Страница 2 из 2
1 2

Маргарет Этвуд, ч. 2

2004 год

«Орикс и Коростель» / «Oryx and Crake», 2003, рос. изд. 2004

 

Новый роман Маргарет Этвуд — ещё одна эсхатологическая история, в этот раз — более чем вероятная. Это будущее — мир, в котором получили завершение тенденции нынешнего времени.

Человечество пожрало само себя: возрастающее расслоение общества (уже близок призрак морлоков), бездуховность, мутирующие вирусные штаммы, генные эксперименты, промышленность и наука, производящие только средства для омоложения, похудания и роста волос… Колёса жизни вертятся вхолостую, развитие остановилось, нет ни прогресса, ни регресса — нет никакого движения: мир застыл и, похоже, застыл на краю. Это то, чем всё закончится. Катастрофа неминуема, и вопрос теперь только в том, какую она примет форма.

У Этвуд проводником Конца Света оказывается Коростель, «безумный учёный», ничем, однако, не напоминающий своих классических предшественников, начиная с доктора Франкенштейна. В мире, где останутся только Дети Коростеля, Дети Орикс и Ужасный Снежный Человек — там всё будет по-другому — там не будет почти ничего.

Идея и композиция романа наводят на мысль о «Галапогосах» Курта Виннегута; однако, несмотря на очевидность параллелей, различны позиции авторов. Если в репликах «наблюдателя» в романе Виннегута постоянно будто бы звучит: «Гляньте, как всё стало замечательно», — а слышится авторское: «Читатель, неужели ты хочешь, чтобы всё так и закончилось?»; то у Этвуд, которая изначально заводит мир в тупик развития, где деяние Коростеля выглядит эвтаназией, «наблюдатель», описывая новое племя, искренне называет его прекрасным. Оно действительно совершенно, идеально приспособлено для выживания в новом мире — таким его создал Коростель. Более того, он сделал всё, чтобы лишить своих «детей» необходимости приспособляться, влюбляться, поклоняться природе — то есть необходимости создавать вторую цивилизацию. Только одно осталось, что могло бы их изменить, осколок прошлого — Снежный человек. Недооценил ли Коростель своего друга, или и это входило в его гениальный план? Я больше верю во второё, ведь «Коростель предусмотрел всё».

Книга вышла красивая и, как водится, страшная, в частности, очень уже большой вероятностью описываемого в ней будущего. А если учесть, что Коростеля в нужный момент может под рукой и не оказаться… страшно и обидно.

Коростель, Снежный человек и Орикс — очевидно, три персонажа, воплощающие в себе результат истории человечества, «разбитое корыто»: обезумевшую науку, обанкротившееся искусство и продажную любовь. Этвуд не зря выбирает самого жалкого из троих, чтобы взвалить на его плечи не только заботу о «новом племени», но и ответственность окончательного решения судьбы человечества.

«По привычке он смотрит на часы; они показывают ему пустой циферблат.

Час ноль, думает Снежный человек. Время идти».

Время идти, господа».

 

06.12.2007

Послесловие: базовый комплект

 

А не то кто-нибудь «пойдёт» за вас, да…

Три составляющих нового мира: I= IV, II=III и V. Коростель, пусть и безумен, но только таким может быть Демиург. А Орикс? С её жизненной историей — и всегда: «Почему ты думаешь о людях только плохо, Джимми?». Орикс — маленькая модель изнасилованного мира, всегда хранящего ещё один шанс на выживание, жизнь вечна, что бы с ней не делали. И Снежный Человек — родоначальник всех мифов нового мира, светоч знаний, наполняющий души детей Коростеля и детей Орикс тем, что делает людей людьми. Всё повторится снова.

«Бежевые брюки Коростеля были заляпаны кровью. В правой руке — обычный перочинный нож, с двумя лезвиями, пилочкой для ногтей, штопором и ножницами. Другой рукой Коростель обнимал Орикс: она будто уснула, уткнулась лицом в грудь, вдоль спины — длинная коса с розовой лентой.

