«Внутри — туман»: озвучка

Озвучка ещё одного моего рассказа от Александра.
История про то, что возвращается, особенно если его не ждёшь.

Этот рассказ я писала (то есть дописала, но начато там было вряд ли больше страницы — по обыкновению в таких случаях) в Сапсане, которые отходил тогда в шесть утра.
Так что в голове у меня был туман полусна, а под конец мне стало жутковато от того, что я пишу. Не страх, а такое ползучее неприятное чувство холодка появилось.

==========

Я думаю*, что писала «Внутри — туман» на тот единственный отбор Самой страшной книги, которые подарил мне ещё рассказ про не-грибы и «Муравьи играют в волков». Конкурсную версию, где в конце Алонсо погибает.
Но я сразу же написала и другую, потому что почуяла: это не может быть концом. Муж тогда прочёл обе и сказал, что это герой так хотел жить, что переиграл концовку своей волей. Ну, да, в чём волкам в том мире не откажешь, так это в желании выжить.

(*Реально «думаю», уверена я только в «Муравьях…», но рассказов было три и больше ничего не подходит. 😅)

Отображение кратных схем друг на друга

Я придумала, что тоже могу отображать кратные схемы друг на друга.

И могу разложить Всадников и способы противостоять им на схему коммуникаций с миром.

Где первое наука, второе коллективное бессознательное (мифы), третье философия (этика, нравственность, личные ценности), а четвёртое — вера.

И тогда наука — это освобождение, которое противостоит Чуме; во всех смыслах — от биологического до психологического (от запирающих мемокомплексов в целом помогает только просвещение).

Мифы — это желание, которое противостоит Войне, потому что коллективное бессознательное — способность к групповой динамике, к пониманию друг друга даже без слов, к разделению культурных паттернов — это способ найти общий язык и то, что формирует в нас сочувствие.

Философия — личные убеждения, стремление, способное справиться с Голодом. Когда свои ценности человек может поставить выше выживания — это в самом экстремальном примере. Но в целом философия отвечает за стремление, за хотя бы фантазии о том, что можно жить лучше, можно выйти за пределы бесконечного цикла повторений, справиться со страхом.

И вера — то, что остаётся, когда приходит Смерть.

Смерть нельзя победить, только принять.

Чёрный камень

Как и все, ты слышал о птицах и знаешь, что у них алмазные клювы и гуттаперчевые, тонкие тела, они свиваются кольцами, шуршат стимфалийскими, заточенными перьями, дышат и глядят темнотой первобытного мира.

Да, да, здесь мы называем птицами других существ, как с тем козлёнком, помнишь? Который вовсе не был козлёнком, но надо же как-то их называть — обитателей иного мира. Мы всегда давали имена, это наша фишка.

Мы просто перестали придумывать новое, зачем, если запас старых имён ещё не иссяк?

Был Адам, был Беззумный Аддам, и есть мы, те, кто вышел на багряный свет новой звезды. У каждого своя роль. Наша — сбивать со следа механических ищеек, оставаться последней стеной между ними и нежным, беззащитным нутром, в котором всё спасение.

Если оно успеет вырасти.

Мы — маскировка. Отвлекающий манёвр, приманка, блесна.

Расстояния огромны. Сперва ищейки будут искать нас, потом уничтожать — медленно, ведь мы рассеялись по тысячи миров. Так что времени уйдёт много.

Они не успеют, они не найдут, они не тронут беззащитное нутро, наш маленький план спасения всего сущего.

Зреющий и наливающийся силой плод временной петли.

Его охраняют местные птицы. Никто не знает точно, настоящий именно этот плод или нет. В каждом из тысячи миров есть такой. Возможно, фальшивы все плоды, до последнего. Возможно, самый настоящий спрятан где-то ещё. Он человек, или зверь, или тетраморф, или скрытый недрами планеты огонь, или капли алмазного дождя, или выброс плазмы. Придёт день, и плод созреет и явит себя. И то, что привело к рождению ищеек, будет исправлено.

Этой надеждой мы живём, когда кормим наших птиц, стерегущих ещё одну приманку (или нет).

Птицы прожорливы, но чем славились люди ещё с тех времён, когда даже не были людьми, так это способностью умножаться. Так что мы можем принести в жертву птицам пару-другую вкусных двуногих существ, жребий всегда был нам в помощь.

Да, да, конечно, ты это знаешь, ты вытянул чёрный камень. И сейчас, в этой пещере — она называется обзорным залом, ты видишь вращение старой памяти, отблески древних карт; космос не стоит на месте, и с тех пор, как мы оказались здесь, он изменился, но это место даёт тебе представление о том, ради чего все наши жертвы.

Вот здесь мы родились — мы, человечество. Вот путь, на который ушёл не один десяток тысячелетий. А вот траектория ищеек, идущих по следу.

Да, ты слышал легенды — тысячи раз. Сюжет, который уже затаскан. В мифах мы всегда побеждали, именно мы, потому что мы — главные герои наших историй.

В этот раз мы тоже одержим победу. Но не сегодня. Сегодня — только птицы и их алмазные клювы.

Древняя память.

Заповедь, оставленная предками.

И ещё безоглядная вера.

Иди к тем, в кого веришь, — к их блестящим телам, к их заточенными перьям, вглядись в темноту их глаз, помни, что ты один из многих, но жертва твоя не напрасна.

Даже когда тебе померещится, что птицы не живы, что под их перьями блеск металла, что во мне слишком много странных движений и жестов, что мой голос — синтез и безликость, не останавливайся, избранный, мы не те, кем кажемся, но что с того тебе?

