Итак, утопия, антиутопия и дистопия не кажутся особо привлекательными. Вынесем за скобки реализм, ведь речь о будущем, о мечте, к которой хочется стремиться. (Хотя б к диатопии).

Должно быть что-то ещё. Как-то ещё нужно изображать будущее, чтобы не получить поздневековье, средневековье или безвековье (дистопию, утопию, антиутопию, соответственно). Вот космический коммунизм (+ ещё), если ему удалось пройти по тонкой грани и вылавировать между этими тремя монстрами, если ему удалось дополнительно не стать ни государством, ни Пожирателем, как мне его тогда называть?

Я придумала, что должно быть нечто, внешне схожее с утопией — но отрицающее её главную движущую силу, насилие над личностью. Но и не антиутопия с концлагерями или твёрдой валютой в крышечках. Анти-утопия.

Потом муж предложил писать это как в старом киберпанке: анти0утопия или анти_утопия.

А потом я поняла, что нужна антиØутопия.

Ноль с косой чертой* указывает, разумеется, на то, на чём стоит анархо-трансгуманизм: освобождение личности от общества через технологии.

Без технологий, нацеленных хотя бы в далёкой перспективе на квантовую магию, антиØутопия недостижима.

Как бы она ни выглядела при этом:

— так: когда мы все посмотрели первый «Аватар», один человек заявил, что вся эта система (в смысле — планета Пандора, на’ви и их жизненный уклад) — это искусственно созданный мир, где древняя, крайне высокоразвитая цивилизация решила просто отдохнуть, «иначе я не вижу как это ещё возможно», — сказал тот человек; и хотя я прекрасно вижу ещё и другие варианты, как это возможно, его прочтение тоже возможно, и вот оно будет антиØутопией);

— или, например, этак: техно-опера «2084» (+ радикальная прозрачность);

— ах, для «вон так» примера не придумалось сходу; но, допустим, пока Блистающий Пояс не стал Ржавым Ободом, демархисты стояли на верном пути (пусть до цели было ещё далековато).

Так что, четвёртое в списке -топий и единственное положительное состояние системы будет называться у меня «антиØутопия».

Тут вроде бы настаёт время её описать, но когда я об этом думаю, я думаю сразу же о другом: невозможно описать будущее. Каждая попытка — это то, что никогда не случится. Так я думаю уже лет двадцать, и жизнь только подтверждает, что мысль верная. Ни шиша из происходящего тут в последние годы я себе как-то вот так не представляла. Начиная с уханьской летучей мыши и ещё пока не заканчивая — продолжается этот ряд.

Никто не ждал ни испанскую инквизицию, ни такого будущего.

Там, где нужна для описания чёткость, я вижу размытый дождём образ по ту сторону стекла. Поскольку я не могу охватить его разом и разом же описать — и, что важнее, не хочу этого делать, потому что все попытки такого рода у людей выходят наивными в лучшем случае, а чаще смешными — вот поэтому я просто выхватываю куски и детали и превращаю их в сюжеты или просто отдельные фразы.

Я знаю несколько вещей, без которых антиØутопия невозможна, но больше знаю их как противоположности центральных идей каждой из трёх других -топий.

Если утопия — это контроль и насилие, то нужна свобода. Если антиутопия — это жестокость и дикость, то нужна доброта. Если дистопия — это плесень и липовый мёд, то нужна эволюция.

И тогда я снова прихожу к одной и той же формуле:

«На полях карты, будто напоминание, высечены знаки. Я веду по ним пальцем, «каменная» карта вибрирует в ответ. Временна́я шкала эволюции, волшебная формула. Стремление. Желание. Освобождение. […]
— Три слова, — говорит она, скосив глаза на меня, — чтобы описать миллионы лет кибербиоэволюции, которую мы прошли.»

Она звучит на все лады, но это всегда тот же мотив. В нём есть и четвёртая тема — найти сперва смирение, потом утешение, а затем и надежду в том, что «Это было навсегда — пока не кончилось».

