Танец монетки

Танец монетки. Обложка

р е в е р с

В доме было двадцать две двери, четыре лестницы, восемьдесят три ступеньки, шестьдесят окон: по двадцать три на север и юг, тринадцать на восток, ни одного на запад и ещё одно, выходящее прямо в небо, круглое окошко на чердаке.

Здесь он родился и вырос, знал дом наизусть. Он сосчитал половицы, полоски на обоях, нитки в бахроме скатертей, столовые приборы… Он считал всё, что видел, каждую новую вещь он признавал, лишь проведя подсчёты. Если считать было нечего, голос в его голове бубнил: «Вещь — одна».

Он звал этот голос «молочным». Голос читал ему списки покупок, перечислял знакомых, подсказывал, когда нужно выразить благодарность или повернуться и уйти. Голос никогда не умолкал. Только иногда становился как медленная река, по которой плыли щепки и дохлые насекомые, тянулся и тянулся, вяло облизывая берега.

В доме всегда жили призраки. Тени на обоях, силуэты за занавесками и даже тёмные фигуры в креслах, объёмные и упругие, почти материальные, но безымянные.

Они его не пугали. Он знал, откуда они приходят и почему: за каждым призраком стоял свой расчёт. Вероятности сближались и расходились, призраки менялись, плотные и разреженные, некоторые были его двойниками, другие — альтернантами. Остальные не имели с ним связи. Итоги событий совсем другой последовательности. Он не пытался найти с ними общий язык или разделённое пространство. Он признавал их существование, но ни в ком не нуждался, ведь у него был лучший друг и инструмент связи с миром — его молочный голос.

Так длилось, покуда не явились призраки, у которых были имена.

Три тени — женская и две детских. Скользили по дому, как будто он принадлежал им. Их голоса прорывались сквозь плёнку его родной реальности — молочно-белую, подёрнутую крошечной рябью, с запахом подгоревшей каши. Они обращались к нему, спрашивали, ждали ответа.

Он стал отвечать.

Считать. Считать их вероятности. Мерцающие, как будто некая, неявленная пока внешняя сила уменьшала и увеличивала их по сложному алгоритму. Сложному — но недостаточно, чтобы он тот алгоритм не вскрыл.

Вычислил его результаты и даже предположил намерение тех, кто его создал.

Ещё он заподозрил, что внешняя сила резонирует с ним самим. Он тоже был её частью. Не сейчас и не здесь, но там, откуда она исходила. Пуская волны по белой плёнке — вперёд, к тому что лишь предполагалось, и назад, меняя уже свершившиеся события.

И тогда оставалось выбрать, какая их версия ему по душе.

Он всегда был одинок. Молочный голос — его лучший друг сорок с лишним лет, его единственная семья после смерти родителей. Стоит ли менять модель привычной реальности и верить во что-то ещё? Молочный голос считал, что нет. Ведь новая модель грозила ему полным исчезновением.

а в е р с

Под досками во дворе сидели мокрицы — последнее эхо жизни; внутри периметра больше не было никого. Снаружи, за щитами, царствовали черви-утилизаторы, круглые, щетинистые — похожие на тощих мелких свиней. Сновали за периметром, подъедая остатки мира. Перерабатывая его слякотное, хмурое существование в плодородную кашицу, на которой пока нечему было расти.

Старик выходил за периметр ветшающего комплекса каждый день; черви-утилизаторы расползались в стороны, чуя вибрацию его шагов. Навеки скрытое тёмно-синими тучами небо презрительно кривилось, глядя на него сверху вниз.

Ведь он был и причиной, и следствием. В нём до сих пор тёк тот заряд, что положил конец миру. Искрился на пальцах, когда старик прикасался к ограде — на неё черви не зарились. Резонировал с ворчанием неба перед дождём.

Мир не был пуст, но и населён тоже не был. Он заполнялся теперь по-иному и иными существами, черви были лишь первым пунктом его плана. Старик не знал, что лежит за известной ему территорией, сохранились ли, например, океаны? Наверное, да, раз выжил круговорот воды. Но с воздухом уже было что-то не то, поэтому снаружи старик всегда носил противогаз. Бродил слоником с резиновым хоботом по опустевшей земле; опустившийся, занюханный Ганеша нового мира.

Но это того стоило.

р е в е р с

Ствол плясал у её виска.