Пока Джимми смотрел, не веря своим глазам, Коростель перекинул Орикс на левую руку. Посмотрел на Джимми, прямо в глаза, без улыбки.

— Я на тебя рассчитываю, — сказал он. А потом перерезал ей горло.

Джимми его застрелил».

Жизнь вечна, что бы с ней ни делали. И на нашем пепле вырастут цветы.

О Джимми, ты был такой забавный. Орикс,

Не подведи меня. Коростель

Время идти. и Снежный человек.

Может быть, действительно, есть какой-то высший смысл в этом странной троичной схеме — схеме перехода на новый виток, от смерти в новую жизнь мира.

 

04.07.2018

Между первой книгой и второй-третьей для меня прошло десять лет. Я начала читать вторую и поняла, что не помню деталей. И обязательно нужно перечитать первую.

Десять лет… Ничто в «Орикс и Коростеле» не работает так, как написано. Мир так не работает, люди так не работают, общество так не работает. Что-то уже изменилось, что-то просто не могло оказаться таким, каким оно описано.

Я не перестала её любить, просто из фантастики переместила в разряд фантасмагорий, как и «Рассказ служанки».

В главном «Орикс и Коростель» остаётся такой же, какой и была: удивительное ощущение грусти, обновления и величия безумия.

В этом она совсем не похожа на следующие две. Там никакого величия безумия.

Вторая книга стала разочарованием. В ней слишком много вот этого: необходимости подтянуть нити, вывернуть вещи из первой книги так, чтобы они сопрягались с новыми трактовками; она перечёркивает и уничтожает удивительное ощущение от идеи бесконечности и преемственности, от созидания нового, которое было в первой. Я бы не стала так поступать со своими героями.

В ней так же есть решения, которые откровенно неудачны, например Крапивник как рассказчица. Самый недостоверный нарратор за всю литературную карьеру Этвуд. Это только мои ощущения, конечно, но вот они есть и откуда-то взялись.

В ней есть очень грустная вещь: взгляд, которым пожилые люди смотрят на очень молодых. Я не знаю, когда Этвуд приобрела этот взгляд. Это тот кошмар, в который я боюсь оказаться однажды: забыть, какой я была, потеряться в прошлом, обрести непонимание настоящего. Смотреть в будущее и ничего не видеть.

Третью книгу — я не знала об этом, но так оно и было — я ждала много лет, это была именно она, столь же прекрасная, щемящая, трогательная, грустная и светлая, как и «Слепой убийца».

Вне концепций, безумных трактовок, которые я люблю выращивать после прочтения книг Этвуд, просто история, на все сто процентов стоящая того, чтобы её рассказать.

 

Если подводить итог… Бессмысленно его подводить. Я уже потеряла то безумие, которое когда-то заставило меня искать смысл в трещинках на стенах. Ну ладно, не потеряла, просто придала ему другую форму. Я по-прежнему могу с пол оборота завестись на разговор об Истории как слепом убийце, о том, что все наши страдания станут лишь строчкой в учебнике; о жестокости биологии и о том, что пока мы сытые, мы выбираем свои собственные правила, но что случается, когда мы голодны, когда инстинкт велит спасать вид во что бы то ни стало? На разговор о Тенях, за которыми нужен глаз да глаз, о том, что рождение и смерть всегда держит в руках одна и та же Плывущая по Подземной Реке. Но всё это давно перешло в мои собственные истории. В написанные (их меньше, много меньше, чем в следующей категории :-D) и ещё не написанные.

Этвуд была, остаётся и останется, возможно, моей любимой писательницей. Как минимум — одной из. Трилогия о мире безводного потопа входит в троицу Трилогий, занимающих солидное место на просторах моей бездны. И я не могу ничего путного о ней рассказать, кроме того, что это стоит читать, стоит прочесть, чтобы ощутить дыхание никогда-уже-не-случившегося, впитать историю людей, идущих друг к другу всю жизнь, через фантасмагорическое будущее, буквально через чуму, войну и голод, к той точке, где самый последний всадник соединяет их навсегда.

