Я был не из тех, кто пойдёт против течения. Я и был течением, я был рекой информации, я плыл вместе со всеми, когда моего слуха достиг чей-то плач. Я узнал этот сигнал тревоги, хотя никто не слышал его с тех пор, как мы покинули первую Землю.

Я обернулся, и течение покинуло меня. В бесконечном круговороте только мы двое оставались неподвижными — я и плачущий. Я захотел помочь. Преодолевая движение, преодолевая десятый вал, преодолевая световые шторма, я шёл за тем, чего не будет и не было, за эхом.

***

Мысль и движение едины и одновременны, разделить их невозможно. С этого тезиса всё началось.

Мы вертели его так и этак, пробовали на зуб, прикладывали к сердцу, пока, наконец, нам не удалось проникнуться им так сильно, что мы поверили в каждое его слово и во все связи и отношения между ними.

Стоило поверить — дальше пошло как по маслу. Мозг интерпретировал происходящее в теле с точностью синестезии, путая импульсы и их интерпретацию. Мы слышали писк лейкоцитов и заводской грохот конвейеров РНК-ДНК, чуяли мягкий вкус сердечного ритма и сварливое ворчание инсулина, пожирающего сахар. Мы разглядели блеск зоны Брока и звёздное мерцание щитовидной железы, матовость желудка, огненные всполохи аппендикса.

Каждая мышца была связана мыслью и освобождена ею. Всё стало единым и безграничным, и когда мы закончили, мы стали богами. Хотя уже не было никаких «мы», «я» или «они», было только «целое».

Всё изменилось: связь между левым мизинцем и левым рукавом Млечного пути сильнее, чем между соседями по площадке. Дальше и ближе, рядом и на другом конце света — какое это имело значение? Всё едино, всё бесконечно, всё бессмертно.

Тогда мы оттолкнулись и полетели, слушая жар Венеры, пустынные голоса пояса астероидов, вихревые песни газовых гигантов, писк Плутона, умоляющего не разбивать ему сердце, и прощальный вздох Харона, подмигивающего нам на удачу.

Мы отправились в путь так, как никто не мог предсказать. Мы унеслись прочь. И наши мысли были громче, чем звон вселенских струн.

Там, где сходились рукава Млечного пути, нас ждало самое большое приключение.

***

Я обернулся и течение покинуло меня. Я захотел помочь.

Но остальным не было до этого дела. Они продолжали путь, раздвигая пустоту гудящим роем мыслей. И нить между мной и сообществом натянулась до предела.

Я должен был повернуть.

Что остановило меня?

Плач. Раздирающий сердце плач, хотя больше никакого сердца у меня не было.

Стон покинутого существа, сгорающего в багровой плазме огромного Солнца.

Что остановило меня?

***

Я парю над горячей пустотой, слушая свист испаряющейся атмосферы. Я одинок. Земля подо мною безвидна и пуста.

И рвущий все законы притяженья плач не смолкает.

Смерть неизбежна, но в последний миг — миг по космическим часам и по моим часам безымянного существа, потерявшего счёт времени; в тот миг, когда планета растает, вернувшись в огненное чрево, я буду с нею.

Последний из блудных сыновей.

В одной вселенной жила-была принцесса Ама. Папы-мамы в ней души не чаяли, тётки-дядьки сладостями закармливали, в общем — жизнь у неё была сказочно тоскливая.

Стукнуло её сто тысяч лет и один годик, в самый сок принцесса вошла, аж брызжет: глаза как две звезды, груди — как ледяные холмы. Но на лице — завсегда кислая мина. Как такую замуж-то выдашь?

Позвали папы-мамы именитого лекаря. Пришёл молодец: кровь с молоком, косая сажень в плечах, семь пядей во лбу, грудь колесом. Глянул на Аму и хмыкнул в усы пшеничные:

— Да что вы понимаете? — папам-мамам сказал. А принцессе подмигнул:

— Дело в том, девица, что не знаешь ты, чего хочешь, — и прошептал ей что-то на ушко. Ама лицом посветлела, с трона вскочила, кинула корону оземь:

— Отрекаюсь в пользу лекаря!