Он не мог отвести взгляд от танца: он знал, что люди так это называли, шаблонное выражение, он слышал его и читал, но теперь видел, что всё правда. Это сверкающая точка, отражение лампы на дуле, и она танцует — и даже оставляет в воздухе невидимый другим след. Варианты, где дуло дёрнулось и изрыгнуло пламя. Меж ними — линии связей, теневые переходы между реальностями.

Дети тоже были здесь. Оба смотрели на него огромными, мёртвыми от ужаса глазами, бледные, бедные мальчики. Конечно, отец должен их защитить.

Он должен.

Он выбрал их существование, сделал их видимыми, так что это его вина, что они здесь. В их теневой межвероятностной среде они были бы в безопасности. Но он захотел поверить, что может быть нормальным.

И теперь — это его вина.

Перед тем, как исчезнуть в нигде, молочный голос успел его сдать. Мстя за скорое исчезновение, голос заставил его написать им, призвать тех, кто владел внешней силой, кто создал алгоритм и пускал волны по белой плёнке реальности. Рассказать, как много он в этом понимает, где они ошиблись и как это исправить. Страшные и злые, они обрадовались: несомненно, он будет им полезен.

И не сможет отказаться, гарантией тому — танец ствола.

— Сэр, он же псих… опять уставился в пустоту. Да, чёрт, он штаны намочил от ужаса! Что мне…

— Отставить.

Этот голос — такой же металл, как и дуло. Воронёная сталь, инструмент с одной функцией. Подминает под себя всех и думает, что справедлив. Что может говорить за других. Он режет вероятности ножом и оставляет только один вариант событий.

И именно он владеет внешней силой. Стальной голос метит на место молочного, его тоже придётся слушать.

Он с трудом отвёл взгляд от смертельного танца дула, несмело, краем глаза взглянул на источник голоса.

— Ну вот, он всё понимает.

— Он под опекой. — А этот человек на его стороне, но ему не выиграть.

— Он взрослый, вы ему не нянька… Доктор, соглашайтесь. Шанс на участие в таком проекте не каждому выпадает. Вы нам пригодитесь. А мы вас вытащим из-под опеки мамок-нянек.

— Соцслужба вам не…

— Молчать! Он взрослый человек, пусть сам решает.

Танец ствола. Металлический голос делает вид, что их тут нет — женщины и двух мальчишек.

Но он-то видит. Видит: всё сходится к одному. Но даже так у него будет выбор.

р е в е р с

Когда они догадались, было уже совсем поздно.

Он заперся в «кожухе», построенном для прохода через будущий портал, поднял щиты, запечатал двери во внешней броне зала отбытия. Перед его глазами, за слоями армированных стёкол и слюдяной текучей полосой щитов клубился зародыш червоточины.

Он видел его потому, что видел вероятности. Для других людей там пока не было ничего, кроме арки врат.

Голосовая связь работала — даже больше: он специально сделал так, чтобы выключить её не удалось. И теперь слушал, что творится за слоем брони: вот в ход пошли тараны, а в другом месте — резаки. Гудел хаос слов, вылетающих у людей, когда те испуганы и злы.

Но ведь он сделал то, чего они хотели: рассчитал червоточину. Они не говорили, куда она должна вести. Не додумались, что он может это рассчитать тоже.

Пересчитать доступные отсюда модели реальности. И выбрать, какую создать, а какую уничтожить.

Сперва он работал, чтобы защитить семью. Но потом увидел, как именно внешняя сила сделала вероятности его близких такими высокими. И тогда то, что казалось погибелью, обернулось спасением. Он закончил расчёты, нашёл осевой импульс, который и пускал волны по белой плёнке — тонкой кожице миров. Прошлое было гибким, а будущее определённым.

Люди в этом комплексе в итоге даже помогли ему. Он это уважал. Не был зол на них, хоть никогда не забудет танец ствола. Он обернулся: три его любимые тени здесь, материальные как никогда, почти воплощённые. Жена улыбалась, подбадривая: она верила в его гений. Она любила его за ум, храбрость и доброту.

Он выбирал, какую именно модель уничтожить, не из злобы, страха или мести. Просто эта, текущая, доступнее прочих. Её проще порвать, по кускам скормить червоточине.

