Я помню город Кардамон. Двухэтажный трамвай, маршрут на три остановки. Кардамоновые пряники.
Погодная башня, городской сад, грязный дом за окраиной. Ручной лев, собачий хор.
Кардамон, Зурбаган и все остальные заповедные зоны детства и отрочества. Города, которых никогда не было или не стало, если они всё-таки были. Мне хочется сказать, что я вспоминаю это в грязном бункере, когда снаружи пищит радиация. Или в далёком космосе, когда снаружи… тоже пищит радиация. Или в Замятинской, Оруэллской, Хакслиевской антиутопии.
Но вовсе нет. Правда в том, что и мир, и я — мы совершенно обычные. Просто иногда я вспоминаю Кардамон.
Ведь однажды я там в самом деле побывала. Пусть это пошлый, банальный поворот. Но я правда там была.
Стояла зима, и вот уже лет пять минуло, как не выпадал снег, только шли ноябрьские дожди от самого́ ноября до апреля. Никого это, кажется, не трогало, будто люди сразу привыкли к промозглой серости и вечному бурлению водоворотов над канализационными люками.
Кто-то мог бы сказать: дело не в смирении или привычке, а в таком же промозглом сером отчаяньи, которое теперь ходило попятам за каждым. Но те доморощенные философы пропали первыми, слишком чувствительные и отзывчивые, слишком добрые по наставшим временам.
Когда добрых не осталось, промозглая серость взялась за обычных. Она собиралась в комки, кучковалась по углам сумрачных подъездов, подходила незаметно, заглядывала в глаза. Ей не нужна была настоящая мимикрия, хватало нескольких правдоподобных форм, и наш человеческий мозг додумывал остальное: нос, глаза, голову, руки.
Серая, человекоподобная тень, ждущая у входной двери. Совсем не страшная.
Скорее одинокая.
Ко мне она пришла в вечернем сумраке — тощая, сжавшаяся в комок фигурка, вросшая в стену рядом с дверным косяком. Прежде чем сработал в голове тревожный сигнал, я уже успела различить трогательно оттопыренные уши, коротко стриженную голову, конечно же, шортики в середине пусть тёплой, но всё же зимы. Типичный портрет героя старых детских книжек, не хватало только разбитых коленок, выкрашенных зелёнкой, и, может быть, октябрятской звёздочки. Помню, подумала: главное, не пытайся его узнать, не пытайся его вспомнить. Но он уже почти оформился, почти стал похожим на кого-то очень знакомого, и только тогда я смогла обуздать собственные мысли. Переключиться на алгоритм, который нам вдалбливали через все медиа: отвернуться, отвлечься, скользнуть в заранее придуманное тихое место.
«Кардамон», — сказал мой «голос безопасности». Погодная башня, трамвай, разбойники, лев. Пряники, которыми пассажиров трамвая угощает кондуктор. Тихое место, где серости меня не достать.
Мальчик из тени поднялся на ноги; его лицо было неустойчивым, не решило, каким же ему стать. Нос пуговкой или курносый? Брови высоко подняты или насуплены? Белобрысый или рыжий? Вместо глаз переливались две крошечные звёздочки. Глаз у созданий серости никогда не было. Говорили, что тлеют там адские угольки, зияют раны или плещутся тёмно-зелёные волны. Звёздочки — всяко лучше углей.
Он слегка покачивался и иногда мерцал: перетекал туда-сюда, потом снова становился плотным. Он не был завершён, но всё же взял достаточно из моих мыслей, чтобы предъявлять права: он был и моим созданием тоже, так что ждал, что возьму за него ответственность. Как за приручённого рыжего лиса.
Я бы не пустила его в квартиру, если бы он не был так похож на ребёнка. Я знала, кто он, и знала, что промозглая серость лишь притворяется живой, нет никакого мальчика, есть вытянутый из моего подсознания образ. Чего-то ценного и старого, из детских, смутных, но цепких воспоминаний.
Так что, да, я знала абсолютно точно, что такое передо мной. Но в ту же минуту я также поняла, почему люди попадаются. Дело не в том, что они не отличают иллюзию от реальности. Просто иллюзии таковы, что отказать им невозможно.