И дала дёру из дворца. Лекарь корону поднял, на трон уселся, с прищуром обвёл взглядом пап-мам:

— Ну что, вашества, глазки-то у вас забегали? Припоминаете, как давеча, в прошлом миллионлетии, папаню моего за бунт того? Вспомнили меня, Ильюшку? У, злыдни!..

Что дальше приключилось — кто знает. Но теперь на том месте чёрная дыра в семь солнечных масс.

А Ама пересекла полгалактики и остановилась у системы малоприметной, в четыре суперземли и одного красного карлика. Жили там два молодца, неодинаковых с лица, кузнец да математик. Бухнулась им в ноги принцесса:

— Послал меня к вам Илюха. Сказал, дадите мне карты путеводные и средства, чтоб понять, чего душеньке моей хочется!

— Для Ильи мы на всё готовые! — вскричали молодцы и давай наперебой услуги свои предлагать.

— Я, — сказал кузнец, — сделаю тебе компас, что всегда указывает на желаемое.

— А я, — парировал математик, — рассчитаю натальную карту с погрешностью не более 0,0003%.

— А я скую коня атомного, знающего верный путь!

— Да что ты знаешь о верном пути! Я проложу курс для звёздного боевого крейсера!

— Сам ты ничего не знаешь! Дурак ты, батенька, и больше ничего!

— Сам дурак! — математик прыгнул на кузнеца и укусил за нос.

Пока молодцы катались по полу, Ама собрала компас, карту и ещё по мелочи, облачилась в белоснежные доспехи тут же валяющиеся, села на коня атомного, и только её и видели.

А чем у молодцов дело кончилась, мы не знаем. Но теперь на том месте двойная галактика.

Примчалась Ама к планете с сердцем. Стреножила коня у замка из метанового льда. Чуяло её собственной сердце, что судьба там ждёт.

Рубала Ама лёд атомарным мечом день и ночь, пока не наткнулась на замороженную тушку Прекрасного Принца. Дунула Ама горячо, и ожил принц.

Проморгался, разглядел спасительницу и воспылал к ней страстью:

— Теперь я на тебе женюсь, — сказал он, руки потирая, — заведём сто детишек, замок справим на окраине, нечего в центре-то галактики делать. Ты будешь мне щупальца трамбуконовых памаринов жарить, очень я их уважаю…

Ама скривилась и отмахнулась от принцевых планов:

— Да что ты знаешь!

И стала рубать лёд дальше. И в самом центре замка нашла спящую красавицу. Глянула на неё Ама и, наконец-то, всё поняла! Поцеловала красавицу в губы алые, потискала за перси белые, та и проснулась:

— Ах, — сказала, — давно же я тебя жду!

Там у них всё и сладилось. Стали они вместе жить-поживать да яйца высиживать (возможно). Тут и сказочке конец, а кто слушал — звезда R136а1.

Туман превратил утро в призрак, навёл ретушь на окружающий пейзаж, смягчил краски, размыл формы, сделал мир подобием старого фильма, а нас — его главными героями.

— В туман хорошо плакать.

— А в дождь?

— Дождь лучше всего маскирует рыдания, может, даже истерику, а в туман хорошо именно плакать — о несбывшемся, об ушедшем, знаешь, ты плачешь, но не замечаешь этого, и слёзы просто тихо текут из глаз, а потом вдруг оказывается, что всё лицо у тебя мокрое. Но ты всегда можешь сказать, что в этом виноват туман.

Туман будит что-то ностальгическое, и мысли замыкаются сами на себя: начинаешь думать о том же, о чём думал вчера или десять лет назад. Возвращаешься к людям, о которых давно забыл, переживаешь старые размолвки и радости, пытаешься найти решения для давно исчерпавших себя проблем.

