За окном ночью сверкают огни: синий-белый-синий-белый. Всю ночь подъезжают машины, они везут тех, кому не выйти отсюда.

Это место — тюрьма.

Здесь невозможно спать. Дело не в огнях, и не в шуме, и не в том, что каждую ночь ходят дежурные и проверяют тех, кого доставили сине-белые огни. Не в скользком матрасе, не в храпе соседей и даже не в вечной духоте.

Просто здесь невозможно спать. Небезопасно.

Нельзя обмануть инстинкты: то древнее, что спасло моих предков, всех до единого, уберегло их в саваннах, снегах и лесах, что научилось бояться темноты и чуять хищников и психопатов, оно не дремлет в этих стенах. Оно знает: здесь никому нельзя доверять.

Но чудовища обретают тут не в темноте, нет: внутри пятна света, накрывающего пост. Там же находится источник воды, водопой, и надо дождаться глубокой ночи, чтобы проскользнуть к нему. Выйти в пятно света, как будто всё в порядке, как будто я не знаю про чудовищ. Наполнить бутыль мерзкой на вкус водой. Медленно и тщательно завернуть пробку.

Неспешно вернуться на скользкий матрас. Сделать вид, что всё хорошо. И привычно.

И что так было и будет всегда.

Не вызывать подозрений.

Синий и белый. Ещё одна машина. Ещё один человек в плену полувековых кирпичей. Нет, им больше. Семьдесят?

Это старое место. Неуютное. Неудобное.

Нищее.

Обветшалое.

Среди ночи просыпается дрель. Невидимый человек — несуществующий человек. Здание чинит себя само.

Ветки качаются очень близко от окна — тонкие, тощие, по-зимнему слабые. Утром на них будут петь крошечные птицы. Снегири с красной грудью.

Но утро не наступает в этом месте так просто. Здесь невозможно спать. Я просыпаюсь в два часа ночи. Засыпаю в четыре. Просыпаюсь в шесть.

Третью неделю я не сплю. Наверное, мой разум уже должен пожирать сам себя. Но мне ещё кажется, что я даю верные ответы. Пока меня почти не трогают. Скользят взглядами мимо.

Они причиняют мне боль, превращая моё тело в развалину. Чем дольше я здесь, тем страшнее становится это место.

Оттепель, и птицы поют громче. Но солнце должно встать, чтобы они запели.

Чтобы прогнали отсверки синего и белого, притушили хотя бы, чтобы возвестили последний из дней.

Когда-то всё было иначе, но я давно в это не верю.

Хуже всего вот что: вы думаете, всё это преувеличение или вовсе неправда. Никто не приступает к чтению сюрнонейма с мыслью, что тут не будет художественных допущений, метафор, гипербол… или, как их там, синекдох (смешное слово). Ведь даже самый реалистичный из рассказов всё равно — преломление мира через авторский фильтр.

И потому мне не донести до вас вот что: всё это правда. Всё так и есть. Я медленно умираю у окна, за которым сверкает синее и белое. Каждую ночь.

читать дальше «Сине-белое» →

В почтовом ящике лежал бульонный кубик.

На обёртке красовалась куриная голова с раскрытым клювом. Илья пригляделся: из клюва торчали зубы. Зубастая курица. Гений дизайна покрасил её единственный глаз в кроваво-красный цвет.

Кто бросит такое в почтовый ящик? Кто-то просто хулиганил, но… бульонный кубик — не сибирская язва, а всё равно чувствуешь себя жертвой и не знаешь, что делать.

Илья уронил кубик и брезгливо вытер пальцы о джинсы.

И только тогда заметил: от ящиков тянется дорожка перьев, когда-то белых, но теперь в грязи и бурых пятнах. Дорожка вела к двери квартиры первого этажа. Приоткрытой, кажется, двери.

Снег опять растаял, оттого январский вечер был ещё чернее. Илья с улицы увидел: окна лестницы на втором и третьем этажах темны, хотя вчера, вроде бы, светились.

Лифт не работал — ровно то, что хочешь получить в конце трудового будня.

Илья потащился по лестнице, прошёл второй этаж, повернул к третьему и понял: старается ступать как можно тише. Темнота не казалась пустой, напротив, в ней всегда что-то было. И всегда заставляло сердце биться чаще, напрягать слух; дрожью пробегало по спине. Так было с детства. А потом — тоже всегда — оказывалось, что бояться нечего. Что есть только игра воображения.

Илья вдруг вспомнил про бульонный кубик. За день это вылетело у него из головы, а теперь, конечно, выползло наружу. Зубастая курица с хищным оскалом и ненавистью во взгляде.