Гул от людей и техники стал тише. Человек с металлическим голосом как обычно подавил все другие голоса. Хотя в последний момент ещё послышался чей-то скрежет зубовный: «урод математический, мудила». Потом фоном металлическому голосу стала лишь тишина.

а в е р с

За периметром само небо смешалось с землёй в жирную кашицу. Так рождаются новые вероятности.

Модели событий.

Замолкают ветра, и солнце исходит на серый тусклый поток.

Старик такое уже ни раз видел. Сколько? Считать он перестал после сотого. Это вечность, но даже в ней есть утешение.

Приближалась точка смыкания. И он опустил щиты по периметру, позволяя внешним трансформациями просочиться сюда.

р е в е р с

— Тебя кто-то обидел, сынок? Ты из-за этого спрятался? — произнёс голос. С теми интонациями, которые он ненавидел: так говорят с крошечными детьми и животными. — Тебе же нравится работать с этой штукой? Но если ты её сломаешь…

— Мне не нравится, — не выдержал он. Не отвечать голосу было трудно. — Вы угрозами вынудили меня работать в проекте.

— Как так? — спокойно уточнил голос.

— Держали мою семью в заложниках. Не пускали к жене и сыновьям. Но я забрал их у вас.

— Погоди-ка, — голос не смог скрыть удивления. Какой-то тихий шёпот донёсся по связи, потом голос сказал, подпустив ещё больше доверительных, ласковых ноток:

— Сынок, у тебя из семьи только родители были. Умерли пять… да, уже пять лет как. Сыновья, жена — это всё фантазии. Опусти щиты и сними блокировку, пока не случилось чего-то непоправимого.

Чем дольше голос говорил, тем больше хотелось спать. Червоточина впереди превратилась уже в точку схождения. Скоро она раскроется, пересчитывая модели и вероятности так быстро, как ему самому ни за что не сосчитать. Нужно продержаться, не терять фокуса. Он снова обернулся: вот они, здесь. Всё ради них.

— Фантазии, сынок, — голос всё слаще становился. — Это моя ответственность, — а теперь зазвучали вина и сожаление, — старого дурака. Думал, помогу тебе, дам шанс… Да что там! Не хочу, чтобы ты себе навредил…

— Это не фантазии, — впервые он заговорил с кем-то так, будто и его собственный голос сварен из крепчайшего волокна. Люди по ту сторону брони удивились бы: сейчас он впервые смог бы смотреть им в глаза. Как делают все нормальные. — Это всего лишь падение на ребро. Очень редкое событие.

— Как скажешь, сы…

Червоточина родилась, вывернулась — и поглотила не «кожух», а всё прочее в мире.

р е б р о

Тут много света.

Это первое, что пришло ему в голову. Он хотел быть нормальным, но имел в этом мало опыта. Зато не боялся в себе в том признаться.

Так что сперва: свет.

Потом проступили очертания парка. Точнее, только кусочка парка — скамеек вокруг детской площадки. Лотка мороженого.

Это был мир из его собственного детства.

Птичье пение, детские голоса. Родители, зорко следящие за чадами.

Рука жены на его руке. Кудрявые короткие волоски, которые она заправляла за ухо. Мальчишки, как обезьянки, повисшие на «паутинке». Скрип качелей. Стайка голубей вперемешку с воробьями, и ещё сорока. Ветерок с запахом цветущей воды, а сам пруд остался где-то в белёсом мареве по границам парка.

Один и тот же летний полдень, снова, снова и снова. Поддерживаемый истекающим веществом другой модели реальности.

Пока не приходило время ещё раз крутануть монетку — и по новой запустить её танец.

а в е р с

Модель распадалась, перерождение подбиралось всё ближе к порталу, поглотило уже весь комплекс, кроме «кожуха» и самой вывернутой наизнанку червоточины. Она замкнутый контур — нельзя выйти за его пределы, даже время на то неспособно.

Но чтобы не дать циклу затухнуть, нужно возвращаться по своим следам. Аверс и реверс сменяют друг друга в вечном танце, и монетка удерживается на ребре. Мир, где их не было, и мир, где не было никого, кроме них, прошлое, будущее — неважно. Он есть и там, и там, он — импульс вращения.

И это его смерть от тёрок червей-утилизаторов запускает процесс.

р е в е р с

В доме было двадцать две двери, четыре лестницы, восемьдесят три ступеньки…