И дело, значится, такое.

Есть хор, в котором ты поёшь. Тебя туда отправили насильно. Петь ты не хотел и не умел, но всё равно пришлось.

В хоре двадцать человек, все поют, ты — открываешь рот и издаёшь звуки. Ты двадцать первый. На дворе, притом, девяносто третий год. Если ты помнишь, что я имею в виду, конечно.

На сегодня это всё. Спи.

 

Мы говорили о хоре. Ты уже успел в него поверить?

От песни зависит всё. От той, которую вы репетировали весь чёртов девяносто третий. Помнишь вашего учителя? Вы звали его «мокрецом», но ни один из вас не знал, что это означает. А ведь он им и был. Вспоминаешь? Как он прижимал платок ко рту, пожирая глазами ноты? Потому что не мог показать вам, как шевелится его раздвоенный язык, заталкивая подальше в жаркое нутро несыгранную, неспетую мелодию.

Ну что, испугался?

И на сегодня это всё. Ешь.

 

Вот твой смартфон. Позвони дочери, а не жене.

Слушай, что она скажет. Самые простые слова, но если ты не доверишься мне, они никогда не смогут прозвучать. Потому что её самой не будет.

Нет, это не «обычная коррекция времени», время в этом не нуждается. В нас не нуждается. Ему вообще ничего не нужно.

Поэтому мы и должны убедить его, что чего-то стоим. Вот ты — чего ты стоишь, ученик мокреца? Ты думаешь, ты чистенький? Свеженький? Самостоятельный?

В тебе дремлют его мемы. Его знаки. Его знания. Его метка на твоём челе. Ты — бомба.

Какая хочешь: хоть «инфо-», хоть «темпо-».

Поговорил? Иди погуляй. Сегодня можно.

Там, если что, вёдро.

 

Верно, ты всё увидел верно. Мы в конце времён. Солнце УЖЕ разбухло и поглотило Землю. Мы с тобой в никогда, я и ты, двадцать первый. Я? Ты не признал меня? Я — двадцатый. Твой предшественник. Но моё время заканчивается, наступает твоё.

Не ори. Мы не люди, ты и я. Мы байстрюки. У нас одна мать и разные отцы. Мой — бомбист, твой — мокрец.

Мать? Время. Да, она женщина, Пратчетт был прав. Помнишь Пратчетта? Забудь. Ты так и не сможешь его прочесть.

Потому что.

Потому что ты не вернёшься в девяносто третий год, вернусь я и спою твою партию «Во поле берёзки» или что вы там мучили. И проживу твою жизнь — я, а не ты.

У тебя будет другая задача. Ты будешь ждать двадцать второго.

 

Подумал над предложением?

Ну да, это было не предложение.

А думаешь, мне хотелось? У меня тоже была своя жизнь, там в тысяча восемьсот девяносто третьем. Почему именно за семь лет до? Не знаю. Какое-то волшебное число.

Меня тоже выдернули из собственной шкуры и поставили перед фактом: чтобы была сила, нужна противосила. Теза, антитеза. Единство и борьба противоположностей…

Я понимаю в этом ещё меньше, чем ты, двадцать первый. Я только знаю, что именно так оно и работает.

 

Ты прав, я соврал. Нет никакой диалектики. Но не печалься, твоё время придёт, когда ты сам займёшь место двадцать второго.

Справедливость? Что ты о ней знаешь, незаконнорождённый отпрыск мёртвой идеологии и прошедшего времени?

Лишь те из нас, кто верит в перемены, оказываются здесь. Ну кто-то ж должен? Удерживать на грани время, сопрягать две стороны моста, два чёртовых, источенных убийствами и болью берега. Что движет время? Историю по её извилистому пути? Это цитата, если ты не понял.

Ну не рыдай, мужик ты или где? Мне тоже было тяжело, но что поделать?

Так было и будет впредь. Лишь прошлое в глазах людей прекрасно.

В грядущем будущему места нет.

 

Ну… мне пора. Лихом не поминай, и всё такое.

Прощай… братишка.

В почтовом ящике лежал бульонный кубик.

На обёртке красовалась куриная голова с раскрытым клювом. Илья пригляделся: из клюва торчали зубы. Зубастая курица. Гений дизайна покрасил её единственный глаз в кроваво-красный цвет.

Кто бросит такое в почтовый ящик? Кто-то просто хулиганил, но… бульонный кубик — не сибирская язва, а всё равно чувствуешь себя жертвой и не знаешь, что делать.

Илья уронил кубик и брезгливо вытер пальцы о джинсы.

И только тогда заметил: от ящиков тянется дорожка перьев, когда-то белых, но теперь в грязи и бурых пятнах. Дорожка вела к двери квартиры первого этажа. Приоткрытой, кажется, двери.

 

Снег опять растаял, оттого январский вечер был ещё чернее. Илья с улицы увидел: окна лестницы на втором и третьем этажах темны, хотя вчера, вроде бы, светились.

Лифт не работал — ровно то, что хочешь получить в конце трудового будня.

Илья потащился по лестнице, прошёл второй этаж, повернул к третьему и понял: старается ступать как можно тише. Темнота не казалась пустой, напротив, в ней всегда что-то было. И всегда заставляло сердце биться чаще, напрягать слух; дрожью пробегало по спине. Так было с детства. А потом — тоже всегда — оказывалось, что бояться нечего. Что есть только игра воображения.

Илья вдруг вспомнил про бульонный кубик. За день это вылетело у него из головы, а теперь, конечно, выползло наружу. Зубастая курица с хищным оскалом и ненавистью во взгляде.