В общем, я знаю, что хочу получить, пусть в данный момент не знаю туда точного пути. Но меня это никогда не останавливало.

—————————
* Тут роль «ноля с косой чертой» играет «о со штрихом», потому что это иначе мне это написать не удалось.

Возможно, стоило сформулировать какие-то правила существования общества в космическом коммунизме, но мне кажется, и так ясно, как он выглядит. У всех таких сеттингов есть некоторые общие черты.

Наивное решение «Орвилла» — все материальные потребности обеспечивают синтезаторы, деньги больше не нужны, люди работают, потому что им это нравится, делай, к чему душа больше лежит, не приветствуется только тупое безделье. (Почему третий сезон «Орвилла» вообще существует, я не знаю, невероятно он плох.) Это картина, достойная первых социалистов-утопистов, нереалистичная максимально, но в то же время максимально точно описывающая главный принцип космического коммунизма: мотивацией в таком обществе является созидание и познание, а не выживание. Рай философов.
В деталях всё это, разумеется, сомнительно. Синтезаторы нарушают принцип сохранения всего, а средство обмена и мера стоимости — это функции, которые что-то всё равно должно исполнять. Экономика только кажется умозрительной, но, как и само общество продолжение первой природы, законы экономики — продолжение естественных. Пока мы не изменились полностью, мы устроены так, как устроены, — нам нужно как-то взвешивать и сравнивать блага, так мы обрабатываем информацию и принимаем решения. Но чем более нематериальным будет всеобщий эквивалент и чем быстрее убывающей способностью к накапливанию будет обладать, тем лучше для нас же.

Лозунги типа «от каждого по способностям, каждому по потребностям» никогда не были глупыми. Равно как никогда не были реализованы, поскольку насильственное отжимание маятника — см. выше. Любая концепция умозрительна и невозможна к реализации, пока к ней не приводит траектория естественного развития. Концепции нужны для моделирования вариантов и разметки вешек будущего, а не для того, чтобы делать сказку пылью.

Для меня все эти геометрические идеи-фикс — теория исторических формаций (основанная на том, чего человечество на тот момент НЕ знала о собственной истории), или схема «Как нам обустроить Европу и чтоб столица была в Вене» (обратите внимание: докуда лучи было тяжело дотянуть, например, в Скандинавию, там у автора Европа и заканчивается), или поиск посланий Арктурианского Совета Комсоменталистов в трещинах на стенах (и ещё про него же) — всё это об одном и том же безумии.
(«У Сустава мрачные стены — трещины и царапины серых камней складываются в множество символов. Кому-то эти рисунки покажутся случайными, но Керабе тревожно: она чувствует зуд в затылке, тихий гул в ушах, это шепчут городские стены неясные послания. Если бы точно разобрать хоть слово, стало бы легче, но все эти слова обращены не к Керабе, а к тем, кто родился в Суставе или стал его частью по своим убеждениям.
Никто не чертил этих символов, но они проступили сами, когда город наполнила новая вера. Даже без связи с Зимородком Кераба может это услышать.»)

Но про созидательную деятельность — правда. Таков космический коммунизм. Даже в вопиюще неточной как в формулировке, так и по сути фразе о том, что труд сделал из обезьяны человека, содержится отблеск истины: созидательная деятельность нам, разумным, необходима, иначе мы чувствуем пожирающую нас пустоту, от скуки до неимения смысла жизни. Когда ничего не делаешь, медленно, а то даже и быстро, умираешь изнутри (хотя в последнее время способов сделаться мёртвым изнутри и так и ходить по миру пустой оболочкой оказалось удивительно много, кто бы мог подумать).

В общем, космический коммунизм — это мир равного изобилия, где на первый план выходит потребность в наполняющей жизнь смыслом деятельности, а главное качество всего и всех — доброта.
И ещё на фоне этого серебристые корабли обязательно бороздят просторы Среза на суперварпе.