Твоя жизнь уже закончена.

Мы давно здесь, мы ищем, мы знаем. Плод нашей гибели, ваше отчаянное решение.

Мы отыщем его. Методично, неторопливо, тщательно — мы отыщем его, о избранный.

Это последний мир из тысячи. Космос меняется, помнишь? Он опустел. Мы близки к окончанию поисков. Ты ещё слышишь меня, но птицы сжимают тебя кольцами. Каждый твой атом они сочтут и исследуют, скользнут по генетическим линиям, прочтут вероятности…

…что ж.

Спи спокойно теперь, о избранный: твоя доля окончена. Что бы мы ни искали вслепую, на ощупь — это не ты.

«Скользящая»

Пак рассказов «Про будущее»: рассказ номер два, «Скользящая». Короткая история о той, кто скользит через миры, о чудовище и о героях, всегда готовых прийти на помощь.

(Забавно думать, но это один из тех рассказов, с которых начала расти змея историй про Алхерингу. Сейчас, когда голова змеи уже близко подобралась к её хвосту, в рассказе наконец-то все термины на своих местах. Да, он размером в страничку и существует почти параллельно остальному, но это всё равно для меня важно.)

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

«Тёмный путь»

Тёмный путь

Новый пак рассказов (я его называю «Про будущее», хотя это не всегда наше будущее, вообще будущее, но это то слово, которое родило фантастику, так что — «Про будущее») отправляется на самиздат. Сперва «Тёмный путь», который наконец-то дождался своей очереди.
История о тех, кто готов пройти темноту в поисках последней надежды. Рассказ был написан в 2016, но спустя четыре года в некоторых вещах оказался пугающе актуальным.

Туннель соединяет чистые кварталы на вершине горы и карантинные зоны у её подножия. Когда он даже вёл туда, где (в это принято верить) нынче если и обитает кто, так только больные и искажённые. Конечно, та часть Туннеля надёжно завалена.
Ёза, однако, верит, что Туннель — последний путь к внешнему миру, символ, что однажды город на горе был частью человечества. И что однажды станет её снова, и снова по Туннелю пойдут поезда.
Однако старейшины города решают, что Туннель должен быть разрушен полностью, дабы город мог сохранить свою чистоту, и именно Ёзе поручено это сделать.

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей.

«Следуй за белым пером»

В почтовом ящике лежал бульонный кубик.

На обёртке красовалась куриная голова с раскрытым клювом. Илья пригляделся: из клюва торчали зубы. Зубастая курица. Гений дизайна покрасил её единственный глаз в кроваво-красный цвет.

Кто бросит такое в почтовый ящик? Кто-то просто хулиганил, но… бульонный кубик — не сибирская язва, а всё равно чувствуешь себя жертвой и не знаешь, что делать.

Илья уронил кубик и брезгливо вытер пальцы о джинсы.

И только тогда заметил: от ящиков тянется дорожка перьев, когда-то белых, но теперь в грязи и бурых пятнах. Дорожка вела к двери квартиры первого этажа. Приоткрытой, кажется, двери.

 

Снег опять растаял, оттого январский вечер был ещё чернее. Илья с улицы увидел: окна лестницы на втором и третьем этажах темны, хотя вчера, вроде бы, светились.

Лифт не работал — ровно то, что хочешь получить в конце трудового будня.

Илья потащился по лестнице, прошёл второй этаж, повернул к третьему и понял: старается ступать как можно тише. Темнота не казалась пустой, напротив, в ней всегда что-то было. И всегда заставляло сердце биться чаще, напрягать слух; дрожью пробегало по спине. Так было с детства. А потом — тоже всегда — оказывалось, что бояться нечего. Что есть только игра воображения.

Илья вдруг вспомнил про бульонный кубик. За день это вылетело у него из головы, а теперь, конечно, выползло наружу. Зубастая курица с хищным оскалом и ненавистью во взгляде.

Он втянул голову в плечи… и пересёк границу темноты и света, поднялся на свой четвёртый этаж. Выдохнул, успокаивая сердце.

От лифта к его двери тянулась дорожка грязно-белых перьев. Дверь была приоткрыта.

В тёмной щели колыхалось, не падая, крошечное пёрышко.

Он бы побежал, но куда? Вот его дом. Мелькнула разумная мысль: он не запер дверь… или его обокрали. Простые объяснения. Он почти поверил в них.

И затем — затем он открыл дверь. На самом деле, он вовсе не хотел этого делать, но уже ощущал, что выбора у него нет. Так бывает, когда ты точно знаешь, что не нужно так далеко тянуться, или хватать вон тот провод, или что-то говорить. Знаешь, но знаешь так же, что неизбежно всё это сделаешь.

От ручки холодом протянуло по всей коже, он дёрнулся (голос в голове перечислял причины, по которым домой возвращаться не надо; ни одной разумной, только лишь страх во всех), сглотнул и переступил порог.

В квартире стояла душная тишина. Дверь в ванную была распахнута, прямоугольник тьмы смотрел прямо на него, и шевелился, и пах навозом, зноем, терпкими духами и затхлой водой. Тень тени ползла оттуда, цепляясь крошечными коготками за неровности старого линолеума.

Илья пискнул задушено и отступил, но что-то большое и тёплое стояло уже позади, дышало сипло и похрюкивало.

Острое и твёрдое ударило его в левое плечо, хрустнула кость, а он будто и не почувствовал ничего, потому что тень доползла до его ботинка и карабкалась теперь вверх, рассыпая вокруг себя жёлтый пух.

