За окном ночью сверкают огни: синий-белый-синий-белый. Всю ночь подъезжают машины, они везут тех, кому не выйти отсюда.

Это место — тюрьма.

Здесь невозможно спать. Дело не в огнях, и не в шуме, и не в том, что каждую ночь ходят дежурные и проверяют тех, кого доставили сине-белые огни. Не в скользком матрасе, не в храпе соседей и даже не в вечной духоте.

Просто здесь невозможно спать. Небезопасно.

Нельзя обмануть инстинкты: то древнее, что спасло моих предков, всех до единого, уберегло их в саваннах, снегах и лесах, что научилось бояться темноты и чуять хищников и психопатов, оно не дремлет в этих стенах. Оно знает: здесь никому нельзя доверять.

Но чудовища обретают тут не в темноте, нет: внутри пятна света, накрывающего пост. Там же находится источник воды, водопой, и надо дождаться глубокой ночи, чтобы проскользнуть к нему. Выйти в пятно света, как будто всё в порядке, как будто я не знаю про чудовищ. Наполнить бутыль мерзкой на вкус водой. Медленно и тщательно завернуть пробку.

Неспешно вернуться на скользкий матрас. Сделать вид, что всё хорошо. И привычно.

И что так было и будет всегда.

Не вызывать подозрений.

Синий и белый. Ещё одна машина. Ещё один человек в плену полувековых кирпичей. Нет, им больше. Семьдесят?

Это старое место. Неуютное. Неудобное.

Нищее.

Обветшалое.

Среди ночи просыпается дрель. Невидимый человек — несуществующий человек. Здание чинит себя само.

Ветки качаются очень близко от окна — тонкие, тощие, по-зимнему слабые. Утром на них будут петь крошечные птицы. Снегири с красной грудью.

Но утро не наступает в этом месте так просто. Здесь невозможно спать. Я просыпаюсь в два часа ночи. Засыпаю в четыре. Просыпаюсь в шесть.

Третью неделю я не сплю. Наверное, мой разум уже должен пожирать сам себя. Но мне ещё кажется, что я даю верные ответы. Пока меня почти не трогают. Скользят взглядами мимо.

Они причиняют мне боль, превращая моё тело в развалину. Чем дольше я здесь, тем страшнее становится это место.

Оттепель, и птицы поют громче. Но солнце должно встать, чтобы они запели.

Чтобы прогнали отсверки синего и белого, притушили хотя бы, чтобы возвестили последний из дней.

Когда-то всё было иначе, но я давно в это не верю.

Хуже всего вот что: вы думаете, всё это преувеличение или вовсе неправда. Никто не приступает к чтению сюрнонейма с мыслью, что тут не будет художественных допущений, метафор, гипербол… или, как их там, синекдох (смешное слово). Ведь даже самый реалистичный из рассказов всё равно — преломление мира через авторский фильтр.

И потому мне не донести до вас вот что: всё это правда. Всё так и есть. Я медленно умираю у окна, за которым сверкает синее и белое. Каждую ночь.

читать дальше «Сине-белое» →

…зелёная вода захлёстывает борт; слушая указания инструктора, мы заваливаемся на левый бок, и волна бьёт байдарку в дно, а течение протаскивает через порог. Впереди «бочка», и в ней мы неизбежно перевернёмся, увы, нашего умения недостаточно, чтобы пройти её без последствий. Вода захлестнёт, прибьёт ко дну, а спасжилет немедленно вытолкнет наверх, и вот тут надо будет ухватиться за байдарку и с удивлением обнаружить, что весло ещё при тебе, («не упустить весло» — это безусловный приказ телу), залезть в байдарку и подумать: «Кайф».

…зайдя поглубже в воду, я ложусь на спину. Вода подхватывает тело и, медленно покачивая, тихо сносит по течению. В ушах — только шум воды, в поле зрения — безоблачное синее небо и блеск солнца, в воздухе — всё тот же запах воды. Пятнадцать минут совершенного счастья.