Когда у тебя в голове сплошь анархия и вики-манифест (версии 2.0):

«남편♥♥, [25.10.2022 22:47]
Да, никто не хочет превратиться «в нечто вроде Роулинг». Только по деньгам, а так нет.

Ольга αrishai, [25.10.2022 22:57]
Мне и денег столько не нужно.
Ни у кого не должно быть столько денег в принципе.
Мотивацией к развитию и работе должны быть не огромные деньги, а внутреннее желание делать то, что нравится и получается.
Так что должна быть какая-то планка личного богатства. Что-то такое.
В идеальной конкурентной экономике это само себя выравнивало.
В такой все примерно равны по достатку.
Пусть пока это по тем или иным причинам — по атавистическим механизмам, сохранившимся в текущей системе, — невозможно, однажды будет именно так.
То, что мы называем космическим коммунизмом.*

남편♥♥, [25.10.2022 23:00]
Класс :). Да, как раз хотел это сказать.

Ольга αrishai, [25.10.2022 23:00]
Да, мы ещё не знаем, как этого добиться, но хотя бы знаем, о чём мечтать.»

(*В честь «Стар Трэка», «Орвилла», прекрасного далёко Алисы Селезнёвой и т. п.)

В другие времена я бы добавила: думаю, самоочевидно, что такого невозможно добиться насилием и принуждением, искусственным регулированием или даже мягким управлением. Оно — как круговорот воды, как выравнивание жидкостей, как все процессы им. Чёрного рыцаря, может существовать только естественно, родившись от рассвета чёрного солнца в бесконечном процессе диалектического делания.
Но в нынешние я вдруг понимают, что принцип «насилием ничего не добиться» (а уже тем более «круг насилия можно разорвать только любовью», или «я хочу, чтобы у тебя, Ксайда, было сердце», или такое простое правило «людей убивать нельзя») оказался неочевидным куче существ.

В общем, невозможно выстроить космический коммунизм через систему ограничений. Можно лишь вырасти в него.
Перейти идиографический барьер в который уж раз. Добавить себе ещё одно измерение.

Любое насильственное действие влечёт за собой реакцию, наступает ли она через минуту, час, день, год, век или тысячелетие, но наступает неизбежно. Попытка качать маятник только в одну сторону или сдерживать его, лишь ускоряет его движение в обратную; или же, если прилагаемая сила уж слишком велика, маятник срывается к хуям и прибивает тех, кто так старательно его держал.
И кстати говоря: хотите отменить естественные законы, запретить то, что создано эволюцией? Ну попробуйте свои смешные человеческие попытки контроля объяснить, например, гравитации. Отмените её, не забудьте рассказать ей об этом, поднимитесь на высотку и прыгайте. Поглядим, что ответит вам гравитация.
С остальными объективными процессами объективной реальность это сработает ничуть не лучше.

Допустим, человеческое общение с миром (включая Самость, Другого, социум и Вселенную) имеет четыре аспекта, канала, стороны, составляющие… в общем, четыре способа с миром станцевать.

Для описания танцев используем две дихотомии — «коллективное-индивидуальное», «объективное-субъективное», где субъективное — это созданное человеческим разумом и только им и поддерживаемое — и построим матрицу:

Объективное работает с внешним миром — Вселенной. Субъективное — с миром, рождённым человеком, «второй природой» (мерзотненький термин).

Коллективное принципиально разделимо с социумом, индивидуальное — принципиально нет. О нём можно рассказывать, но его невозможно передать без искажений. Перейдя от одного носителя к другому, эти инфоконструкты / мемы или их комплексы неизбежно мутируют. Мемокомплексы коллективного настолько устойчивы, что мы называем их уже иначе.

Какие четыре способа понимания мира рождает эта матрица?

Объективное коллективное — способ познания внешнего мира, который принципиально можно разделить с другими без искажений. Чтобы достичь такой возможности, люди веками придумывали специальные способы записи этой информации, её апробирования и актуализации, в целом человечество достигло здесь кое-каких успехов. Человечество в целом — именно так, потому что отдельные товарищи всё ещё думают, что можно опровергнуть постулат о скорости света, проведя эксперимент с фонариком в своём сарае, стоящим посреди великого нигде. Или что эволюция — это теория.