…Он очнулся и попытался подумать о чём-нибудь, но не смог; всё было обычным, но другим, и сам он вроде был чем-то рассыпчатым, обёрнутым в жёсткую бумагу, или другим, бьющимся за остатки себя с затхлой темнотой, или тенью, ждущей помощи, которая никогда не придёт, или тем, для обозначения чего он не помнил слов.

Наверняка он пока знал лишь одно: всё его тело теперь покрывали мягкие белые перья.

«Нужно ползти»

Во рту у тебя цементная пыль. Ты глотаешь её случайно, она застревает в горле, царапая, вызывая тошноту. Ты пытаешься отхаркнуть её, плюёшься, пока не заканчивается слюна.

Ты плохо помнишь, как оказался здесь. Что-то о ступенях, подвале, душном влажном воздухе. Что-то о толчке в спину или ударе по затылку чем-то плотным, но мягким. Ты надеешься, что память потом вернётся.

Но хотя бы инстинкт выживания с тобой. Он велит ползти. Велит найти выход.

И ты слушаешься его, хотя сил почему-то мало. Как будто ты уж полз до того, а потом вырубился от усталости. Это правда было, или просто мысли в твоей голове ходят по кругу? Или ты достраиваешь реальность, пытаясь объяснить себе, где ты, что с тобой?

Ты стараешься не думать об этом. Пытаешься сохранять подобие веры в лучшее. Но вопросы всё равно приходят.

Что это за место? Оно тёмное, но ты всё же различаешь серые тени. Они вытягивают тонкие полосы своей серости к тебе (раньше ты мог от них отмахнуться их истории тебя не касались у тебя были свои проблемы с тобой такого не случилось бы никогда), но не могут тебя поймать. Ты стряхиваешь липкие прикосновения, но след всё равно остаётся: будто нити порванной паутины прилипают к коже.

Почему ты наг? Где вся одежда, где обувь? Ступни не слушаются, ты можешь только тащить их за собой. Пальцы на ногах загнуты в разные стороны, ты не видишь этого (ты бежал ты точно куда-то бежал бежал бежал), но они причиняют тебе страдания намного большие, чем содранная щербатым цементным полом кожа на коленях, локтях и животе, чем разрезы на груди. Они неглубокие, их четыре, по два над сосками, ты ощупал раны, прежде чем ползти. Ты стараешься не прижиматься грудью к полу, но всё равно чувствуешь, как влажны разрезы. Как в них набивается пыль.

Сколько ты здесь? Время нечем отмерить.

Где выход? Ты ползёшь на звук бегущей воды, на уровне слышимости, где-то впереди. Просто больше нет никаких ориентиров. Только серые тени. Только бесшумные шаги. Ты уверен, что-то идёт за тобой, и ты боишься обернуться и убедиться, что так оно и есть. Самая серая из всех теней и самая сильная. Ты твердишь себе: это эхо твоих собственных движений. Поэтому оно замирает, когда замираешь ты и прислушиваешься, прислушиваешься, прислушиваешься.

Закончится ли это когда-нибудь? Самый страшный вопрос. Но внезапно… внезапно ты видишь свет: маленький неровный овал. Ты устремляешься к нему, и вот различимы уже корни растений, и журчание ручейка стало отчётливым, и ты протягиваешь руку вперёд, и её касается ветер, и свет, и тепло, и тогда то, что шло за тобой, хватает тебя за ступни, усиливая боль многократно, и ты кричишь хрипло и задыхаясь, и оно подтягивает тебя, подминает под себя, заключает в медвежьи объятья, и вонь из пасти забивает запах сухого цемента, и земли, и воды, и он всегда улыбался как же ты не понял этого раньше почему ты а не кто-то другой почему ты почему поче

Во рту цементная пыль. Ступни тебя не слушаются. Резкая боль в груди: ты нащупываешь пять порезов, два слева, три справа. У тебя почти нет сил, но ты знаешь откуда-то: нужно ползти.

И что только в этом твоё спасение.

«Пентакль метаморфоз»

Пентакль метаморфоз. Безразличие
Пентакль метаморфоз. Безразличие

«Карантинное» творчество в моём случае вылилось аж (или только) в четыре вещи: о «3 Металлов» я писала; потом были «Кардамон», «Пентакль метаморфоз» и «Нейрогимн».
И если «Кардамон» — это рассказ, то, гм, не совсем. На них можно посмотреть, их даже можно пощупать.
«Пентакль метаморфоз» — история изменений подхватившего что-то мира. Пять стадий потусторонней болезни. От заражения к исцелению: от безразличия, страха, зависти и ненависти — теней Всадников ужаса — к возвращению.

От севера до Побережья

От севера до Побережья Был день, и я решила написать на какой-то там по счёту отбор в «Самую страшную книгу». Я придумала три рассказа. Один под руцой Смерти, другой под эгидой Завоевателя.
А от третьего у меня было только название.
Какой-то голос сказал у меня в голове: «Муравьи играют в волков». Три слова и предлог, звучало потрясающе, но я не знала, о чём это, что это значит.
И стала об этом думать.
Тогда я не могла представить, каким оно станет, даже когда придумала тот рассказ. Хотя к его концу почувствовала, что, гм, это не конец.
Не знала, что будут два варианта, один пойдёт на конкурс, он, этот вариант, будет законченным, настолько, что в финале герой умрёт.
И будет второй. И второй будет не концом, а началом.
(Гриша прочитал оба варианта, сначала окончательный, а потом тот, который начало. И сказал, что всё правильно: это герой прошёл первый вариант, а потом начал снова, как в «Дне сурка», и в этот раз учёл все ошибки. И выжил.
Очень может быть.
Точно скажу, что этот герой цеплялся за свою историю клыками и когтями — благо, они у него есть.)