…вдохнув ночь, свежую, терпкую, пахнущую кострами, я нахожу на небе Полярную звезду. Я могу найти только её, Арктур и Вегу, но мне хватает. Названия условны, созвездия условны, звёзды вечны — по сравнению с коротким сроком моей жизни. Ночь тоже вечна, и вдыхать её — всё равно, что дышать счастьем.

…посреди февраля над замёрзшей землёй проносится ветер. Первый ветер, приносящий в этом году запах не льда, а моря, воды. Это запах весны; весна приходит в середине февраля, между вьюгами, под сумрачным небом, закрытым плотными облаками, в тот день, когда ветер начинает пахнуть морем.

Вода, воздух, небо… чувствовать, видеть, дышать. Несколько мгновений точно знать, что ты есть, — этого достаточно.

Один человек долго думал, что ему написать про счастье. С одной стороны, он был уверен, что счастья нет, с другой, что оно есть, но не у него. Парадокс занимал его ум, а его сердце было свободным и потому отвлекало, беспокоило и задавало уму глупые вопросы, перед которыми тот пасовал. Тогда человек — его звали «Некто Ю.» — решил занять сердце и освободить ум, чтобы привести таким образом себя в состояние, необходимое для решения задачи.

Некто Ю. отправился искать предмет для помещения его в метафизический центр своего сердца. Для этого он вышел из дома, раскрыл цветной зонт и прислушался к стуку капель по натянутой ткани зонта. Капли выстукивали «Реквием» справа и «Боса-Нову» слева. «Боса-Нова» у Некоего Ю. была дома — на маленькой односторонней виниловой пластинке на тридцать три оборота, а «Реквием» был у него на работе — на блестящем пиратском компакт-диске. Некто Ю. задумался, применимо ли в принципе к «Реквиему» понятие пиратской копии, и повернул в сторону «Босу-Новы». В это время в Великом Ничто менеджер маленькой голубой планеты 13-го типа под кодовым названием «Земля» зевнул и не глядя сбросил со стола два листа бумаги в мусорную корзину. И два человека на маленькой голубой планете 13-го типа стали свободными, а их судьба утратила имманентно присущее ей предопределение. Тогда «Боса-Нова» стала громче, а поющие её капли выстроились в длинную цепочку верного пути. Где-то на том конце пути Некоего Ю. ждало счастье. Оно займёт его сердце, его ум и его самого, а мы так и не узнаем, почему счастье приходит под звуки «Босы-Новы».

Познакомились весной, когда сирень зацвела. Видели только друг друга, не могли насмотреться, кажется, просто плыли по воздуху, не чувствуя земли под ногами. Со стороны это всё казалось банальным, как в сопливой мелодраме, зачитанном любовном романе с манерными персонажами и надуманными сюжетными поворотами. Для них же, конечно, всё было по-особому, по-новому, как никогда раньше.

Встречались всё лето, ездили на море, гуляли ночами. Каждый день был солнечным. Осенью стали жить вместе.

Следующей весной поженились. Мир был светлым и счастливым местом, радости в нём было больше, чем горя.

Прошло несколько лет, горя не стало больше, радость сменилась обыденностью. Чувство присыпал серый песок времени, опять же, ничего нового. Увы, и им тоже стала закрадываться мысль, что ничего нового, ничего особого, всё это уже было.

Устали друг от друга, устали, а когда-то не могли насмотреться. Расстались, подали на развод.

Заявление простое, никаких материальных претензий, общих детей нет, судья дал месяц на размышление. Через месяц оба сказали «да», и формальности были соблюдены.

Когда выходили из здания суда, пережили последнее общее чувство, каждый вспомнил ушедшую любовь. И до того стало обидно, что она не выдержала и сказала:

— Это ты виноват! Ты всегда был таким… приземлённым, таким скучным. Ты из тех, кто никогда не мечтал летать. Тебе это хотя бы снилось, ну хоть разок, а?