14. Белая комната

Тело висело в ослепительной белизне, опутанное проводами, трубками, гудящими жилами, качающими что-то, чему ещё не нашли названия, но что уже научились забирать. Начлаб тогда ответил: «С этой девкой связано много такого, что ни я, ни люди поумнее не можем объяснить. Куда уж тебе!» Отмахнулся от Егора. А тот всего лишь хотел рассказать, что слышит… кое-что, иногда, проходя по пустым коридорам мимо белой комнаты. Кое-что, вползающее в голову шуршанием змеи, свистом ветра, стуком дождя, шёпотом ночных трав, звоном капель крови, невнятным бормотанием сумасшедшего, глухими ударами твёрдого по мягкому. Егор затыкал уши, отворачивался от белизны по ту сторону лабораторного окна. Но продолжал слышать.

 

…Рыжие нейлоновые кудри блестели на солнце, как волосы у кукол, и Соня поняла: дядька с белым лицом и носом как шляпка мухомора — огромная живая кукла. И как с любой куклой, с ним можно поиграть.

Клоун сжал поскрипывающий шарик и подмигнул:

— Какого зверя хочет в подарок именинница?..

 

Порой он не выдерживал, прижимался к стеклу и жадно разглядывал белую комнату и тело в её центре.

Он смотрел на свисающие как плети руки, на ноги в отметинах от уколов, на впалый живот, что едва поднимался при дыхании…

Искусственная кома — никакого общения с внешним миром, даже Егор знал это, хотя ему и не полагалось. Просто подслушал разговоры умников из лаборатории. Они говорили на птичьем языке, но Егор разобрал: они уверены, что «девка» надёжно заперта в своём теле. Но Егор чувствовал… нет, знал, что она всё понимает, слышит, она реагирует. И чего-то хочет? И чем чаще он думал об этом, тем больше боялся: он чуял приближения ночи, когда получит ответ.Башенка 14. Белая комната (рассказ)

 

…Лизка отпихнула её, схватила зеркало и уставилась туда.

Обиженно сопя, Соня смотрела, как старшая сестра пытается разглядеть суженого в темноте за плечом. Лиза вдруг ойкнула, задрожала и шепнула страшно:

— Вижу… вижу… ногу! Шерсть на ней… и… — она сморщилась, как будто раскусила перец, уронила зеркало на стол и что было мочи заверещала:

— Копыто!

Заливисто смеясь, она бросилась щипать и щекотать Соню. Та отбрыкивалась со слезами на глазах, а когда Лизка ехидно спросила:

— Хочешь такого женишка? Прискачет на огненном коне и возьмёт тебя замуж!

Соня заревела:

— Не хочу! Оставь его себе!..

 

Заступая вечером на дежурство, Егор ещё не подозревал, что та ночь уже настала. Он даже думал, что всё будет спокойно в этот раз, ведь дважды пройдя мимо белой комнаты, он не услышал ничего.

Но в третий раз шёпот настиг его. Шёпот, шёпот — это всегда был он. Сильнее и чётче, чем когда-либо. И глядя через стекло на белую комнату, Егор понял, что время пришло.

Компьютер пискнул, принимая аварийный код, зашуршали трубки, и медленно скользнуло вниз безмолвное тело.

 

— …Это я! Это меня должны были!.. Не Лизу!..

Она видела, какой у матери беспомощный, растерянный взгляд. Мать нашла свою, ныне единственную, дочь пьяной в хлам, рыдающей, сидя на площадке у родительского порога, рядом с лужей рвоты. И повторяющей, что умереть должна была она и что так и случится, случится, случится!

Мать опустилась рядом, обняла Соню дрожащими руками и зашептала — бессвязно, не слыша собственных слов. О потере, которую не забыть… об времени, которое лечит…

Но Соня едва ли могла утешиться этим. Лишь одно давало облегчение — повторять без конца:

— Пусть придут за мной!..