Мы называем этот способ наукой, и только наука описывает известную нам Вселенную максимально (из доступного нам уровня) объективно, потому что только наука постоянно рефлексирует, ставит под сомнение и проверят саму себя. Остальные каналы — нет, но они и созданы не для объективных представлений о внешнем мире.

Объективное индивидуальное занимается рефлексией известных человечеству вещей о внешнем мире. Оно всегда будет опираться на науку, чтобы рассказывать, что вообще это всё значит для тебя, меня, нас как человеческих существ. Глядя на мир, оно выдаёт не формулы (ну или «ненастоящие» формулы) или теории, а истории о принципах диалектического развития, принципиальной (не)познаваемости (без «не» и с «не» — это одно и то же) Другого, нагруженности восприятия или тела как памяти. Эти истории кажутся объективными, но передать их в точности другому человеку невозможно. Любая философская мысль, будучи изречённой, никогда не будет полностью разделена поклонниками философа, даже самым ярыми, даже если они искренне верят, что следуют учению вплоть до последней буквы. Просто потому, что описанное словами, всегда подвержено интерпретации (а восприятие нагружено, ага).

Субъективное коллективное придумал Юнг. 😀 Ну не совсем, конечно. Но он придумал факт существования субъективного коллективного, и с тех пор оно в самом деле существует. Потому что именно так оно и работает. «Общее место», так бы мы могли назвать его, если бы не звали коллективным бессознательным. Общее место, коллективный ландшафт ментальной бездны, границы известного мира (всё, что мы знаем, существует, и существует оно только потому, что мы о нём знаем; всё принадлежит нам, до чего мы можем дотянуться восприятием, и всё оно — источник первородного бульона коллективного бессознательного). Общее место, наша субъективная коллективная реальность, намного более адаптивна и неустойчива, чем объективный внешний мир, изменчивость имманентно присуща ей, но она сохраняет всё, что когда-либо существовало.

(Я назвала её Сферой, когда писала «Тепло»:

«Я скучал по глубине. По её бесконечному теплу. Нам всем не хватало Сферы, пока она была отключена. И мы создавали маленькие сферы единства, лежали голова к голове, наши аугментации заряжались, а пространство стиралось между нами, оставалась тягучая река, что струилась сквозь нас, общие мысли, единство и братство-сестринство, вера в правое дело; сомнения не таяли, как по волшебству, и не заживали за миг и без следа раны и кровавые мозоли, но жить становилось теплее.

Когда ты не один, всегда теплее.

То, что сделали со мной в том комплексе, навсегда оставило меня посреди ледяной равнины.»)

Первоначальные образы, архетипы, первичные источники коллективного субъективного — это наши тела. Генетически закреплённые паттерны, универсальные врождённые проявления аффектов, следствия нашего устройства и нашего способа размножения, рождения, движения, роста, ориентации в пространстве, нашей принадлежности биосфере, системе Земля-Луна, Солнцу, Млечному пути, законам Вселенной. Поэтому эти первичные образы общие — они принадлежат нам как виду, именно они пробуждают наше мышление и, в первую очередь, его высшую функцию, творческое воображение, схожим у всех людей образом.

Первичные инфокомплексы не расщеплены. Они рождены до того, как на растущего человека опускается расщепляющая «прошивка» эпохи Гутенберга. И проявляют себя в полной мере при следующем обновлении — установке «прошивки» невиртуальности. Начало наших мифов есть наше тело. Их нынешний финал — осознание заново того, что мы и есть тело, материя, что больше ничего нет. Осознание собственной холистичности.