«А ведь склеп, подумал Алонсо, на момент наложения печати мог быть заполнен весь. Всплыло в памяти намертво вызубренное: отрог и всё под ним, над ним и вокруг него принадлежало Сольерам. Их имена и колена, цвета и метки заполнили мысли Алонсо, и он даже затряс головой, загоняя ненужное нынче никому знание обратно в темноту. Сольеры были… не так уж опасны, подумал он. Для него. Были бы. Он едва слышно хмыкнул, глядя на полумёртвый склеп. Здесь, на окраине своего обширного лена, кто-то из старых хозяев пытался, как и многие другие, переждать трудные времена. Сунул голову под крыло в надежде, что гражданская война пройдёт сама, как простуда на седьмой день. Наверняка он, она или они взяли с собой и несколько слуг, но теперь не поймёшь, кто был кто, остались только истлевшие тела, тёмные кости, грустно лежащие в вышедших из строя саркофагах.»

Прошло время, я всё держала в голове, что надо написать продолжение. Один рассказ, я знала, что там будет, чем всё закончится.
Ну, я так тогда думала.
Но потом, совершенно неожиданно, родился «Солнце спит в янтаре». Его не было в проекте, и героев его не было в проекте истории. Но таково свойство всех персонажей этой повести: они настойчивые, цепкие и очень хотят жить.
«Муравьи…» были тезой, «Солнце…» стало антитезой, а от них уже рукой подать до синтеза.
читать дальше «От севера до Побережья»

Вышла «Золотая пуля»

«Золотая пуля» — одна из самых необычных книг в нашей фантастике за последние годы.

Что это такое? Психоделический Данс Макабр. По тёмным ландшафтам дистопии, полной восставших из ада чудищ, лавкрафтианского толка культов и нищих сердцем людей, передвигаются толпы потерянных, загубленных, обречённых душ. И трое героев: однорукий, мальчишка и девушка; там, где сойдутся их пути, читатель узнает правду о происходящем.

Или нет.

(Я припасла для себя трактовку «что-же-тут-такое-происходит», но я даже не буду проверять, угадала или нет. В любом случае, несмотря на раскиданные тут и там намёки, совпадения, соответствия и яркие заплаты реальности, авторы оставляют на откуп читателя итоговое суждение: кто был виноват, кто заплатил за свой выбор, а кто смог выбраться.)

Формально это жутчайший постапокалипсис.

Или мистическая притча.

Или хоррор-вестерн.

Или история о прогулке по долине смертной тени. Очень смертной. И очень сумрачной: это и вправду путь через ад.Врочек, Некрасов "Золотая пуля"

Я понимаю, что отзыв выходит бессвязным. Но описать, что именно вы прочтёте, довольно сложно.

Вы увидите мутантов, сектантов, мормонов, индейцев, ополченцев, коров, никто из них не будет таким, каким вы привыкли его видеть (даже коровы).

Вы увидите озеро соли. Атомную бомбу. Лекарства для регенерации конечностей. Великую Бойню (и в прямом, и в переносном смыслах). Потери и сожаления. Живых мертвецов. Мрачные чудеса.

Вы последуете за одноруким стрелком, который сам не знает, что им движет, почему он, презрев свой обычный эгоизм, бросается в погоню за чудовищем, пытается стать героем, каким никогда не был.

Вы узнаете это (двудушное) чудовище, когда оно таким ещё не было. И задумаетесь, было ли оно таким когда-то вообще.

И вы услышите, как чистый девичий голосок рассказывает вам притчу «о зле и его всесилии» и «о добре и его бессилии».

Всё вместе это очень мрачная история. Если однажды в темноте повествования мелькает проблеск, то уже через минуту, час, день он тонет навсегда. Авторский же стиль выделывает головокружительные языковые кульбиты, подчёркивая, насколько нереально всё это; нереально не потому, что не происходит, а потому что невозможно поверить, что люди могут поступать так друг с другом. Невозможно, даже когда оно происходит прямо сейчас и с тобой. И разум ищет обходные пути, описывая происходящее, но не называя.

 

=============

 

В современной российской фантастике выходит не так много (очень мало) книг, которые не похожи ни на что, кроме себя самих. Ну, вот эта — одна из таких, непохожих.

 

=============

=============

Часть отзыва ниже я писала лично Юре Некрасову, но он настаивает, что «это должно выйти наружу». Мне кажется, в этом куске текста больше моего писательского, нежели читательского впечатления (чисто читательское — оно выше). А ещё там есть спойлеры и много.

 

читать дальше «Вышла «Золотая пуля»»

Утопия, антиутопия, дистопия

Почему-то уже давно мне хочется зафиксировать, что такое в моём представлении утопии, антиутопии и дистопии. Да, как ни странно, я различаю два последних вида мрака.

 

Ещё до того, как Томас Мор придумал слово «утопия», утопии уже существовали.

В голове авторов, конечно же. В информационном пространстве. В человеческой метакультуре.

Миф о потерянном рае (тепло, еда растёт на деревьях, смерти нет = воспоминания об Африке, про «смерти нет», разумеется, выдумка, но это правильно, после смерти смерти уже нет), миф об удивительно стране блаженных — прямой предок идеи утопии. Это всё очевидно.

Утопия — рай на земле, правильное со всех сторон общество. Работает как часы, все довольны, никто не голодает, никто не чувствует себя бесполезным, жалким, потерянным и так далее. Каждый на своём месте. Идеальный механизм.