Мы стоим на самом краю небольшого обрыва, смотрим на то, как сползающий вниз туман, густеет, превращается в дым сгорающего утра. Утро прогорит полностью, краски снова оживут, предметы обретут твёрдость, а мы вернёмся в настоящее: к незнакомой экологии, к неясным перспективам, к грызне между соседями поневоле…

В туман хорошо плакать о неслучившемся или о несделанном выборе, но вскоре грусть скатится с нас, и мы отряхнёмся — отряхнём с себя память о покинутом крае, о том, к чему не вернуться. И наше прошлое сменится будущим, как туманное утро — первым днём на новой планете.

От звезды к звезде.

Бесшумные ядерные реакции, расцветающие пронзительно белыми цветами на фоне совершенного тёмного полотна.

От системы к системе.

Огненные реки, горячие камни, смены рельефов и магнитных линий; вода, земля, воздух. Белое и чёрное.

От мира к миру.

Неторопливые изменения форм, неспешный подбор подходящих приспособлений, адаптации, миграции, мимикрии. Тонкие оттенки серого.

Столько небес, столько земли, столько чудес — и всё это за один миг, миг перехода от темноты к свету, а второй миг — миг обратного перехода, дорога домой.

Вселенная безгранична, ничто не повторяется в ней, и потому мы никогда не устанем смотреть на неё.

[Тогда ещё были имена, так что, да, у него было имя, и, нет, мы не помним это имя: разучились запоминать ненужное, научились видеть, впитывать и забывать, чтобы снова видеть и впитывать. Мы зовём его «доктор» или «миссионер». [[Последняя дата истории была названа: в тот год мы полетели к звёздам, но так, как никто не мог вообразить себе. И с Вечностью мы стали наравне. И, наверное, сбылось вещее предупреждение того, кто был этой Вечностью вдохновлён: ведь и у надежды тоже был цвет, никто не помнит теперь, какой.]] Тот, кто первым сказал: лучше увидеть звёзды серыми, но в реальном времени, чем не увидеть их никогда. Тот, кто научился мгновенности. Тот, кто понял: когда время будет остановлено силой мысли, скорость света потеряет значение, любая скорость потеряет значение, и мы увидим, увидим, как рождается и умирает во Вселенной всё, что не обладает разумом, владеющим временем. И по нашему слову время остановило ход. Цвета затратны; и когда время больше не измеряется никак, оно становится чёрно-белым.]

Алые рассветы, багровые закаты, лазурные берега, безмятежные зелёные волны, сиреневый воздух, оранжевый песок, малахитовая трава, пурпурный мох, рыжие листья, золотистые ящерицы, бирюзовые стрекозы, нежно-голубые небеса, пурпурные цветы, бурые скалы, салатовые гусеницы, коричневые лианы, охряные черенки, лиловые горы, розовые раковины, жёлтая луна, серебристая роса, оливковые змеи, мандариновое солнце, киноварная кровь, пёстрые кошки, полосатые пчёлы, разноцветные попугаи — всё в прошлом.

Солнце коснулось горизонта, когда Линка сказала, что с неё уже хватит. Она больше не будет тупо трястись от страха перед безумцем, она позовёт на помощь. Должен же хоть кто-то, хоть когда-то пролетать мимо этой планеты. Остальные посмотрели на неё косо, но ничего не сказали, только Бармалей пробормотал что-то сквозь зубы.

Линка развернулась и отправилась к кораблю. Но не дошла: в голову ей полетел камень. Она упала и ушла под землю, как будто её и не было никогда.

— Кто следующий?! — рявкнул Влад, выходя из тени деревьев. Остальные сжались и стали ещё быстрее передавать камни, класть раствор, возводя башню.

Влад обошёл стройку, зорко высматривая недовольных, но таковых больше не нашлось. Даже когда земля в том месте, где упала Линка, начала пузыриться и подрагивать, никто не посмел даже глянуть в ту сторону.