Он втянул голову в плечи… и пересёк границу темноты и света, поднялся на свой четвёртый этаж. Выдохнул, успокаивая сердце.

От лифта к его двери тянулась дорожка грязно-белых перьев. Дверь была приоткрыта.

В тёмной щели колыхалось, не падая, крошечное пёрышко.

Он бы побежал, но куда? Вот его дом. Мелькнула разумная мысль: он не запер дверь… или его обокрали. Простые объяснения. Он почти поверил в них.

И затем — затем он открыл дверь. На самом деле, он вовсе не хотел этого делать, но уже ощущал, что выбора у него нет. Так бывает, когда ты точно знаешь, что не нужно так далеко тянуться, или хватать вон тот провод, или что-то говорить. Знаешь, но знаешь так же, что неизбежно всё это сделаешь.

От ручки холодом протянуло по всей коже, он дёрнулся (голос в голове перечислял причины, по которым домой возвращаться не надо; ни одной разумной, только лишь страх во всех), сглотнул и переступил порог.

В квартире стояла душная тишина. Дверь в ванную была распахнута, прямоугольник тьмы смотрел прямо на него, и шевелился, и пах навозом, зноем, терпкими духами и затхлой водой. Тень тени ползла оттуда, цепляясь крошечными коготками за неровности старого линолеума.

Илья пискнул задушено и отступил, но что-то большое и тёплое стояло уже позади, дышало сипло и похрюкивало.

Острое и твёрдое ударило его в левое плечо, хрустнула кость, а он будто и не почувствовал ничего, потому что тень доползла до его ботинка и карабкалась теперь вверх, рассыпая вокруг себя жёлтый пух.

…Он очнулся и попытался подумать о чём-нибудь, но не смог; всё было обычным, но другим, и сам он вроде был чем-то рассыпчатым, обёрнутым в жёсткую бумагу, или другим, бьющимся за остатки себя с затхлой темнотой, или тенью, ждущей помощи, которая никогда не придёт, или тем, для обозначения чего он не помнил слов.

Наверняка он пока знал лишь одно: всё его тело теперь покрывали мягкие белые перья.

Во рту у тебя цементная пыль. Ты глотаешь её случайно, она застревает в горле, царапая, вызывая тошноту. Ты пытаешься отхаркнуть её, плюёшься, пока не заканчивается слюна.

Ты плохо помнишь, как оказался здесь. Что-то о ступенях, подвале, душном влажном воздухе. Что-то о толчке в спину или ударе по затылку чем-то плотным, но мягким. Ты надеешься, что память потом вернётся.

Но хотя бы инстинкт выживания с тобой. Он велит ползти. Велит найти выход.

И ты слушаешься его, хотя сил почему-то мало. Как будто ты уж полз до того, а потом вырубился от усталости. Это правда было, или просто мысли в твоей голове ходят по кругу? Или ты достраиваешь реальность, пытаясь объяснить себе, где ты, что с тобой?

Ты стараешься не думать об этом. Пытаешься сохранять подобие веры в лучшее. Но вопросы всё равно приходят.

Что это за место? Оно тёмное, но ты всё же различаешь серые тени. Они вытягивают тонкие полосы своей серости к тебе (раньше ты мог от них отмахнуться их истории тебя не касались у тебя были свои проблемы с тобой такого не случилось бы никогда), но не могут тебя поймать. Ты стряхиваешь липкие прикосновения, но след всё равно остаётся: будто нити порванной паутины прилипают к коже.

Почему ты наг? Где вся одежда, где обувь? Ступни не слушаются, ты можешь только тащить их за собой. Пальцы на ногах загнуты в разные стороны, ты не видишь этого (ты бежал ты точно куда-то бежал бежал бежал), но они причиняют тебе страдания намного большие, чем содранная щербатым цементным полом кожа на коленях, локтях и животе, чем разрезы на груди. Они неглубокие, их четыре, по два над сосками, ты ощупал раны, прежде чем ползти. Ты стараешься не прижиматься грудью к полу, но всё равно чувствуешь, как влажны разрезы. Как в них набивается пыль.

Сколько ты здесь? Время нечем отмерить.

Где выход? Ты ползёшь на звук бегущей воды, на уровне слышимости, где-то впереди. Просто больше нет никаких ориентиров. Только серые тени. Только бесшумные шаги. Ты уверен, что-то идёт за тобой, и ты боишься обернуться и убедиться, что так оно и есть. Самая серая из всех теней и самая сильная. Ты твердишь себе: это эхо твоих собственных движений. Поэтому оно замирает, когда замираешь ты и прислушиваешься, прислушиваешься, прислушиваешься.