 

Егор вглядывался в истощённое лицо, в пульсирующую на виске жилку, в дрожащие веки: она приходила в себя.

Соня открыла серые глаза — в них плакала темнота. Шевельнула губами… Егор наклонился, почувствовал на щеке лёгкое дыхание.

Ему показалось, что он знал суть её просьбы ещё до того, как услышал.

 

всё подёрнуто пеплом, пестрит помехами

хочу крокодила! — глаза у кукольного дяди как стекло, когда он берётся за шарик

женишок-с-копытом, возьми не меня, а её! — изуродованной тело вскоре находят, сестру хоронят в закрытом гробу, и лишь через годы удаётся узнать, почему, — удаётся узнать, что именно пережила старшая сестра перед смертью

пусть узнáют, пусть заберут меня, пусть остановят! — и послушно они приходят, в форме без опознавательных знаков, и смотрят так, будто сами не уверены, что всё верно угадали, и понятия не имеют, что же теперь с ней делать

дай… мне… уй…ти… — он кладёт сильные руки на её шею так осторожно, что на секунду она пугается: а вдруг именно сейчас это даст сбой

но, как и раньше, оно срабатывает безотказно

13. Прощание

Хмурым вечером процессия медленно двинулась от Прощального дома. Многие из наших пришли проводить Януша, но я бы предпочёл, чтобы скорби в них было больше, чем злобы. Двое говорили речи — и было сказано достаточно о борьбе и целях, но мало о том, кто лежал в ящике, оббитом плохо прокрашенным тёмно-серым льном.

Я шёл за гробом, уставившись на вяло покачивающиеся дешёвые кисти на его углах. Они были разной длины, одна даже мела дорожную пыль. И это напомнило мне, напомнило мне… о прошлом. Как глубоко не хоронили его, а оно всё равно однажды посмотрит тебе в глаза.

Мы как раз ступили за городскую черту, впереди лежало кладбище для Отрицающих — для нас, а справа — открылся вид на аэродром. Я невольно сжал амулет на шее: острые края звезды врезались в линии на руке, сквозь боль пробивалась та же злоба, что владела мои товарищами.Башенка 13. Прощание (рассказ)

Подобрав широкие подолы разноцветных юбок, зажав подмышкой ручки мётел, ведьмы шли к взлётной полосе. Они остановились, провожая нас взглядами: я видел глаза женщин — чуть раскосые, льдисто-зелёные, и алые губы, ярче ветреного заката, и развивающиеся длинные светлые волосы. Ведьмы были так схожи между собой, будто и вправду были сёстрами — как они всегда называли друг друга. Но амулет, проколовший кожу до крови, шептал мне, что различия есть, что сила в каждой из женщин — своя, ни злая, ни добрая, чужая. И они чуют во мне бывшего колдуна, отрицающего истинность равнодушия и вставшего на сторону людей.

Сильный порыв ветра дёрнул ведьм за волосы, донёс до меня одуряющий аромат цветущих прутьев мётел и ещё низкий глухой гул.

Я поднял глаза: на нас шла чёрная сплошная полоса грозы. Небо распалось на две части — тьму и серость, а под ним ночь и сумерки делили землю. Гроза приближалась, снова послышался раскат грома, молния сверкнула во тьме, ветер закинул кисти на гроб, бросил мне в глаза песок с обочины, я едва успел отвернуться. Ведьмы издали протяжный стон, переходящий в визг, вмиг оседлали мётлы, и против ветра бросились вверх, прямо в грозу. Следующая молния высветила на фоне туч силуэты тех, кто успел подняться в небо раньше. Стоны и визг становились всё громче, всё протяжнее, всё более полнились скорбью. Лишь на мгновение грому удавалось заглушать эти звуки, но снова они проникали прямо в сердце.

Мы двинулись дальше, а в спины нам нёсся ведьмин плач, и никто не знал, над кем и чем рыдают они, пронзая грозовые тучи, ловя молнии и впитывая всем телом струи дождя.

