Брюки опять за что-то зацепились, но в этот раз не выдержали и порвались по шву. Гена не обратил на это внимания, продолжая шаркать по жидкой грязи, заливающейся ему в ботинки, и тащить по земле тяжёлый брезентовый мешок, оставляющий широкий след на раскисшей дороге.

Впереди дорога сворачивала, там же заканчивалась высокая проволочная сетка, тянущаяся по обе стороны, и начиналась плотная промышленная застройка. К мелким ячейкам сетки на обратном пути по традиции прикручивали использованные пропуска — на удачу и скорое возвращение.

Гена добрёл до серых производственных корпусов, слепо глядящих на мир заколоченными, затянутыми плёнкой или просто пустыми окнами. На входе в третий цех ему выписали пропуск на обрывке картонки и выдали к нему скрепку. Внутри здания Гена отыскал свободное место, сел и, развязав мешок, поставил его перед собой, чтобы покупатели могли разглядеть товар: сорок отличных, отборных, полосатых бумбарашек.

Буквально через минуту к нему подошёл коренастый мужик и, пощупав товар, спросил:

— Сколько просишь?

Гене мужик не понравился, и он буркнул, заломив цену:

— Десять за всё.

Мужик поднял брови и уважительно взглянул на продавца:

— Дорого!

— Бумбарашки хороши, — мрачно возразил Гена. читать дальше «04. Бартер» →

Меня сбили на переходе в 16.46, я точно знаю: глянул на часы, а через миг понял, что поднимаюсь всё выше и выше и одновременно падаю всё ниже и ниже. Лучше бы на дорогу посмотрел.

Потом в золотой, ярко освещённой зале я предстал пред очи… ни ангела, ни демона, а чёртекого. Он мне сказал:

— Выбирай: рай, чистилище или ад. Мы тут за свободу выбора.

— Хм, — я задумался, — я тогда хочу реинкарнировать.

— Э-э-э, — забеспокоился Чёртекто, — зачем это? Не нужно тебе это вовсе.

— Хочу, чтобы мне воздалось по вере своей, а я в жизни верил в реинкарнацию.

— Точно? Разве ты не хочешь отдохнуть?

— Точно. Так что воздавайте.

Чёртекто пожал плечами и достал откуда-то лоскутное одеяльце, ножницы и иголку с ниткой:

— Вот. Это твоя жизнь, делай из неё новую.

Я повертел одеяльце в руках.

— Помочь? — участливо спросил он. — Сделаю скидку с базового тарифа.

— Не-а, не знаю, что ты за это попросишь, но наверняка обманешь.

— Ладно, давай сам, — усмехнулся Чёртекто.

Работник кройки и шитья из меня тот ещё, да и лентяй я порядочный, а жизнь моя мне нравилась. Поэтому я решил сильно её не менять, разрезал одеяльце, развернул половинку, да и сшил снова кое-как.

— Прям как новое, — с гордостью сказал я.

— Тогда бывай, — осклабился Чёртекто, и я подумал, что всё-таки он, наверное, чёрт, иначе зачем ему по два ряда зубов и раздвоённый язык? И тут я снова стал падать и подниматься, но в этот раз меня сопровождало пение, может быть даже ангельское, но слишком уж явно звучала издёвка, когда прекрасные голоса выводили: «Поднять знамёна, салют! Ты сегодня узнал обо всём…»

Проснулся я поздно; собрался, позавтракал, отвёз сделанный заказ, встретился с друзьями. Я ехал домой, было без четверти пять, и я думал, что нужно успеть ещё кое-что сделать. Проскочил через переход на жёлтый, а потом — был толчок, тело на лобовом стекле — такое знакомое и когда-то родное, разворот, удар справа, потом — слева, и боль в животе. И я снова летел и падал одновременно.

В золотой зале на полу сидел Чёртекто, рядом лежало моё одеяльце. Он поманил меня пальцем и ехидно спросил:

— Ну что? Рай, ад? Ножницы?

Господин Диогу ди Гиромо умирал мучительно. Дети, внуки, правнуки почтительно столпились вокруг его постели, не решаясь присесть. Господин Диогу ди Гиромо всегда отличался суровым нравом и ни старость, ни болезнь этого не исправили. Даже на смертном одре глава рода ди Гиромо вполне мог собраться с силами и ткнуть в непочтительного родича пальцем, что означало бы: «Лишаю тебя наследства!»

Принесли даже двухмесячную праправнучку; ребёнок на удивление спокойно спал на руках матери, а она старалась держать прямо уже давно ноющую спину и не шевелиться, опасаясь разбудить ребёнка и привлечь к себе внимание.

Кроме наследства, была и причина повесомее, почему все собрались вокруг постели господина Диогу ди Гиромо. Родичи ловили каждый всхлип и каждое бульканье, что выдавало горло умирающего. Увы, ещё два месяца назад он начал терять речь и сейчас не мог уже произнести ни одного связного слова. Но во всех ещё теплилась слабая надежда, что в последний миг он всё же что-то скажет.

Городской архивариус был уже здесь — вместе с последним томом родовой книги ди Гиромо. Книга была гордостью семьи на протяжении столетий; на протяжение столетий она всё прирастала новыми томами, но всегда занимала почётное место в «посмертной» комнате городского архива. Последние слова тысячи ди Гиромо были в ней, и так продолжался древний благородный род.

В отличие от родственников умирающего, архивариус мог позволить себе сидеть, что и делал — и с весьма самодовольным видом. Он был совершенно уверен, что последних слов господин Диогу ди Гиромо не произнесёт.

— Умер, — прошептал кто-то. Остальные поддались вперёд.

— Умер и ничего не сказал?

— Как же… что теперь будет?!

Архивариус вздохнул, готовясь к неприятной сцене. Но что делать, работа есть работа.

— Граждане Гиромо, — произнёс он, и все замолчали и обернулись, поражённые тем, как непривычно и унизительно прозвучало это обращение вместо «господа ди Гиромо». — Я сожалею, но…

И бывшие ди Гиромо, не веря своим глазами, смотрели, как церемониальным ножом, аккуратно и ловко архивариус соскабливает с титула книги «ди».

Брат стал известным очень рано, и Хлоя посчитала это своим достижением.

— Когда мы лишились родителей, — щебетала она перед журналистами, показывая наши детские фотографии, — я стала заботиться о Винце и Касси, как могла. Было тяжело…

На самом деле нас зовут Винцент и Кассиопея, но Хлоя очень любит сокращать всё, не только имена. Если бы аббревиатур не существовало, она бы их придумала.

Она действительно была нашим опекуном, но её забота сводилась к закупке еды раз в неделю. Иногда я купаюсь в приступах жгучей ненависти, вспоминая, как она могла не показываться дома сутками, а иногда понимаю её, ведь в то время она сама была совсем юной.

Гениальный разум Винцента создавал удивительные вещи. Когда они появлялись, люди вздыхали: как раньше мы могли жить без этого? Через десять лет он вдруг параллельно с наукой занялся музыкой. Ноты казались ему такими же элементами и реагентами, и он собирал из них тревожные, бередящие душу мелодии. Его способность быть и умницей, и артистичной натурой завораживала людей. Все его любили.

Хлоя купалась в его популярности. Она сопровождала Винцента везде, где могла, мелькала в светской хронике, оттирала на задний план всех его женщин. Не гнала, но не давала им ухватить и толику популярности.

читать дальше «01. Восход Кассиопеи» →