Закончится ли это когда-нибудь? Самый страшный вопрос. Но внезапно… внезапно ты видишь свет: маленький неровный овал. Ты устремляешься к нему, и вот различимы уже корни растений, и журчание ручейка стало отчётливым, и ты протягиваешь руку вперёд, и её касается ветер, и свет, и тепло, и тогда то, что шло за тобой, хватает тебя за ступни, усиливая боль многократно, и ты кричишь хрипло и задыхаясь, и оно подтягивает тебя, подминает под себя, заключает в медвежьи объятья, и вонь из пасти забивает запах сухого цемента, и земли, и воды, и он всегда улыбался как же ты не понял этого раньше почему ты а не кто-то другой почему ты почему поче

Во рту цементная пыль. Ступни тебя не слушаются. Резкая боль в груди: ты нащупываешь пять порезов, два слева, три справа. У тебя почти нет сил, но ты знаешь откуда-то: нужно ползти.

И что только в этом твоё спасение.

Ночной сторож брал традиционную мзду: за бутылку любого крепкого алкогольного напитка, объёмом не менее литра, он пропускал жаждущих в парк аттракционов после закрытия.

Карусельщик же не пил и потому брал деньгами или ценными предметами.

К нему нужно было явиться заранее, днём, и изложить свою проблему: если уж вы дошли до того, чтобы поверить диким слухам, отправиться к незнакомому работнику физического труда и открыть перед ним душу ни с того, ни с сего, значит, вам в самом деле нужна помощь. Так примерно рассуждал карусельщик, ощупывая цепким неприятным взглядом очередного просителя; выслушав рассказ, он выносил решение об оплате и назначал день, точнее ночь, следующего «приёма».

Некоторые, я слышал, так и не решались прийти во второй раз; а мне, кажется, терять было совсем нечего: я пришёл.

Хмурый сонный карусельщик покинул свой вагончик и в свете припасённого узкого фонарика пересчитал деньги, затем открыл мне проход к Колесу. У карусели было какое-то официальное название, но чаще её называли именно «Колесом», намекая, что больше всего напоминает она карликовое колесо обозрения — всего десять кабинок и подъёмом не выше четвёртого этажа, многого с него не увидишь. При этом детей туда не пускали, крепления в кабинках были рассчитаны на взрослых. Понятно, что с такими техническими данными большой популярностью Колесо не пользовалось.

Я сел в нижнюю кабинку и пристегнулся; карусель поплыла. И я тоже поплыл, успев удивиться безмерно — при всём моём «нечего терять» я не верил до конца, что это действительно работает.

Кабинка проплыла десятую часть, и я увидел отметку на столбе, вкопанном метрах в трёх от ограды: толстую белую черту, светящуюся в темноте, и цифру «1».

— Один.

Немного огней вдали, вот и всё, что видно с такой высоты. Первые признаки — сухость во рту, тошнота по утрам, металлический привкус.

— Два.

Всё меняется, огней всё больше, и кажется, можно узнать улицы, что светятся там. Первые признаки превратились в первые результаты — не те кривые, не те значения, не те снимки. Всё не то.

— Три… Четыре!

Огни сливаются в ручьи, ручьи — в реки, те впадают в моря. Мировой океан света ослепляет мои несчастные глаза. Результаты анализов стали курсами лечения, кожа меняет цвет, становится жёлтой и синей — это от уколов, зубы крошатся, я не умею глотать таблетки. Выпадают волосы.

— Пять…

Океан света перерождается в настоящий океан. Затухание. Угол зрения снова меняется…

— Шесть.

…уже ничего не будет, темнота. Все огни погасли, и опять видна эта демаркационная линия — отделяющая жизнь от того, что я называю смертью.

— Семь?

Неужели всё снова? Снова наращивать плоть из одной единственной клетки, снова пробираться по пульсирующему туннелю к свету (хотя откуда мне знать, что он называется «светом»?), а потом… столько времени даром! Верните мне меня, меня самого, я хочу всё помнить!

— Восемь.

Мягкие руки закрывают мне глаза. Я чувствую, темнота нежно улыбается мне. Ещё немного.

— Прыгай!

Я выкатываюсь из кабинки, и она снова плывёт вверх, к огням. Боль сгибает меня пополам, и в носу появляется знакомая влажность, сейчас пойдёт кровь.

— Никто не обещал, что будет легко, — слышу я суровый голос карусельщика. Он хмурится, разглядывая, как я корчусь и тяжело дышу, справляясь с приступом. — И исцеления тоже.

— А что же?.. — выдавливаю я.

— Смирение, — бесстрастно отвечает он. — Знание. Уверенность — на этом всё не кончается, движение продолжается дальше.

И, кажется, в последнем он прав: я по-прежнему слышу поскрипывание Колеса. Оно продолжает вращаться.