Вот и я не смогла.
Он накрыл блюдо с серыми пельменями ладошкой, и пельмени обратились клубникой. Мальчик взял ягоду и протянул мне.
Клубника казалась абсолютно настоящей.
— У тебя есть имя?
Он кивнул, всё ещё держа клубнику. На столь изменчивом его лице не отразилось никаких эмоций. Откуда ему знать про эмоции?
Он наверняка мог бы держать клубнику вечно.
— Но ты его не назовёшь?
Мальчик едва заметно качнул головой.
— А если я угадаю?
А если я угадаю, не сделает ли это его ещё более устойчивым? Хотя какая разница теперь.
Мне остаётся лишь следовать алгоритму номер два: сообщить об нереальном мальчике и оставаться дома, пока иллюзия не растает и ещё плюс три-четыре дня, для верности — пять.
Но за это время я ведь могу сделать ещё одну вещь: попытаться что-то понять. Почему он, почему я, что это всё значит.
Я взяла клубнику, мальчик, помедлив, опустил руку.
— Женя, — сказала я. — Будешь Женей?
Он не согласился, но и возражать не стал.
Интересно, смогу ли я силой воображения переделать его в героя чего-нибудь поновее? Сделать менее шаблонным или вовсе девочкой? «Женя» так и так подойдёт.
Микроскоп лежал в ящике со школы. Учебный, со слабой оптикой, но всё ещё целый.
Клубника на срезе выглядела вполне растительной. Пахла клубникой — сладкой, с собственной грядки, а не из магазина. После четверти часа сомнений и даже списка «за» и «против» на листочке, я решилась её лизнуть.
Даже вкус у неё был из детства. Так что я её съела, полночи ждала последствий, но ничего не случилось.
Утром я залила подвядшую клубнику сметаной, и мы с Женей съели её вдвоём: я отчаянно, чувствуя себя космопроходицей, исследующей чуждую экосистему. Женя — невозмутимо и сосредоточенно, хмуря короткие светлые брови.
— Чем ты хочешь заняться? — спросила я. — Что делают целыми днями такие, как ты? Клубитесь по углам? Может быть, охотитесь?
Он продолжал молча есть клубнику. Вряд ли его заинтересуют новостные каналы или го. Ничего детского в моём доме нет. А ничего подходящего ребёнку из выдуманного мира почти столетней давности нет в нашей реальности вообще.
— Хочешь почитать?
Рука с клубникой замерла в воздухе. Женя смотрел на меня своими крошечными звёздочками. Если бы передо мною был человек, я решила бы: он изумлён.
— Я могу почитать тебе, если ты не умеешь. Что-нибудь старое и проверенное, тебе должно понравиться именно такое. Про Пеппи Длинныйчулок, уверена, я отыщу её в глубине шкафа. Знаешь, Пеппи придумали, чтобы помочь больному ребёнку. Можно ли считать тебя больным ребёнком? Ты можешь выздороветь и стать настоящим мальчиком?
«Что я делаю?» — ожидаемо промелькнуло в голове. Но я не знала ответа. Что-то внутри меня толкало, дёргало, рвалось наружу. Слова, которых я сама от себя не ждала. И ещё кое-что: мне что-то было интересно. Впервые с тех пор, как исчезли зимы, как все мы перестали улыбаться, потому что… не осталось поводов, так ведь? Будто в воздухе появилось что-то, высасывающее радость. А может её забирала та серость, если не буквально, то через овладевший нами неизбывный страх. Но теперь кусок серости, притворившийся мальчиком из старой книжки, сидел напротив, и страха больше не было, самое страшное уже случилось. Теперь можно было спокойно жить, ничего не боясь.
Или дело в клубнике? Она отравила мои мысли.
Я съела ещё одну ягоду: клубника как клубника.
— Так что скажешь?
Женя наконец донёс клубнику до рта и кивнул.
Он заснул, прослушав три первые главы, ненадолго его хватило. Во сне Женя свернулся клубочком и почти потерял форму, а я откуда-то знала, что так и будет.