Первая подробно описанная (и дошедшая до нас) идея утопии — «Государство» Платона. Разумеется, таким государством правят философы. Вообще нет никакого смысла придумывать классификацию, общество, систему и отдавать самоё козырное место кому-то другому. Автор всегда получает лучшее.Томас Мор. Утопия

С тех пор все утопии, от классических до относительно новых (совсем новых утопий нет, и через абзац-другой я скажу, почему), строятся на одном и том же принципе, без которого они, э, в принципе невозможны. Неосуществимы.

Насилие государства над личностью. Всегда. Без каких-либо исключений.

Все люди подчиняются установленному порядку. При этом он, конечно, мыслится как разумный, рационально устроенный и благостный. Ни один из авторов утопий не имел в виду, что его общество — это тирания. Напротив, люди всегда добровольно придерживались этого порядка. Просто потому что он был лучший на всём свете и во все времена.

И, разумеется, окончательный. Ведь если мы достигли самого-самого лучшего, куда ещё стремиться? Эволюция, твоё время прошло!

В общем, самой идеи утопии много-много лет. Антиутопии же молоды.

Они появились в то время, когда идея национальных государств потихоньку повернула к своему закату. Конечно, они, нацгосударства, тут, вокруг нас, сосут кровь будущего. Но всё равно уже обречены. И лет сто назад люди начали подозревать, что с утопиями, пожалуй, что-то не так.

Что, пожалуй, свобода развития, хаос эволюции важнее застывшего неэффективного порядка, вырождающегося рано или поздно.

ЭквилибриумУтопии всегда были уязвимы: на их белом беззащитном брюшке ярко светилась надпись «Насилие над личностью». Туда антиутопии и вонзили острые клыки, попутно припомнив, что во всех описанных утопиях условием их благополучия была экспансия.

(Как и у национальных государств. Эти идеи точно растут из одного семени.)

А когда неосвоенных ресурсов не остаётся, утопиям становится нечего есть.

(Как и империям. Третья идея связки: утопии-империи-национальные государства. Рим. Потерянный Рим, вот так. Золотой век Европы, которого никогда не было.)

Не только НТП понёсся бешеными скачками с начала эпохи Просвещения. Культурные паттерны сменялись так же быстро. Застывшие системы утопий больше не подходили для этого. Никакого Золотого века, ушедшего светлого прошлого, первичной материи, в объятья которой мы должны вернуться. Идеи Восточной этики отступили в тень, на сцену поднялась Западная.

Прогресс, свобода и развитие. Свобода мнений и знаний — вот двигатель этого мира. Антиутопии полны раздражения: они разрушают, стирают, переиначивают и требуют этой свободы.

Кстати, это время тоже немного закончилось. Если не в плане НТП (хотя кое-где мы упёрлись в стену), то в плане культурных паттернов — так точно.

Рассел Д. Джонс. Люди по эту сторонуС тех пор, как родились антиутопии, всякая утопия носит в себе собственную антиутопию. Свой собственный конец. Свою неизбежную смерть. Ни одной утопии мы теперь не верим.

Дистопия — слово из английского языка, там оно означает антиутопию в том числе. Но я решила, что специфику дистопии мы можем уточнить, раз уж у нас свободно ходят оба слова.

Дистопия — постапокалипсис (но не ядерный, а такой тихий, типа ковидного карантина (нет, я не предрекла это в 2018-м, а дописала позже, конечно 😀)). Поздневековье. Нищета. Стагнация. Застой. Торможение. Исчерпание. Дистопия — это мир, которому уже некуда деваться. Он никогда не поднимется к звёздам, никогда не вырвется из круга Шестёрки Дисков, никогда не сдвинется с места. Он пережил Катастрофу: иногда настоящую, физическую, иногда экономическую, иногда культурную. Он полон пессимизма.

Это не антиутопия, которая была ответом на косность утопий, и всегда в основе имела стремление к свободе. Ощущение освобождения от гнёта старого, начало развития, противодействия, пусть даже и заканчивалось всё печально для центрального персонажа. Одно то, что кто-то вообще поднялся против системы, означало начало сопротивления, его принципиальную возможность. Эта подспудная идея, пусть не произнесённая, всё равно существовала. Если не в мире описываемом, то в мире реальном. Цель антиутопии — освободить читателя, а с персонажами уж как получится. Так же, как целью утопии было научить читателя, как жить правильно (hint: никак).

Цель дистопии? Наверное, предупреждение. Дистопии появились попозже антиутопий, но сейчас преобладают. Допустим, они предупреждают о том, как легко перейти грань. Грань вообще: как обществом овладевают запирающие мемокомплексы, как просто разрушить наш мир нажатием одной-двух кнопок, как легко потеряться в новом дивном мире, как НТП может стать приговором человеку (как виду, как идее, как личности). Но дело в том, что антиутопии это тоже делают, только ещё и предлагают искать выход.

Маргарет Этвуд. Год потопаДистопии — это хорроры, даже если скрывают свою истинную суть. Рефлексия общественных страхов. Они пессимистичны. Они не знают надежды. Они безвыходны.

Ещё, если честно, они совершенно бесполезны. Большинство из них даже катарсиса дать неспособны. Хоррор хоть предполагает очищение. Но дистопии чаще просто пугают, не позволяя себе хотя бы намекнуть, в какую сторону рыть подкоп. И в конечном счёте почти все они сводятся к страху перед будущим.

Дистопии — ответная реакция Западной этики на скорую утрату господства, предчувствие грядущего краха эпохи национальных государств, слома общественного порядка, который так долго казался всем незыблемым.