Маргарет Этвуд, ч. 1

Я собираю вместе то, что в разное время было написано мною о её книгах. Первая часть — путь архетипов.
Вторая должна быть о трилогии.
Но вообще это вряд ли когда-то закончится. Я продолжаю мысленно возвращаться к этим книгам снова и снова.

6 декабря 2007 года

Та, кто плывёт по подземной реке. История в картинках

«В зале мумий целоваться запрещено».

Отсутствие гармонии, архетип 1: почва имеет тенденцию истощаться

«Съедобная женщина» / «The Edible Woman»

1969, рос. изд. 2004 (и 1981?)

«Хорошенько охладите поверхность стола… а также продукты, посуду и кончики пальцев…»
Текст от 02 марта 2006: «Чёрт его знает, о чём книга; там слишком много всего, слишком много артефактов, удачных фраз, образов, сцен, чтобы свести это к единому знаменателю, вбить в одну тему. На обложке написано, что книга «предвосхитила феминистское движение», но это фигня. На обложке ещё разная чушь написана, в основном на основе надёрганных цитат, которые без контекста, естественно, лишены смысла. Автор, на мой взгляд, пишет умные книжки буквально о том, что видит, о нашем мире, о нашей кривой социальной реальности. И она всегда предельна точна в описании этих вещей. И всё то, что происходит с людьми (как в этой книге) или с миром (см. далее) в её текстах, удивительно логично и предопределено нынешним положением вещей; в конце концов, это всегда заканчивается тем, что простое побеждает сложное, разум начинает уничтожать себя, как слишком организованная, но нестабильная система. Нестабильной эту систему делает всё та же кривая социальная реальность. Вкратце: спасения нет :)».
Ага. Однако есть ещё кое-что.
Я теперь чувствую, о чём книга; надеюсь, никто не спросит, чем чувствую.
Я возвела Этвуд на пьедестал, нет, я придумала ей статус, и теперь могу находить в её книгах всё, что моей душе угодно.
Слишком много ролей, слишком давно мир встал с ног на голову, чтобы можно было безболезненно примирить себя настоящую с тем, что подразумевают эти роли.
«— Мэриан! — наконец с ужасом воскликнула она. — Ты же бунтуешь против своего женского начала!
Мэриан перестала жевать. Эйнсли смотрела на неё сквозь чёлку, упавшую на глаза, в которых читалась обида и даже упрёк. Как ей это удаётся — эта оскорблённая добродетель, эта невыносимая серьёзность? Можно подумать, Эйнсли исповедует нравственные принципы «нижней дамы».
Мэриан опустила глаза. Безногий торт навзничь лежал на блюде, кремовое лицо бессмысленно улыбалось.
— Глупости, — сказала Мэриан. — Я просто ему торт.
Она вонзила вилку в торт и аккуратно отделила голову от туловища».
Языческий ритуал, интуитивное решение; и смысл прямо противоположный — смирение с тем, чего нельзя изменить, сколько не примеряй маску «цивилизованного» мира. Ни одна оболочка, ни одна клетка не выдержит этого, и будет сожрана истинной тьмой; когда тебе грозит гибель, вторая сторона — та, что с острыми зубами-саблями, когтями тигрицы и ненасытностью моря, неизбежно проснётся, держи её не держи.
А потом можно будет снова притворяться, что не знаешь, кто же плывёт по подземной реке. Я о том, что в конце и начале книги, в тексте от первого лица, та же самая интонация, что и в «Мадам Оракуле», а значит, эти книги об одном и том же.
Мэриан выбрала свою судьбу, но эта судьба ей совершенно не подходила. Всего-то — неподходящий мужчина. Ну ладно, два неподходящих мужчины. То, чем Мэриан была, оказалось так надёжно сковано, спрятано, заперто на сотни замков, что у этой сущности не осталось иного выхода, как уничтожить свою тюрьму — саму Мэриан.
Но эта, первая книга — самая спокойная, в духе архетипа; гибнет только сама женщина. На этой «дороге смерти» ей остаётся всего-то пара шагов. По счастью, почти исчезнув, растворившись, она заставляет проснуться инстинкт самосохранения. Нежелание принимать свои истинные желания едва не доводит Мэриан до гибели.