Влад присел на валун у подножия башни. За валуном этим уже сама собой закрепилась кличка «Владов трон». Влад если и знал о ней, то не возражал; считал, видимо, что это дань уважения.

— Как вы мне надоели, — завёл он привычную песню, упирая лучевое ружьё прикладом в землю. — Лоботрясы, иждивенцы. Зачем я вас только из криогенки повытаскивал. Сдохли бы вместе с кораблём… возобновление ресурсов же опять…

Он задумчиво перевёл взгляд на вспучившийся клочок земли, где перевалилось тело Линки. Послал мысленный приказ. Земля вздохнула, просела и зашевелилась, внутри пошла невидимая работа.

— Летели, летели, а зачем? — горько спросил Влад воздух. — И всегда мы, пехота, были для вас просто пушечным мясом. Разведка, агрессивная среда, ать-два, первыми на выход! А вы, колонисты… — теперь он истекал презрением.

Погрозил пальцем неведомым своим галлюцинациям и затих. Но уже через секунду подскочил, пальнул куда-то в сумрак и заорал:

— Вот дострою башеньку, да как взлечу с неё, да как полечу! Обернусь совой, совой, ух-ху!

И направив ружьё на ближайшего раба, блеснув сумасшедшими глазами, приказал:

— Давай, тащи материал. Небось, готов уже.

И впрямь цикл переработки уже завершился: на том месте, где упала Линка, теперь была ещё одна куча кирпичей для строительства башни.

Кто-то всхлипнул, кто-то отвёл глаза. Остальные продолжали строить башенку, что достанет до неба.

«На од захуд план прав импер Конст Втор. Ег до — принцес Летис, бы прелест умнень девуш, восемн ле отро, и жени выстраив в очер, толь что оди глазк взглян на е прелест лич и одн ушк послу е умнень реч. Но вс жени бы дл Конст недост хор, в муж доче он иск чел, кот во вс бы б похо на нег само, пото чт он бы самод и сатр, и дур чел. Он объяв конку на сам правил мол чел и разосл вс мол люд (от восемн до трид тр ле) в ближай сист приглаш на эт конк. И собр велик множест претенд; кажд де в течен мес по местн врем им предлаг оч слож задан: на интел и образов, сил и выносл, а так на смекал и сообраз, так чт в кон конц, остал из почт девят миллиар толь тр чел. Тог пригл импер победит к се в трон зал, выстро пере тр и ска: «Во то, у котор но картошк, бу мо зят, а эт дв жулик — в тюрьм». И тог…»

Скрежет и скрип, издаваемые ржавым металлическим обломком при соприкосновении с камнем стены, наконец-то, разбудили Фрэнка. Протерев глаза, он, охая, сполз с тощей соломенной подстилки и встал на четвереньки. Потом поднялся, цепляясь за стену, и посмотрел на Ричарда. Тот с фанатичным упоением, даже прикусив кончик высунутого языка, выскребал что-то на стене, в том месте, куда сквозь решётку падал неровный свет из коридора.

— Что это ты делаешь? — подозрительно спросил Фрэнк охрипшим голосом и закашлялся. Пребывание в сырой темнице не пошло на пользу его здоровью.

Не оборачиваясь и не прекращая своего занятия, Ричард ответил:

— Закладываю основы освободительного движения. Оно будет называться «Лексиа-кл», я думаю. На этой стене я излагаю нашу историю для наших последователей.

— Спятил? — спросил шокированный Фрэнк, но всё-таки уточнил:

— И почему «Полуб»?

— Царапать тяжело, приходится сокращать, но вроде всё понятно, — честно признался Ричард и мрачно пообещал:

— Финал истории будет ужасен.

Фрэнк обвёл взглядом камеру, пытаясь представить, какой финал может быть ужаснее, а Ричард, между тем, уже выцарапывал подпись: «Грег и Арнол зде бы».