Образы не умирают, они лишь развиваются, прорастают, ветвятся и продолжают влиять на каждого и всех вместе. Общее место (пере)создаётся постоянно, как каждый человек снова и снова рассказывает себе свои воспоминания, перекраивая свой личный, крошечный миф, меняя своё прошлое, так и человечество делает это для себя постоянно. Но все версии Общего места, все «прошивки», которые человечество создавало для себя в процессе построения цивилизации, никуда не деваются. Потому что времени в Общем месте нет.

Образы Общего места подвержены интерпретации, но всё же, благодаря своей давней истории, устойчивы и понятны большинству людей [для более поздних и узких мемокомплексов-архетипов — людей одной культурной традиции] интуитивно.

Субъективное индивидуальное — это крошечное Общее место на одного. Личный миф. Собственная вера в чудеса. Вера. Как и объективное индивидуальное, оно принципиально неразделимо с другими. Вера всегда принадлежит только одному человеку, а боги у каждого свои. И даже сложенные вместе множество индивидуальных вер не становятся монолитным единым механизмом. Потому что это вообще не механизм. Это чудо, выросшее на коктейле из страха темноты, из возвращения солнца и продуцируемых человеческим мозгом волшебных веществ. Ощущение прикосновения к божественному — разрешение неразрешимого конфликта в попытке осознать нечто невероятно огромное, бесконечное и совершенно прекрасное — объективный внешний мир.

И поскольку восприятие нагружено, двух одинаковых таких ощущений не существует.

Все четыре канала необходимы нам для счастья, причём такими, чтобы они находились в динамическом равновесии. И каждый из них должен заниматься только своей частью. Потому что если подходить к епархии одного из каналов с методами другого, ничего хорошего не выходит. Вообще никогда. Вообще. Одна только шиза.

Вообще, это изначально было о том, что носитель разума — вид в целом, а не отдельная особь, и в одиночку быть разумным невозможно; но это вроде как секрет Полишинеля и общее место, так что чего снова об том говорить.

Потом, судя по логам от февраля 2018 (невинное допандемийное время, ых-хы-хы), сохранённым в файликах, я прочитала ещё одну статью про ворон и придумала сравнивать унификационную доктрину развития социума (a.k.a. принцип Роберта* / «Розы и Червя») и индивидуалистическую. В первом случае отдельные особи получаются тупенькими, но социум в целом крепко и безопасно организован (эусоциальные насекомые, рыбы и — так у меня и написано — вирусы; я не представляю себе социум вирусов, если что; я даже не считаю их живыми, считаю высокоорганизованным фактором внешней среды; но факт: вирусы эффективные в плане выживания, но тупенькие). Во втором социум накрывает эффект эмерджентности, умные элементы системы многократно повышают то дополнительное слагаемое, на которое система больше суммы своих частей. Но стабильность системы действительно снижается. Если верить статье про воронов, в какой-то момент это всё может привести к коллапсу общности.

Будучи той, кто я есть («да здравствует Хаос, мать и отец» и «хорис синора»), я всегда буду считать, что риск того стоит. Отбор социумов так же естественен, как и видов.

«Ольга arishai, [13.02.18 20:56]

Возможно, стоит говорить о том, что для более простых существ унификационный принцип социума более эффективен.

Это позволяет им выжить.

Но мы не знаем, позволит ли это им вырастить себе разум.

Может ли разум быть создан на базе унификационного социума?

Вот где-то здесь лежит то, что опровергает принцип Роберта.

Слишком сложные системы, принимая на вооружение унификационный принцип, не поднимаются на следующую ступень, а проигрывают гонку с Зеркальной королевой.»

Нельзя перейти идиографический барьер, будучи тупеньким социумом. Впереди у такого только жизнь насекомых. Полезных и важных существ, без которых мир был бы другим, но обречённых сгореть, когда солнце разбухнет.

В общем, Роберт был не прав.

=====

* Собирая ссылки, я обнаружила «межавторский цикл «Роза и червь», где приквелы и сиквелы пишет теперь Александр Некрасов**, и Гриша рассказал мне, что:

«Гриииша, [22.11.2021 18:18]

Это он предложил идею про интеграцию и отупение. [Уточнение: возможно и гипотетически.]