Он посмотрел на неё как-то странно, как на ребёнка, спросившего, откуда берутся дети, и ответил недоумённо:

— Нет…

— Ну вот видишь! — она махнула рукой и, уходя, бросила на ветер слова:

— Что можно сказать о человеке, который никогда не хотел летать?

Задумчиво он смотрел, как она садилась в машину и уезжала, а потом, пройдя квартал, завернул в двор-колодец, заглянул в высокое небо и, оторвавшись от земли, полетел.

Ночной воздух пахнет водой и холодом. Ветер шевелит лёгкие занавески на французском окне. Все говорят, что делать такое окно на третьем этаже неразумно, даже опасно: и упасть можно, и залезть через него в дом легко. «Мне так нравится», — спокойно возражает хозяйка дома, не тратя время на объяснения.
Как объяснить, что однажды — она абсолютно в этом уверена — она подойдёт ранним утром к открытому окну посмотреть, как светлеет небо и из-за домов на той стороне реки медленно и меланхолично поднимается диск солнца, а потом опустит глаза и увидит: внизу, под её окном стоит странный человек в маске и плаще. И, кажется, что он попал сюда, преодолев время-пространство, и явился, например, из Венеции эпохи Возрождения. Поймав её взгляд, человек улыбнётся и поклонится, сняв шляпу, а затем, увидев ответную улыбку, ловко заберётся по стене дома, да-да, по стене дома, потому что, по чести сказать, это действительно не так сложно при должных ловкости и сноровке — стена, как нарочно, вся в уступах, арках и карнизах.
Как объяснить, что, войдя в дом через окно третьего этажа, человек в маске поцелует хозяйку дома:
— Прекрасная незнакомка, не хотите ли совершить прогулку этим великолепным утром? Я знаю, где в нашем городе прячется настоящее чудо. Если захотите, я покажу его вам.
— Чудо? — осторожно спросит она.
— И стоить оно нам будет всего лишь десять минут рассвета, — снова улыбнётся он, — десять минут за настоящее чудо…
Как объяснить свой наивный сон об открытом окне, чуде и десяти минутах рассвета, что приснился десять… пятнадцать… двадцать лет назад, и с тех пор не хочет её отпустить?
Как объяснить, что с тех пор она всё ждёт, ждёт и ждёт у открытого окна, пока ветер шевелит лёгкие занавески?

В одной вселенной жила-была принцесса Ама. Папы-мамы в ней души не чаяли, тётки-дядьки сладостями закармливали, в общем — жизнь у неё была сказочно тоскливая.

Стукнуло её сто тысяч лет и один годик, в самый сок принцесса вошла, аж брызжет: глаза как две звезды, груди — как ледяные холмы. Но на лице — завсегда кислая мина. Как такую замуж-то выдашь?

Позвали папы-мамы именитого лекаря. Пришёл молодец: кровь с молоком, косая сажень в плечах, семь пядей во лбу, грудь колесом. Глянул на Аму и хмыкнул в усы пшеничные:

— Да что вы понимаете? — папам-мамам сказал. А принцессе подмигнул:

— Дело в том, девица, что не знаешь ты, чего хочешь, — и прошептал ей что-то на ушко. Ама лицом посветлела, с трона вскочила, кинула корону оземь:

— Отрекаюсь в пользу лекаря!

И дала дёру из дворца. Лекарь корону поднял, на трон уселся, с прищуром обвёл взглядом пап-мам:

— Ну что, вашества, глазки-то у вас забегали? Припоминаете, как давеча, в прошлом миллионлетии, папаню моего за бунт того? Вспомнили меня, Ильюшку? У, злыдни!..

Что дальше приключилось — кто знает. Но теперь на том месте чёрная дыра в семь солнечных масс.

А Ама пересекла полгалактики и остановилась у системы малоприметной, в четыре суперземли и одного красного карлика. Жили там два молодца, неодинаковых с лица, кузнец да математик. Бухнулась им в ноги принцесса:

— Послал меня к вам Илюха. Сказал, дадите мне карты путеводные и средства, чтоб понять, чего душеньке моей хочется!