Сбылись все мои самые дикие мечты: я лечу мимо звёзд, лёгкий, как пушинка, нет, конечно, ещё легче. Такой лёгкий, что мой вес, кажется, ушёл в минус.

Я свободно пролетаю мимо чёрных дыр, вступивших в половозрелый период, когда они поглощают всё, во что влюбляются, а влюбляются во всё, что видят.

Я легко проскальзываю сквозь вещество белых карликов, давящих своей педантичностью, безумным чистоплюйством, несносным снобизмом.

Я выдерживаю вспышки страсти пульсара, порождённые его горячей южной кровью «истинного мачо», а на самом деле — альфонса, охотящегося на неуверенных, но состоятельных.

Что до обычных звёзд, ярких и уже тускнеющих, обременённых выводком планет или растративших свой свет впустую, не дав никому жизни, то я видел их очень много. Шесть миллиардов звёзд, тридцать миллиардов звёзд, несчитанные миллиарды звёзд оставили свои мгновенные отпечатки на радужках моих глаз.

Странные дни, в которых я смог растаять, подарили мне всю Вселенную, а я пока не нашёл ни её пределов, ни кого-нибудь, кому я мог бы рассказать, что не нашёл её пределов.

Я всегда был готов к тому, что буду единственным, осознавшим правду и отыскавшим выход из тела в последний миг до смерти.

Но не был готов к тому, что есть единственная жизнь и, в самом деле, нет границ, а Я — это все. А все — это контрабанда, которую Я протащил во Вселенную, Я — дух, запутавшийся в зеркальном лабиринте собственных воплощений.

И сейчас, когда я — это только Я, и сбылись самые дикие мои мечты, я ищу границы Вселенной, чтобы разбиться о них, распасться на множеством маленьких, одиноких, вечно ищущих близости я. И по пути, мимоходом и по привычке, всё ещё наделяю встречные небесные тела человеческими лицами.

— Скафандр-то застегнул? — добродушно спросил в наушниках голос Второго Штурмана.

— Да, — стараясь не раздражаться, ответил Седьмой Пилот.

В шлюз пополз болотного цвета дым, а на самом деле туман. Снаружи было утро.

Седьмой Пилот вышел из корабля и испуганно зажмурился. Неприятно видеть сиреневое солнце. Он почувствовал сильный поток воздуха, очень сильного, раз он ощущался даже сквозь скафандр, и обернулся. Как раз успел увидеть, как люк шлюза закрылся.

— Что такое? — удивился Седьмой Пилот. Голос в наушниках ответил:

— Помнишь Милу?

— Какую Милу? — ошарашено спросил Седьмой Пилот, осознавая, что это голос Восьмого Техника.

— Твою подружку Милу, — терпеливо объяснил Восьмой Техник.

— Не помню я никакую Милу, что за шутки! — разозлился Седьмой Пилот, подходя к шлюзу и зачем-то ощупывая дверь.

— Она была моей женой, — грустно сказал Восьмой Техник. Седьмой Пилот прикусил язык от неожиданности, правда никакой Милы так и не вспомнил.

— Диссертация, — коротко сказал голос Третьего Капитана. Это Седьмой Пилот помнил очень хорошо; по лбу у него вдруг поползли капли пота.

— Где Второй Штурман? — едва сдержав дрожь в голосе, напряжённо спросил он.

— Здесь, — ответил Второй Штурман. — Но у меня тоже…

— Что? — пробормотал Седьмой Пилот. — А тебе я что сделал? Мы же всю жизнь друзья, ещё с самой школы… мы же… с детства…

— Да, — согласился Второй Штурман. — Я тебе ещё тогда завидовал. Помнишь твой классный перочинный ножик? Как ты им хвастался тогда, во дворе? Пускал солнечных зайчиков блестящим лезвием?

Пилот прислонился шлемом к шлюзу.

— Второй, Восьмой, Третий, — прошептал он. — А, Второй, Восьмой, Третий? Вся смена… что ж мне делать-то?

Но на это в ответ голоса в наушниках промолчали.