А возможно так было именно из-за моей уверенности. Я опять думала: насколько тень восприимчива к моим ожиданиям и мыслям? Кем она может стать, если я в это поверю?
Звякнул смартфон: в алерт-приложении наконец-то обработали мой запрос, правда и отправила я его только утром, да ещё с трудом вспомнила, что надо бы встать на учёт.
Меня призывали ожидать контролёров в течение дня и не покидать квартиру, если только моя жизнь не окажется под угрозой. Я отложила смартфон и накрыла клубочек-Женю моим любимым пледом.
Если я представлю, что у Жени есть щенок, появиться ли тот здесь? Отпочкуется от скопления серости, примет форму пузатой, лопоухой собачки с коротким хвостом? Я так давно не прикасалась к кому-нибудь живому и шерстяному. Серость поглотила питомцев в первую очередь, всех, от собак до аквариумных рыбок. И больше их никогда не будет.
Контролёры заявились после заката, и были на вид такие же тёмно-серые, как упавшие на город сумерки. Протопали в своих хрустких мрачных комбинезонах в комнату и синхронно вылупили непрозрачные стёкла шлемов на Женю, игравшего с беспородным пятнистым щенком.
Щенок блаженно похрюкивал, когда его выпяченное розовое пузо почёсывали туманные пальцы ненастоящего мальчика. А Женя подошёл к чесанию собачьего пуза так же методично и механически, как делал всё остальное, от поедания клубники до просмотра старых книг. Их я извлекла с антресоли, пока мой серый гость спал.
Два других гостя, тоже серых, как будто не с нашей стороны они вовсе были, а из стана свалившейся на человечество напасти, с минуту наблюдали за сценкой; потом один извлёк завёрнутый в прозрачных чехол смартфон и принялся фотографировать Женю, а другой спросил:
— Где мы можем поговорить? — через динамик его голос приобрёл интонации робота.
Серый контролёр сообщил мне: во-первых, они не встречали настолько сильно развитой иллюзии уже давно, он даже затрудняется сказать, сколько, разве что в самом начале, когда серость только двинулась в наступление; во-вторых, мне не следует беспокоиться, они будут отслеживать моё состояние и примут должные меры, если появится угроза моей жизни или здоровью; в-третьих, даже в самом начале и даже развитые иллюзии всё равно рассеивались, просто ждать приходилось долго, а потом идти на реабилитацию; и, наконец, в-четвёртых, мне следует вести дневник состояния в приложении, описывать, что делает иллюзия, что делаю я, а также не стесняться прибегать к помощи нейросети-психолога, которая может дать мне советы в лёгких случаях или же направить на консультацию к человеку в сложных.
Я терпела и слушала его механический голос, думая только о щенке, его круглых лапах, мокром носе, крошечному хвосте-шнурочке. Мне было плевать, из чего появилось это существо, настоящее оно или нет.
Это был щенок. Единственный щенок на всей земле. А контролёры думали только о своём приложении.
Я вела дневник, честно записывая всё, что случалось.
В один день мы развели костёр. Женя создал его так же, как создал клубнику. Не только сам огонь, но и дрова и угли, выложенное камнем кострище и немного травы и земли кругом. Всё это ощущалось таким настоящим. Я не рискнула проверить, обожжёт ли меня огонь, но грел он точь-в-точь как реальный, и дым пах, и как и должен пахнуть дым, и даже откуда-то потянуло речной водой.
В другой я испекла летний ягодный торт со сливками. С такого воровал бы клубнику Карлсон. Мука — посеревшая и, кажется, сыроватая — была, но и только. Ещё газ в трубах. Но остальные продукты появились утром в холодильнике и на столе, потому что вечером я про них думала.
Женя пытался читать сам, но как-то странно: клал руку на открытую страницу, буквы на ней от этого приходили в замешательство, двигались, менялись местами. Их тянуло к серой детской ладошке с нечёткими очертаниями. Женя хмурился и будто бы злился или огорчался. Буквы хоть и тряслись, но никак не хотели отрываться от страницы и становиться частью мальчика. Так что я продолжала ему читать.