Отсутствие гармонии, архетип 2: смех, слёзы и подземная река

«Мадам Оракул» / «Lady Oracle»

1976, рос. изд. 2005

Чёрт, ну это — это книга про любовь.
читать дальше «Маргарет Этвуд, ч. 1»

01. Восход Кассиопеи

Брат стал известным очень рано, и Хлоя посчитала это своим достижением.

— Когда мы лишились родителей, — щебетала она перед журналистами, показывая наши детские фотографии, — я стала заботиться о Винце и Касси, как могла. Было тяжело…

На самом деле нас зовут Винцент и Кассиопея, но Хлоя очень любит сокращать всё, не только имена. Если бы аббревиатур не существовало, она бы их придумала.

Она действительно была нашим опекуном, но её забота сводилась к закупке еды раз в неделю. Иногда я купаюсь в приступах жгучей ненависти, вспоминая, как она могла не показываться дома сутками, а иногда понимаю её, ведь в то время она сама была совсем юной.
Восход Кассиопеи (рассказ)
Гениальный разум Винцента создавал удивительные вещи. Когда они появлялись, люди вздыхали: как раньше мы могли жить без этого? Через десять лет он вдруг параллельно с наукой занялся музыкой. Ноты казались ему такими же элементами и реагентами, и он собирал из них тревожные, бередящие душу мелодии. Его способность быть и умницей, и артистичной натурой завораживала людей. Все его любили.

Хлоя купалась в его популярности. Она сопровождала Винцента везде, где могла, мелькала в светской хронике, оттирала на задний план всех его женщин. Не гнала, но не давала им ухватить и толику популярности.

читать дальше «01. Восход Кассиопеи»

«По-другому» не существует

По итогам одного опроса, на который я не стала отвечать. Потому что формулировки его вопросов каким-то образом начисто отрубали во мне способность составлять слова в предложения.

«По-другому» не существует. Мы все разные и все одинаковые.
Кто-то делает одно, кто-то другое. Кто-то разбирается лучше в одном, кто-то в другом. Кому-то кажется, что есть ещё некто третий, кто не разбирается ни в чём. Или служит богу лайков. Или недостоин ничего большего, чем служить перегноем. Или что-то там ещё.
Есть везунчики, которым удалось проснуться и вспомнить, что слушать нужно только себя. Кому-то ещё не удалось. Кому-то никогда не удастся. Кто-то навсегда захвачен ЗМК.
Но как бы мы ни отличались или не отличались, как люди мы все равны.
Важно не упускать этого из области внутреннего зрения. Помнить, что все вздохи «ктоэтилюди» и прочее — правда, но не до самого конца. Игра, в которую мы играем, и да, я тоже это делаю. Но я знаю, что есть на дне этой игры; я знаю свои настоящие мысли. Я знаю, что если однажды в самом деле начну считать себя лучше других, то у меня ничего не останется. А я даже не замечу этого.
В самом конце должно оставаться воспоминание о том, что как люди мы все равны. Это именно та мысль, что служит стоп-краном. Продукт биологически обусловленной эмпатии.
Именно она заставляет людей придерживать дверь и опускать оружие. Она не даёт сорваться с языка словам, которым не стоит звучать, и заставляет помнить, что по ту сторону монитора находится такой же человек — у него страхи и собственная боль, у него есть надежды и те же самые желания. Все мы хотим любви и понимания и редко когда получаем.
Срабатывает ли этот стоп-кран у всех и всегда? Наверное, нет. Но что это меняет?