Если утопия была тезой, а антиутопия антитезой, то дистопия — не их синтез. Синтез их где-то впереди, похоже. Дистопия — новая теза, та же утопия, только с другого боку. Если во второй всё очень хорошо и из этого нет никакого выхода (кроме времени и неизбежности смены эпох), то в первой всё плохо, но выхода тоже нет. Дистопия затягивает в себя, но где-то же внутри неё должна лежать антитеза, её слабость, её верная смерть, нужно только отыскать её.

Нужно отыскать её, потому что дистопии, в лучшем случае, — попытка коллективного бессознательного осмыслить неизбежные перемены и как-то подготовиться к тому, как сильны они будут. Но в худшем (и в него я верю больше) — они, дистопии, агенты реакции. Страх, которому нельзя сдаваться. Глад, Третий всадник, который не хочет нас отпускать. Вот какой яд распространяют дистопии.

Но как и всё мрачное в наши времена, они весьма востребованы.

 

Итого:

«Утопия», «Город солнца», мир Полдня (страшнейшая вещь), «Люди по эту сторону» — утопии.

«Мы», «1984», «Эквилибриум», «Голодные игры» (романы, про фильмы не знаю ничего) — антиутопии.

«О дивный новый мир», «Рассказ служанки» (роман, с сериалом сложнее), «The Last of us», мир Безводного потопа — дистопии.

 

Из дистопии выхода нет, она хочет лишь одного: лишить вас воли и съесть. Начнёте верить в неё, и вы пропали.

 
 
=======================
=======================

В продолжение темы: антиØутопия.

Пираты-ниндзя-роботы-зомби

Моя версия этой четвёрки.
Безумие соединения всего со всем, немного нео-татиб, немного типов цивилизации, перекрестья и сопряжения. И три небольших рассказа о странном и не очень весёлом мире шаткого равновесия.

«Ninja Pirate Zombie Robot» — великий мем эпохи кроссоверов, что родилась под знаком помеси бульдога с носорогом. Соединяем всё со всем — вот вам и профит (обычно, конечно, нет).

Тем не менее, есть что-то очень завлекательное именно в этой четвёрке. Во-первых, это именно четвёрка, а мы любим четвёрки, четвёрки сразу заставляют наши мозги вспоминать множество других вещей, начиная с Тетраграмматона и Круга стихий и заканчивая системой координат на плоскости. Во-вторых, НПЗР (в моей интерпретации это ПНРЗ) — объективно воплощение ярких, противостоящих друг другу качеств. Таинственные ниндзя, свирепые пираты, голодные зомби, холодные роботы. Здесь лежит простор для интерпретаций и построения систем.

Например, что, если представить эту четвёрку ролевой системой, основанной на двух дихотомиях: живое vs мёртвое, немёртвое vs неживое?

«Бессейн»

«Бессейн» опубликовался сам собою (я забыла, что поставила его в очередь), а я хотела про него сначала немного поболтать. Ну ничего, поболтаю теперь.

С каждой историей свои отношения; некоторых мы терпим, некоторые терпят нас; есть удачные, есть неудачные, есть непонятные — непонятно, что это и откуда взялось; за какие-то стыдно ещё в процессе сочинения, за другие — лет через пять-десять; и, наконец, бывает те, которые мы искренне любим. Я люблю «Бессейн». Он трогает нежные струны в моей душе: детские воспоминания (в первую очередь, о «Кошмаре на улице Вязов», хе-хе), любимые игры. Он точно попадает в архетип городской легенды (который бодро завалили последние люди, пытающиеся пафосного его препарировать; чудовищное разочарование). И в нём светится самая важная черта меня, как автора: от меня никто не уходит счастливым. Если в конце никто не бредёт потеряно по берегу, вдыхая горечь и чёрную соль, то это не моя история.

И всё же, за редким исключением, мои истории заканчиваются лучше, чем могли бы.

Рассказ "Бессейн"

Они вместе бредут к следующему домику, Ирма идёт медленно, Алекс поддерживает её под руку, стараясь не смотреть на тёмные пятна на её животе. Рука тёплая и слабая, дрожащая. Алекс думает: странно, что я по-прежнему не боюсь. Ирма испугана до чёртиков, а я — нет. Наверное, это шок. До меня ещё не дошло. Или инстинкт самосохранения не даёт истерике взять вверх.

Следующий сарайчик из реек. За его дверью полумрак, где-то капает вода, впереди виднеется слабый просвет — дверной проём.

Они несмело подходят туда и заглядывают внутрь: это место похоже на подвал в многоэтажке, много толстых труб, с некоторых капает, от других воняет. Воздух тёплый и влажный, на полу и стенах, насколько удаётся их разглядеть, сырые пятна. Впереди мерцает дешёвая и тусклая лампочка на чёрном проводе. Под ней стоит высокий обеденный стол, и сложно представить что-то более неуместное здесь. Стол роскошен: полированный, на гнутых резных ножках, с толстой столешницей, плавно закругляющейся на углах. На столе — большая клетка для животных, в ней, скорчившись, обнявшись, прижавшись друг к другу, сидят Нинок и Пёс. Она рыдает — тушь и помада давно размазались, превратившись в клоунский грим. Филипп бледен и испуган, но старается держаться. На него это даже непохоже: он обычно не производит впечатление стойкого человека, скорее избалованного золотого мальчика. Оба они вздрагивают каждый раз, как слышат рык.

Волк здесь, в среднем домике. Он пожирает что-то на полу, урча, хрустя, чавкая, исходя слюной. Может быть, он жрёт останки Юстаса.

