—
Она проснулась от звонка. Долго и сонно соображала, что это за звук: телефон, неумолкающий телефон, настойчиво поющий о том, что огней так много золотых на улицах Саратова.
Голос Тани звучал так громко, будто она кричала ей прямо в ухо:
— Маринка! Ты уже едешь?
— Куда? — сонно переспросила Марина.
— Ко мне. Помнишь? Вчера договорились. Пить тебе нельзя, но отпраздновать мы всё равно должны.
Холодная точка в животе дёрнулась: она нам не нужна. Никто не нужен, помнишь? Кроме меня.
— Не звони мне больше, — спокойно ответила Марина и повесила трубку.
Положила телефон и в который раз за день подошла к окну взглянуть на детскую площадку: дождь закончился, и тучи разошлись, и прозрачное небо было бело-голубого и розово-золотого цвета.
— Наша жизнь именно такая, какой я хочу её видеть, — сказала она вслух. Но говорила не сама с собой, а с кем-то ещё. С лицом на стене в коридоре психбольницы, например. С тем же, что на секунду проступило на оконном стекле и растворилось в свете заходящего солнца. — Как будто к этому я стремилась веками, бредя в тумане.
Что-то изменилось, пока она спала. Не только дождь закончился, прошла тревога. Выходит, стоило просто произнести всё это вслух? Может быть, помогло всего на день, а может быть… теперь она знает лекарство.
— Ты с кем говоришь-то? — спросил Егор, заглядывая в комнату.
— С тобой, — соврала она.
— Я ж на кухне. Доедаю остатки вкусной годовщины.
— Как? Ты не слышал моего признания?
— Это в чём же? — он вошёл в комнату.
— Мне нравится наша жизнь, — холодная точка согласно запульсировала, рождая едва заметную дрожь в животе.
— А это… — Егор пожал плечами, хитро улыбаясь. — Обычная ж жизнь обычных людей.
— Верно.
Осталось ещё одно дело. Ещё один человек.
—
Она вздрогнула… будто проснулась, испуганно оглядываясь: улица в полдень, в выходной день почему-то совершенно пустынна. Что она тут вообще делает? Как тут оказалась? Кажется…
Она нахмурилась, вспоминая, как уходила утром из дома, то ли на рынок, то ли к кузине, то ли… куда-то. И теперь она здесь, недалеко от своей улицы, но совершенно не помнит, как сюда попала.
Она оглянулась ещё раз: никого. Только из переулка впереди на мокрые камни мостовой выползает буро-зелёный дым, «язык» тумана. Такого знакомого, такого отвратительного.
Она заспешила домой, а туман шёл за ней по пятам. Она слышала в нём тихие шаги сотен пар ног, нет, тысяч, десятков тысяч — шаги тех, кто так и не смог вернуться домой живым, но хотел этого до сих пор, и всё шагал по ландшафтам потусторонней бездны, сокращая путь к оставленным на земле родным и любимыми людям.
Вот только не всех из них ждали.
Она уже бежала, но туман не отставал. И за сотню шагов от дома она почувствовала… удар. Прямо в сердце, от чего то остановилось. Встало и не билось так долго, что у неё потемнело в глазах, и ноги подкосились, и она осела на землю, цепляясь растопыренными пальцами за мостовую.
Сердце забилось, неровно, с перерывами, но она смогла подняться и снова идти.
В доме стоял запах холодной земли. Старой земли, вывороченной комьями, земли братской могилы, из которой кто-то выбирался, копая гниющими руками, расталкивая тела товарищей, стремясь вернуться туда, где его давно никто не ждёт.
Она прошла по коридору с новыми светлыми обоями в спальню, чувствуя, что запах земли сильнее всего там. Внутри, рядом с дверями к стене был прислонён карабин. Она машинально подняла его и посмотрела вперёд.
На кровати лежал лекарь — впервые его лицо во сне было безмятежным. Красная линия погасла, сделалась тусклой и прерывистой, воспоминания из неё растворялись во мгле, возвращаясь в то прошлое, в котором когда-то родились.
Зато красными стали простыни вокруг его груди.
Мертвец тоже был здесь: сидел возле перевёрнутого горшка цвета киновари, пачкая стул грязью и гниющей плотью.
— Я вернулся к тебе.
Голос был хриплым и тусклым, но узнаваемым.
— Зачем? — задыхаясь, спросила она.
— Я вернулся к тебе, — упрямо повторил он, силясь подняться.
— Ты умер. Мёртвые должны оставаться мёртвыми.
— Я всегда буду возвращаться к тебе. Ты моя жена.
— Больше нет, — прошептала она, прижимая карабин к плечу. Бывший муж сам когда-то учил её стрелять.
— Я всегда найду тебя, — он всё же смог подняться и протянул руку в её сторону. — Ты не будешь счастлива без меня. Ты не спрячешься. Я всегда вернусь к тебе.
— Ты мне не нужен!
— Тогда я вернусь другим. Неузнанным, беспомощным, ты не сможешь от меня отказаться. Я всегда вернусь…
Он качнулся и сделал неуверенный шаг вперёд, и она выстрелила, прервав поток его бреда. Пуля вошла ему в голову, как слишком тяжёлое воспоминание, и разорвала череп.
Она опустила руки, чувствуя, как сердце снова замирает, замирает и…
—
Она проснулась ещё до восхода. Сумерки только начали рассеиваться.
Пошатываясь спросонья, она добрела до кухни, выбралась на балкон и бросила взгляд вниз: плотный, тёмный туман стелился по земле, омывал стену дома, будто прибой, и казалось — пытался карабкаться вверх.
Качели снова тихо раскачивались, скрипели.
Она вздохнула, и туман, хотя и был только что далеко внизу, просочился в её лёгкие, сердце и разум. И теперь она дышала им, вдыхала его и выдыхала… а может быть, это она и была источником тумана, может быть, он выходил из её тела и заполнял собою землю.
В животе шевелился клубок холода. Она положила руку на живот и почувствовала покой. То, что внутри, — беспомощное, зависимое, безымянное, нуждалось в защите.
Она достала из ящика нож — не хлебный, а длинный и острый нож для резки мяса. И вернулась в комнату.
Клубок холода давил, расходясь лучами по всему телу, до кончиков ногтей и волос. Она подняла нож, повертела его и вдруг поняла, для чего он ей нужен.
Дальше всё было просто: приставить, нажать. Увидеть, как расползается из-под горла Егора красное пятно.
Но за мгновение до «нажать» и «увидеть», она успела подумать об очень многом. О том, что всегда возвращается неузнанным и забирает своё.
О том, что она помнит, как по её телу расходилось тепло, а не холод, но теперь уже ничего не может поделать, холод в ней везде. И она хотела бы остановиться, отсечь гнилую часть яблока, но холод ей не позволит.
И о том, когда кровь ляжет на её щёку тонкой красной линией, жгущей лицо огнём. И тогда не останется ничего, кроме слишком тяжёлых воспоминаний и ещё чёрной берёзы рядом с качелями на детской площадке.