрела на те же самые резюме. И на список дел — за этот день и за предыдущий. Ей везло, что в маленьком кабинете с синими гипрочными стенами она была одна. Её коллега три дня назад ушла в отпуск; было ещё одно рабочее место, пустовавшее уже второй месяц, — стол, теперь заваленный их бумагами.
До обеда Марина смотрела на котлован, на лужи, подёрнутые сегодня тонким ледком, иногда брала карандаш и чертила на черновике короткие палочки, а потом перечёркивала их; так в кино заключённые ведут счёт дням.
В час она заперла кабинет и спустилась на третий этаж бизнес-центра, в столовую — самое дешёвое и невкусное заведение на три квартала вокруг. За «их» столиком, в углу около окна, выходящего на перекрёсток возле метро, уже сидела Таня. Глядя в пустоту, она шевелила губами и трясла головой, длинные тёмно-рыжие волосы покачивались в такт. Таня постукивала пальцами по столу и раздражённо морщила нос, как будто её невидимый собеседник чем-то ей не угодил.
На мгновение Марина представила, что подруга и правда говорит с невидимкой — с духами этого места, разносящими запахи жареных пирожков и заварного кофе по этажу. До эпохи гарнитур это было бы отличным объяснением.
— Обед. Кончай работу, — прошептала Марина, наклоняясь к свободному уху Тани. Та дёрнула плечом и ответила, но не ей:
— Четырнадцатый. Нет, четырнадцатый!.. Да иди ты!.. Да, у меня перерыв на жвачку… Сам ты корова!
— Школота, — сказала она спокойно, поворачиваясь к Марине. — Школота проникает всюду. Они всепроникающие. Есть такое слово?
— Да. Что ты будешь есть?
— Брокколи, — со смешком бросила Таня. — Салат. Капусту. Хуже всего — у них это всё действительно есть.
Допивая кофе, Таня как будто невзначай поинтересовалась:
— Как насчёт завтра?
— А что завтра?
— Суббота.
— Хм.
— Мой «родительский день», — пояснила Таня. — Один выходной в месяц, который я могу провести со своей лучшей подругой. Так решил суд.
— Какой ещё суд?
— По опеке, разумеется.
— Да ну… перестань.
— Ладно. Так что насчёт завтра?
Марина пожала плечами.
— Вроде, и года не прошло, как ты замужем… Хотя ведёшь себя так, будто десять лет в браке, самое время для старых халатов и бигуди. — Было сложно понять, шутит Таня или нет.
— Господи, какие бигуди?
— Мерзкие. Старые такие. Резиновые. С барахолки.
Марина покачала головой.
— Хорошо, хоть детей ещё не завели, — заявила Таня.
Марина сжалась, услышав это, а подруга продолжала:
— Хотя вы бы и за полгода двоих сумели, старые женатики… Надо было тогда в кафе идти, — пробормотала она, кивая на соседний столик. Полтора года назад Егор тоже обедал здесь. Приезжал на переговоры — с кем-то из многочисленных фирм в бизнес-центре, задержался дольше, чем думал… Устало пил кофе, не обращая внимания на окружающих. Они сами обратили на него внимание. Таня же и обратила.
И теперь… Марина знала, что сейчас, в этот момент Таня совершенно серьёзна в своём «надо было идти в кафе». Она жалеет. Чёрт её знает, о чём именно, но точно жалеет, что всё сложилось именно так.
— А что бы было, если бы и завели? — раздражённо спросила Марина, чувствуя покалывание внутри, где-то в животе или ниже. Тонкую, холодную точку. — Чтобы ты тогда сказала?
Таня, задумчиво глядя на неё, покрутила палочку для кофе и ответила:
— Сказала бы: поздравляю. Надо это отметить. Без алкоголя и веселья.