Волк поднимает голову, смотрит на людей в клетке, потом разворачивается. Расставив лапы и подняв морду, оскалив клыки, волк смотрит на вошедших, замерших на пороге. Смотрит… целую вечность. Его хвост приподнят, вытянут струною, у слюны розовый оттенок. Ирма и Алекс не шевелятся, волк — тоже.

Но вот наконец зверь принимает решение. Он поднимается, откидывает капюшон. Раскосые миндалевидные глаза блестят, брови хмурятся, на высоком белом лбу — маленький круглый шрам, волчья челюсть болтается на шее, на буром шнуре. Волк делает шаг, протягивает руку к Ирме, его пальцы горячи, горячи, горячи, горячи… Алекс трясёт головой: нельзя переживать чужие ощущения. И вообще, волк не двигался, лишь вот теперь он кивает и уходит, прядя ушами, растворяется во тьме. Дверь клетки щёлкает и со скрипом открывается…

Мясо и летний полдень

И.С., автор крепких, но не выдающихся детективов на кулинарную тематику («Однажды на парижской кухне», «Яйца-пашот в разрезе», «Континентальный завтрак для джентльмена») в этот раз решил ступить на иную стезю. Сложно подобрать точное определение жанру повести «Смерть всухомятку», тут и детектив, и сатира, и саспиенс, но одно можно сказать наверняка: этот текст всегда не то, чем кажется.

История начинается типично для И.С., его любимый протагонист, усатый герой-детектив Мальком Мэллоун приезжает в гости к старому знакомому, шефу Иву-Жану Лурье (с ним мы уже встречались в истории про ту самую парижскую кухню — место, где пересеклись дорожки высокой кухни, тайного общества кандаулезистов и Моссада). В этот раз Лурье, кажется, ни в какие истории не влипал, однако ему угрожают: таинственные фигуры в тёмном трико роняют кружевные платочки в кровавых пятнах; консьерж-экстрасенс замогильным голосом передаёт послания от друзей детства Лурье; а в почтовых ящиках — и настоящем, для счетов и рекламных брошюр, и в электроном то и дело мелькают недвусмысленные угрозы о раскрытии некой давней тайны.

Наконец, шантажист присылает чёткие указания: миллион евро в крупных купюрах следует спрятать в кустах за могильным памятником Виктора Гюго (то, что прах Гюго покоится в Пантеоне, И.С. игнорирует). Разумеется, Мэллоун устраивает шантажисту ловушку. И, разумеется же, попадает в неё сам.

Обложка романа "Смерть всухомятку"
Обложка романа «Смерть всухомятку»

После головокружительной погони, где преследователь и добыча несколько раз меняются местами, а среди участников появляются и сам Мэллоун, и красные ниндзя, и голем из частей тел, и даже робот-убийца, детектив оказывается в знаменитых парижских катакомбах, да ещё там, где не ступала нога обычного туриста. По узким туннелям, минуя склепы и горящие подземные озёра бензина (именно так) он попадает на адскую кухню, тёмное отражение кухни Лурье: то же расположение мебели, та же планировка, вот только всё говорит о том, что единственный продукт, который здесь готовят, — человеческое мясо. И более того, все члены тайного клуба каннибалов, кроме шеф-повара, находятся тут же — мертвы, судя по перегибу туловища назад (да-да), отравлены цианидом.

Вы уже догадались, кто же был шефом на зловещей кухне, а Мэллоун узнаёт это спустя две страницы, когда взрыв газа в плите временно (как мы все надеемся), ослепляет его, и последним, что видит детектив, становится лицо его друга Лурье…

Всё это действо занимает едва ли треть книги, а после вспышки внезапно начинается совсем другое кино.

Мы, как и Мэллоун, находимся во тьме. Как будто мало было тьмы средневековых туннелей, так теперь детектив ослеп и окружён лишь звуками. Слух, обоняние, тактильные ощущение — описывая это, И.С. создаёт полотно странной истории, где в сухой, гулкой, шепчущей тьме царит вкрадчивый голос Лурье, дающий обещания, требующий и рассказывающий — и это совершенно неожиданно — историю юной любви и разлуки.

Лурье обещает, что выведет Мэллоуна наверх, если тот поможет ему в одном деле. У детектива нет особого выбора: на ощупь из катакомб он не выберется, оставшись один, неизбежно погибнет. Он должен следовать за Лурье, обмотав вокруг запястья конец шнура — второй конец, конечно же, привязан к самому шефу-каннибалу. Довериться тому, кто вызывает безотчётное отвращение, существу без совести, жалости и чести. И постараться, чтобы это доверие не превратилось в преданность.

А Лурье, пробираясь по туннелям, говорит и говорит: о первой и единственной своей любви, знаменитой актрисе Иржен Ирдо… хотя когда-то её звали просто Мари Пату, она и Лурье выросли вместе в небольшой деревеньке на юге; во времена, когда по парижским улицам шествовала студенческая революция, Мари и Ив-Жан обрывали зелёные сливы в соседском саду.

Вместе же они прибыли в Париж в надежде на прекрасное будущее. Обитали в каких-то мансардах и полуподвалах, перебивались с хлеба на крыс, ища себя; согревали друг друга — телесно и духовно. В целом сами события этой истории наводят на мысль, что знания о человеческих отношениях И.С. получал, в основном, из плохих сентиментальных романов. Но внезапно над свойственным ему, его текстам нелепым сюжетом поднимается росток тонкого лиризма. Тьма, шорохи, голос — и в голосе этом звучит неподдельная человеческая боль, а ещё усталость. Лурье говорит, что хочет приготовить последнее своё блюдо. Он произносит пафосные, но вызывающие доверие слова о том, что быть знаменитым — это значит поедать других, если не реально, так фигурально. Он рассказывает, как погибла их с Мари любовь, а из неё, из этого умершего чувства родилась Иржен Ирдо.