Он втянул голову в плечи… и пересёк границу темноты и света, поднялся на свой четвёртый этаж. Выдохнул, успокаивая сердце.

От лифта к его двери тянулась дорожка грязно-белых перьев. Дверь была приоткрыта.

В тёмной щели колыхалось, не падая, крошечное пёрышко.

Он бы побежал, но куда? Вот его дом. Мелькнула разумная мысль: он не запер дверь… или его обокрали. Простые объяснения. Он почти поверил в них.

И затем — затем он открыл дверь. На самом деле, он вовсе не хотел этого делать, но уже ощущал, что выбора у него нет. Так бывает, когда ты точно знаешь, что не нужно так далеко тянуться, или хватать вон тот провод, или что-то говорить. Знаешь, но знаешь так же, что неизбежно всё это сделаешь.

От ручки холодом протянуло по всей коже, он дёрнулся (голос в голове перечислял причины, по которым домой возвращаться не надо; ни одной разумной, только лишь страх во всех), сглотнул и переступил порог.

В квартире стояла душная тишина. Дверь в ванную была распахнута, прямоугольник тьмы смотрел прямо на него, и шевелился, и пах навозом, зноем, терпкими духами и затхлой водой. Тень тени ползла оттуда, цепляясь крошечными коготками за неровности старого линолеума.

Илья пискнул задушено и отступил, но что-то большое и тёплое стояло уже позади, дышало сипло и похрюкивало.

Острое и твёрдое ударило его в левое плечо, хрустнула кость, а он будто и не почувствовал ничего, потому что тень доползла до его ботинка и карабкалась теперь вверх, рассыпая вокруг себя жёлтый пух.

…Он очнулся и попытался подумать о чём-нибудь, но не смог; всё было обычным, но другим, и сам он вроде был чем-то рассыпчатым, обёрнутым в жёсткую бумагу, или другим, бьющимся за остатки себя с затхлой темнотой, или тенью, ждущей помощи, которая никогда не придёт, или тем, для обозначения чего он не помнил слов.

Наверняка он пока знал лишь одно: всё его тело теперь покрывали мягкие белые перья.

Во рту у тебя цементная пыль. Ты глотаешь её случайно, она застревает в горле, царапая, вызывая тошноту. Ты пытаешься отхаркнуть её, плюёшься, пока не заканчивается слюна.

Ты плохо помнишь, как оказался здесь. Что-то о ступенях, подвале, душном влажном воздухе. Что-то о толчке в спину или ударе по затылку чем-то плотным, но мягким. Ты надеешься, что память потом вернётся.

Но хотя бы инстинкт выживания с тобой. Он велит ползти. Велит найти выход.

И ты слушаешься его, хотя сил почему-то мало. Как будто ты уж полз до того, а потом вырубился от усталости. Это правда было, или просто мысли в твоей голове ходят по кругу? Или ты достраиваешь реальность, пытаясь объяснить себе, где ты, что с тобой?

Ты стараешься не думать об этом. Пытаешься сохранять подобие веры в лучшее. Но вопросы всё равно приходят.

Что это за место? Оно тёмное, но ты всё же различаешь серые тени. Они вытягивают тонкие полосы своей серости к тебе (раньше ты мог от них отмахнуться их истории тебя не касались у тебя были свои проблемы с тобой такого не случилось бы никогда), но не могут тебя поймать. Ты стряхиваешь липкие прикосновения, но след всё равно остаётся: будто нити порванной паутины прилипают к коже.

Почему ты наг? Где вся одежда, где обувь? Ступни не слушаются, ты можешь только тащить их за собой. Пальцы на ногах загнуты в разные стороны, ты не видишь этого (ты бежал ты точно куда-то бежал бежал бежал), но они причиняют тебе страдания намного большие, чем содранная щербатым цементным полом кожа на коленях, локтях и животе, чем разрезы на груди. Они неглубокие, их четыре, по два над сосками, ты ощупал раны, прежде чем ползти. Ты стараешься не прижиматься грудью к полу, но всё равно чувствуешь, как влажны разрезы. Как в них набивается пыль.

Сколько ты здесь? Время нечем отмерить.

Где выход? Ты ползёшь на звук бегущей воды, на уровне слышимости, где-то впереди. Просто больше нет никаких ориентиров. Только серые тени. Только бесшумные шаги. Ты уверен, что-то идёт за тобой, и ты боишься обернуться и убедиться, что так оно и есть. Самая серая из всех теней и самая сильная. Ты твердишь себе: это эхо твоих собственных движений. Поэтому оно замирает, когда замираешь ты и прислушиваешься, прислушиваешься, прислушиваешься.

Закончится ли это когда-нибудь? Самый страшный вопрос. Но внезапно… внезапно ты видишь свет: маленький неровный овал. Ты устремляешься к нему, и вот различимы уже корни растений, и журчание ручейка стало отчётливым, и ты протягиваешь руку вперёд, и её касается ветер, и свет, и тепло, и тогда то, что шло за тобой, хватает тебя за ступни, усиливая боль многократно, и ты кричишь хрипло и задыхаясь, и оно подтягивает тебя, подминает под себя, заключает в медвежьи объятья, и вонь из пасти забивает запах сухого цемента, и земли, и воды, и он всегда улыбался как же ты не понял этого раньше почему ты а не кто-то другой почему ты почему поче

Во рту цементная пыль. Ступни тебя не слушаются. Резкая боль в груди: ты нащупываешь пять порезов, два слева, три справа. У тебя почти нет сил, но ты знаешь откуда-то: нужно ползти.

И что только в этом твоё спасение.