— Для Ильи мы на всё готовые! — вскричали молодцы и давай наперебой услуги свои предлагать.

— Я, — сказал кузнец, — сделаю тебе компас, что всегда указывает на желаемое.

— А я, — парировал математик, — рассчитаю натальную карту с погрешностью не более 0,0003%.

— А я скую коня атомного, знающего верный путь!

— Да что ты знаешь о верном пути! Я проложу курс для звёздного боевого крейсера!

— Сам ты ничего не знаешь! Дурак ты, батенька, и больше ничего!

— Сам дурак! — математик прыгнул на кузнеца и укусил за нос.

Пока молодцы катались по полу, Ама собрала компас, карту и ещё по мелочи, облачилась в белоснежные доспехи тут же валяющиеся, села на коня атомного, и только её и видели.

А чем у молодцов дело кончилась, мы не знаем. Но теперь на том месте двойная галактика.

Примчалась Ама к планете с сердцем. Стреножила коня у замка из метанового льда. Чуяло её собственной сердце, что судьба там ждёт.

Рубала Ама лёд атомарным мечом день и ночь, пока не наткнулась на замороженную тушку Прекрасного Принца. Дунула Ама горячо, и ожил принц.

Проморгался, разглядел спасительницу и воспылал к ней страстью:

— Теперь я на тебе женюсь, — сказал он, руки потирая, — заведём сто детишек, замок справим на окраине, нечего в центре-то галактики делать. Ты будешь мне щупальца трамбуконовых памаринов жарить, очень я их уважаю…

Ама скривилась и отмахнулась от принцевых планов:

— Да что ты знаешь!

И стала рубать лёд дальше. И в самом центре замка нашла спящую красавицу. Глянула на неё Ама и, наконец-то, всё поняла! Поцеловала красавицу в губы алые, потискала за перси белые, та и проснулась:

— Ах, — сказала, — давно же я тебя жду!

Там у них всё и сладилось. Стали они вместе жить-поживать да яйца высиживать (возможно). Тут и сказочке конец, а кто слушал — звезда R136а1.

Я вижу, что она рада мне. Я не сомневался в ней, просто счастлив увидеть это своими глазами: она рада мне. Каждый из двенадцати дней после моего возвращения, я купаюсь в её радость.

Сегодня выходной, мы едем загород, на озеро. Тёплый яркий солнечный день, середина лета, середина жизни, середина счастья. И она будто заново показывает мне это место, проводит по тропинке вокруг озера. Над широкой тропой почти смыкаются деревья, здесь сумрачно и прохладно; проходя сквозь узор листьев, нити солнечных лучей дрожат в воздухе. Мы снимаем обувь и идём босиком; прикосновение холодной глинистой тропы к ступням почти волнующе, это земля ласкает нас. Родная земля.

Мы выходим к спуску и останавливаемся наверху, в десяти шагах от воды. Поросший высокой травой берег сразу ныряет в озеро, между ним и кромкой воды нет даже крошечной полоски песка или глины. Запах воды дурманит также, как аромат цветочного луга в жаркий полдень.
Мы садимся на траву и смотрим, как пляшут солнечные лучи под поверхностью воды; она прижимается ко мне и шепчет, скрывая слёзы:

— Видишь, ничего не изменилось, всё, как до того.

Я ложусь навзничь в траву и, сощурившись, смотрю в небо. Оно действительно такое же высокое, и солнце такое же яркое, и от воды идёт та же свежая прохлада, как было до того. И вот тут, именно сейчас я понимаю по-настоящему, что вернулся, и мне от этого не легче, нет, но проще; я закрываю глаза. Глубоко вдыхаю и чувствую, что трава пахнет горечью. Чужая память, память всех тех, кто не выжил, шевелится во мне.

Они вернулись тоже — вместе со мной. Вернулись.