И с этого момента автор явно начинает метаться между описаниями странствий в туннелях, эпизодических встреч с его удивительными обитателями, с каждым из которых Лурье как будто знаком (половина приключений, как минимум, — результат галлюцинаций Мээлоуна из-за блюд от шеф-повара, которыми каннибал потчует своего невольного союзника), и пронзительным лиризмом истории о погибшей любви.

Неожиданно И.С. выдаёт высокую ноту, как будто полжизни готовился к этому моменту. Он заявляет, что тоже может быть писателем (только бо́льшую часть времени — не хочет). По крайней мере, он вполне способен соткать из звуков, холода и смутных ощущений страшную истину, подвести к ней читателя так, что тому останется сделать лишь один маленький шажок, самому произнести, что в обществе мы все поедаем друг друга. И разве не честнее из нас те, кто не маскируют это никак, а прямо заявляют о своей людоедской сути?

В конце концов, Мэллоун обретает зрение — а возможно и прозрение, но остаётся с Лурье. То ли это стокгольмский синдром, то ли нечто большее. В его внутреннем монологе появляется тема цепочки пожираний: общество сломало и пожрало Мари, превратив её в хищницу; Мари сожрала душу Лурье; Ив-Жан, в свою очередь, нашёл единственный способ превратить цепочку в окружность — есть тех, кто всё это начал. Мэллоун спрашивает сам себя: какое наказание заслуживает Лурье? Есть ли что-то большее, чем смертная казнь? А ведь шеф так и так собирается проститься с жизнью.

Последняя треть книги непохожа ни на что вообще. Это описание жизни сонного южного французского городка (причём кажущееся достоверным, как будто И.С. делится отпускными впечатлениями; в общем, похоже на зарисовки с натуры), куда прибывают два друга, немолодых, но очень хорошо воспитанных месьё, пусть один и смахивает на англичанина. Четыре месяца месьё просто живут тут: прогуливаются, разговаривают, здороваются с горожанами. Они ждут приезда знаменитейшей местной уроженки, великой актрисы Иржен Ирдо. Именно на своей родине она обещала отпраздновать пятидесятилетний юбилей. И никого особо не удивляет, когда один из приезжих месьё предлагает на праздник подать прекрасное мясное рагу…

Мы ещё видим глазами Мэллоуна, как Иржен Ирдо с земляками поедает тело Лурье, завершая, таким образом, давно начатый процесс. И то, как Мэллоун описывает происходящее: томный летний день, жаркое солнце, узоры листьев, короткие тени, белые зонты, белые скатерти, немолодая, но всё ещё безумно притягательная женщина, аккуратно пережёвывающая кусочек сладкого мяса, всё невольно наводит на мысль, что в каком-то смысле Лурье не умер. Идеи его и дела будут жить.

И неудивительна потому единственная сцена эпилога: Мальком Мэллоун посреди полуразрушенной тёмной кухни в парижских катакомбах озирается с задумчивым выражением на лице.

Из нашей плоти вырастут цветы

Адаптация по Вандермееру

 

Формально это текст о трилогии Вандермеера, «Хрустальном мире» Балларда, совсем немного о «Сталкере», а в результате триангуляции — об архетипе зоны, другого куска мира.

На самом же деле это текст о том, что я, как оказалось, очень люблю книги Вандермеера. Потому что они примерно о том же, о чём и я люблю думать, — об изменениях, адаптациях и о том, что мы не останемся прежними, мы изменим себя руками своих творений. Но сохраним самое главное.

Начинается текст с экранизации «Аннигиляции», про которую все уже давно написали. Но написали в основном хорошее, а я, чем дальше разбиралась с ней, тем меньше хорошего в ней видела.

В любом случае для меня этот путь начался с её просмотра.

Преамбула: экранизация и оригинал

Мы посмотрели фильм, и он был хорош, но почему-то не флеймогонен. Как будто там совершенно нечего обсуждать. Есть ли у меня к нему претензии (это всегда самое простое)? Да нет. Есть ли что-то, что меня по-настоящему впечатлило? «Медведь», кричащий голосом последней жертвы, — настоящая крипота. Локация маяка, усыпанная кристаллами (и да, я пишу «локация», потому что местами фильм напоминает игру, что уже совершенно неизбежно; игры проникли всюду, мы стали мыслить их категориями, мультисинтез не за горами, и это хорошо).

В общем, я собрала слова в кучку, и тогда получилось, что о фильме я могла сообщить только следующее:

— медведь, говорящий голосом жертвы, — это круто;
— хрустальная часть зоны оформлены очень хорошо;
— финал слит;
— всюду торчат уши «Сталкера»;
— а проблемы с зоной, похоже, только у людей.

(Последняя мысль, как выяснилось позже, вызвана тем немногим, что режиссёр сумел понять в книгах Вандермеера и перенести в фильм.)
"Аннигиляция" (фильм)
Мне показалось, что «Аннигиляция» — добротный фильм в своём жанре. Да, он во многом вторичен, но что ныне не вторично?

«Что же с фильмом не так?» — спросила я себя и решила прочесть трилогию, а потом ещё и «Хрустальный мир» Балларда, которым режиссёр также вдохновился.

Сейчас я точно знаю ответ: Гарланд хотел экранизировать Балларда, но деньги ему дали только на экранизацию «Аннигиляции». Тогда он, сознательно или нет, подменил одно другим, и результат вышел соответствующим.

Вот что с фильмом не так.

читать дальше «Из нашей плоти вырастут цветы»