Я каждый раз ссылаюсь на его идиотскую концепцию, что люди изобрели земледелие, когда стали разводить людей ради еды.

В последний раз — в ангелах-членодевках, кажется.

Он один раз оставил у меня коммент, и теперь это его роль в истории.»

Так что, возможно и гипотетически, и принцип стоит называть именем gans2. Ну или как комету Чурюмова-Герасименко.

** Я открыла роман-приквел, и там первое слово — «солнце», первое предложение о том, что солнце делало, половина первого абзаца — описание погоды. Короче, я бы первые пять предложений вычеркнула. И про то, что стадо от тюков освободило именно свои спины, а не чужие, тоже. И вместо «стада» написала бы, что это конкретно за животные, а то может те самые люди, которых разводили ради еды, откуда нам знать.

=====

читать дальше «Принцип Роберта (ранее «Вид и разум»)» →

Я писала что-то похожее, но это было давно.

Видов литературы (историй в целом, но пусть будет литературы, мне так ближе и проще) всего три. Они родились один за другим, и переход к каждому был следствием и знаком смены парадигмы восприятия. Отличаются виды историй по теме исследования.

Первым был миф, он прекрасно дожил себе до нашего времени, хоть и сменил название на «фэнтези». А до того побывал и истинными мифами, и религиозным сказаниями, и мистическими историями. Но всегда он был ответом на первый вопрос, первое столкновение: столкновение существ, обрётших разум, с силами, которые невозможно их превосходили. Эти силы никуда не делись, кипящие звёздные родильные дома ещё там, и свет нам не обогнать, и мы состоим из вибраций, притяжения и отталкивания.

Фэнтези по-прежнему исследует путь Героя и категории судьбы. Спор с судьбой. Вопросы, есть ли нам что судьбе противопоставить, или же вся наша борьба в итоге — и есть та самая судьба. Человек и божественные силы (какое бы имя они ни носили).

Рождение галактики Гутенберга вызвало к жизни прозу. Литературу о столкновении личности и общества. Сила такая же необоримая (хотя здесь появилось уже больше оптимизма, иногда и личность побеждает) и одновременно эту личность создающая. Диалектическое единство, рождение через противостояние.

Отношения — тема исследования прозы (всегда отношения — между личностью и обществом, между личностью и группой, между личностью и другим, ну и наконец между личностью и Другим). В какой бы жанр это ни вылилось, всегда отношения. Противостояние и невозможность существования друг без друга.

Фантастика родилась там, где можно было впервые заговорить о третьем столкновении: человечества и того, что мы с собой делаем. Тогда, когда мы реально научились что-то с собой делать. Когда стали способны на это хотя бы потенциально, когда поверили, что такое возможно на самом деле, по-настоящему. Что мы просто пока не знаем путей, которыми к этому придём. Но, кажется, придём точно. И вот последствия этого пути — они и есть предмет исследования фантастики.

Социальные изменения. Физиологические. Создание — других органиков, синтетиков, существ, которых до нас не было и без нас бы не было тоже. Изменения среды. Экспансия. Последствия того, что мы с собою делаем.

«Кто мы такие, / Куда мы идём, / Кто светит нам в ночи фонарём. / Из какого леса мы вышли, / В какую дверь мы войдём.»

Вот эти вопросы фундаментальны. Три столкновения, три вида историй, от самого древнего до самого нового. И, как я уже писала раньше, внешне история может выглядеть как угодно, использовать любой антураж, но принадлежность к виду — это всегда критерий темы исследования.

А вот жанров как собак нерезаных.

Но что тогда жанр? Формула фабулы.

Не сюжета; напротив, превратить жанровую фабулу в оригинальный сюжет — вот это вызов и скиллу, и способностям, и таланту, и, допустим, уровню интеллекта. Сюжет, как мы знаем, может обращаться вольно с хронологией, врать, где правда, где иллюзии, сходить с уст ненадёжного рассказчика, и в целом выглядеть как угодно.