Последние полгода меня преследует тройственная мысль. Она появилась по итогам урока, который мне достался. Он не прошёл даром; во-первых, я увидела, чем могу стать, и мне это не понравилось; во-вторых, я узнала, как силён может быть гнев, когда я чую несправедливость по отношению к тем, кто даже не может её распознать; и в-третьих, появилась та самая тройственная мысль.
Вот её составляющие:

1. «…высокомерие — увы, весьма распространённый смертный грех»; и мироздание наказывает за него слепотой и бесплодными поисками;
2. нет никакой причины быть злым, если можешь быть добрым;
3. вот зачем.

Про опознание чувств

Какое-то время назад я попала в ситуацию, породившую во мне некое чувство. Именно «некое», потому что я могла назвать его признаки, но никак не могла подобрать ему имя.
Я не понимала, что именно это за чувство, хотя могла описать и что со мной происходит, и что бы могло мне помочь прожить его. И я также знала, что мне необходимо назвать его хоть как-то; я не знаю, с чем связана такая потребность. Возможность, это тоже продолжение нашей тяги к упорядочиванию всего, с чем мы соприкасаемся. Мы созданы противостоять энтропии, и во многом мы неплохо с задачей справляемся. Так или иначе, мы находим в хаосе паутину, чтобы надёжно в ней повиснуть.

Итак, вот что я чувствовала и ощущала тогда:
— на телесном уровне это было распирающее в груди и верхней части живота давление; идущее изнутри, начинающееся сразу под нижними рёбрами, чуть-чуть выше солнечного сплетения, дурное, горячей и тёмное ощущение, желающее выбраться наружу по горлу, исторгнуться криком и словами, заглушить то, чего не должно было быть; оно выходило и выходит наружу — фразами, речами, которые я произношу в пустоту, и мне это нужно;
— у меня также было учащённое сердцебиение, чуть более шумное и резкое дыхание, чем обычно, и, возможно, мои ноздри слега раздувались в такие моменты;
— помимо давящего ощущения в груди и верхней части живота, я чувствовала зажим там, где шея переходит в затылок, в основании черепа; и холод, бегущий по плечам к локтям;
— я могла назвать эмоции, которые составляли это сложное чувство: желание восстановить справедливость, изумление, отторжение и неверие;
— и наконец, я знала, чего хочу: чтобы тот, кто стал источником этого, понял, что нельзя так обращаться с людьми. Не со мной конкретно; удивительно, но мне во многом было всё равно; я знала, что права, и знаю это до сих пор. Это чувство было основано на желании отстоять других, защитить их, и до сих пор это меня удивляет; удивляет, что я не испытываю что-то подобное ради себя, себя я чувствую вполне защищённой.

Две недели назад мы начали эксперимент с дистанционным А.Д.; и на третий день из меня вышло то, что варилось всё это время. Я нашла слово. Я узнала, что так выглядит мой гнев.
Гнев.
Вот что это было и есть. Он ещё не ушёл полностью, хотя та сессия стала для меня облегчением. К концу процесса я ощутила и другое чувство, утолившее первое, — жалость. Жалость к тому, кто столько упускает, кто ищет и не находит. Об этом я тоже напишу, это одна из вещей, над которыми я думаю постоянно и которые периодически включаю в сюжеты.
Сейчас же я размышляю о том, что даже постоянно и специально учась понимать себя, различать свои реакции, слышать, что с тобой происходит, ты всё равно можно наткнуться на что-то столь сильное, или глубокое, или давнее, что не сможешь дать ему имя. Не сможешь понять, что это и почему оно приходит к тебе. И что же с ним делать.
Узнавать собственные чувства — с этим навыком мы должны рождаться? Или это одна из вещей, которым приходится учиться и, может быть, всю жизнь? Мы теряем это, взрослея, оглушённые миром? Или, напротив, мы только-только достигли той стадии, когда начинаем учиться этому специально, когда понимаем, что этому нужно учиться, и когда мы стали достаточно сытыми, чтобы вообще иметь возможность задаваться такими вопросами?
Я пока не знаю ответов, но мне очень интересно, куда это всё ведёт.

Страница 2 из 2
1 2