В повести Н.К. «Музейный ряд» последние люди не валяют дурака на твёрдом Нептуне, не сражаются на бескрайних просторах постапа за глоток бензина и не спят в тубах, пребывая рабами виртуальности.
Они даже не названы последними прямо, но именно этот эпитет должен возникнуть в голове читателя к финалу повести.
Почему же выходит именно так?
Начало книги встречает нас оглушающей жарой. Мертвы все звуки, кроме унылых шагов главного героя, Ивана, контролёра на проекте очередного ковчега. «Очередного» для человечества, но не для Ивана; в его жизни, как и в жизни его коллег, этот проект будет первым и последним рабочим. Земля отправляет ковчеги раз в поколение. Иван помнит тот, что улетел в его детстве. Он, почти наверняка, застанет ещё один.
Но руку приложит только к текущему.
Мы узнаём это сразу же, как и всю историю: Иван идёт вдоль «музейного ряда», бесконечной аллеи моделей уже улетевших ковчегов, и это огромные экспонаты. Каждый из них величиною с дом, от классической дачной одноэтажки в начале до высоток ближе к концу.
И каждый раз Иван проходит лишь малую часть этого ряда. Смена экспонатов и отмеряет время внутри повести. Там нет ни закатов, ни рассветов, ни дней, ни ночей — и мы не знаем, их просто нет по какой-то причине или нам всего лишь не рассказывают о них. Мы знаем лишь, что вчера Иван видел «Кассиопею», «Громовика» и «Одержимость». А сегодня он пройдёт мимо «Богомола» и «Грозового перевала».
Названия ковчегов — наследие вкусов соответствующего поколения. Некоторые звучат странно, другие ещё страннее.
Между посещениями музейного ряда Иван работает и находится дома. Дом — это капсула в «сотах», человейнике, циклопическом коме слипшихся икринок-капсул. Их бесконечно перемешивает автоматика сооружения, чтобы каждый из жителей мог в своё время оказаться на внешней стене этого огромного обиталища и получить дозу солнечного света. Солнце нужно людям, чтобы не сойти с ума, но часто на нём быть не рекомендуется.
Работа — это другая капсула, она же транспорт; по расписанию рабочая капсула присоединяется к человейнику, высасывает оттуда Ивана, как муравьед муравья, отвозит к наземному центру управления орбитальной верфью. Очевидно, что Иван мог бы работать из своей домашней капсулы, но эти перемещения, эти ежедневные миграции необходимы, чтобы внести одновременно и стабильность рутины, и какое-то разнообразие в жизнь Ивана.
По пути на работу и по пути с неё транспортная капсула останавливается у музейного ряда, чтобы Иван получил так же и дозу необходимой физической нагрузки, прогуливаясь вдоль моделей ковчегов, а ещё, быть может, порцию вдохновения и веры, что всё не зря, что его работа полезна и необходима.
Из этих перемещений, из подробнейших, детальнейших, зануднейших происшествий быта, работы и прогулок и состоит весь текст повести. Как выглядела модель того или иного ковчега. Какие рабочие задачи Иван решил, что проверил, исправил, одобрил и отклонил. Что он ел, сколько длились гигиенически процедуры, хорошо ли он спал и что ему снилось (обычно ничего), что он увидел в открывшемся окне, когда его домашняя капсула выплыла на поверхность человейника в очередной раз.
Мир, в котором Иван существует, рождается из отсылок, обмолвок, случайных упоминаний чего-то, находящегося за пределами влияния двух капсул и музейного ряда.
Мы знаем, что это жаркий мир плоских мегаполисов, полных танцев икринок, метаморфоз человейников, скольжения транспортных капсул.
Мы знаем, что у Ивана есть родители и двое братьев или сестёр, он называет последних «связниками», не уточняя ни пол, ни род занятий, ни что-либо ещё. Мы знаем, что каждый пятый день он звонит кому-то из родителей, но эти разговоры — перечисления известных уже нам событий из жизни Ивана и неизвестных, но таких же непримечательных — из жизни его семьи.
Мы знаем, что существуют колонии «близкого круга» — в Солнечной системе, из которых поступает часть материалов для ковчега. Но что ещё происходит с этими колониями, остаётся неизвестным.
Мы знаем, что на ковчеге не будет пассажиров. Что ковчег понесёт груз замороженных эмбрионов — людей, животных, в том числе вымерших — из запасников лунной базы; семян; образцов микробных культур; и что всё это подготовят на орбитальной станции, проверив на отсутствие генетических дефектов и всхожесть.
Мы знаем, что за строительством и приготовлениями следит ИИ, который также отправится на ковчеге. Что спустя тысячи лет, достигнув пункта назначения и основав колонию, ИИ вырастит микробы, растения и животных, воспитает людей, в том числе показывая им видео о Земле. Но не о нынешней Земле, а о Земле прошлого. Колонисты будут знать её только такой. Не такой, какой она теперь стала.
Мы знаем, что что-то случилось. Мы никогда не узнаем, что.
Мы не узнаем, что произошло с другими ковчегами.
Мы не узнаем, чем всё закончится.
Музейный ряд, бесконечная аллея моделей ковчегов, которую герой (и, возможно, никто вообще) не может пройти, — невероятно печальная метафора человеческой истории, чьё начало теряется во мраке, а финал к этому мраку неизбежно стремится. Вместе с текущим ковчегом строят его модель, в реальном времени, точь-в-точь повторяя темп. Чтобы приходящие могли ощутить, что их работа приносит результат. Но к концу повести и концу проекта Иван так и не достигает конца музейного ряда.
Поэтому и мы так и не увидим ни модели ковчега, ни его старта с орбиты. Только вспышку в небе — в этот час домашняя капсула Ивана выплывет на самый верх человейника, и не исключено, что так автоматика отблагодарит Ивана за его труд.
Но что это за вспышка? По правде, она может быть чем угодно — от электрического разряда до сигнала какого-то летательного аппарата в верхних слоях атмосферы. Нам как бы дают понять: да, это был старт ковчега.
Но верить в него вовсе необязательно.
Ведь нет вестей с ковчегов.
И их не может быть.
Человечество уже понемногу привыкает работать на времена, которых не будет. Люди рассчитывают маршрут космических аппаратов, что будут запущены через двадцать лет, а достигнут цели через пятьдесят. Это новое Средневековье, когда десятками лет, веками даже строились соборы, и архитектор не доживал до воплощения своего замысла. Работа на вечность — спасение души. Вера в будущее — единственное, что держит нас в живых.
Больше верить всё равно не во что.