Выдуманная нашими литературоведами фабула — вещь жёсткая.

И именно в фабуле проявляется «жанровость».

Есть опорные события в хронологической последовательности (рождение преступления — открытие преступление — завершение противостояния; встреча влюблённых — препятствия — разлука — последнее препятствие — соединение или наоборот; ребёнок — цепь инициаций — диалектический скачок дефис взросление). Их чередование задано жанром.

Фабула не терпит слишком серьёзных отступлений от генеральной линии. У фабулы туннельное зрение. И всё, что лежит за стенками туннеля, будет заклеймено, избито ногами и изгнано. (Так себя ведут и некоторые читатели; их туннельное зрение тоже требует гнать нечто новое, «непонятное», требующее каких-то усилий на осмысление, и насмехаться над ним; и при том диаметр туннеля такого читателя обычно невелик.) Так жанры и создают себе собственно гетто, скрещиваются внутри него и вырождаются в умственно отсталых, стерильных уродцев, адептов карго-культа.

И всё же один и тот же каркас может породить разные способы формирования сюжета. Опорные события могут быть рассказаны в любой последовательности. Всяко-разно может быть вставлено между ними и вокруг в трёх измерениях (а иногда и в четырёх, пяти и шести). И тема исследования может быть выбрана любая. Потому жанровая формула может быть реализована в рамках любого из видов литературы.

P. S. Конечно, человек достаточно смелый, чтобы плюнуть жанру в глаза, способен пошатнуть даже жёсткую фабулу. Как и всякое рисковое дело, эта борьба с ветряными мельницами может вознести наглеца высоко или скормить червям.

Ведь, как говорила дизайнерам Хайди Клум, сегодня вы в почёте, завтра же в пролёте.

Но если не рисковать в творчестве, то зачем оно тогда вообще, правда?

Тезис «В онтогенезе повторяется филогенез» для биологии работает с (большими) оговорками, зато отлично подходит для описания формирования мышления. Маленькими мы видим и понимаем мир примерно так же, как видели и понимали его древние люди. И даже инструменты для его поэзиса используем те же. Постепенно мы усваиваем культуру на её современном этапе развития, проходя через всё те же стадии, от мифов к фантастике.

И знаете что? Удивительно похожи от того первые, самые старые из дошедших до нас историй и истории, которые дети сочиняют на ходу, рассказывают друг другу, вплетая туда все впечатления, что подкидывает им жизнь.

Этих впечатлений ещё маловато, поэтому и идёт в дело всё подряд и без разбору.

Типичная детская история — это как в местном Доме культуры Терминатор боролся с Перчаткой бесконечности (именно так, без носителя перчатки, такие вещи в носителях не нуждаются). Если ребёнку в принципе повезло, то сюда вплетётся и кто-то уровня Кащея.

(На самом деле, я видела подборку этих прекрасных историй, но а) видела давно, б) разумеется, так же давно её потеряла.

Ещё у меня была очень старая скандинавская сказка, но её я потеряла тоже.

И я не нашла никаких сохранённых файлов ни со старой сказкой скандинавской или ирландской, ни тех историй про кинотеатр и «Терминатора», а гуглить «фильм, где карлики несут кольцо в вулкан» я не хочу. Так что буду вспоминать (и немного выдумывать) тоже на ходу, в духе темы.)

Эта смесь всего — одно из свойств детских историй. Вот два других: эти истории бесконечные и повторяющиеся.

В своей бесконечности они, в лучшем случае, имеют завязку. Забудьте о трёхчастной структуре, развитии, кульминации и т.п. Это вовсе не интуитивно понятное и естественное состояние рассказа, это то, что мы вывели за века сочинения и осмысления историй. Так что повезёт, если в детской истории будет финал, обычно она просто обрывается там, где в неё вмешалась жизнь: рассказчику или слушателям надоело или же мамы-папы увели их по домам.

(Да, если вы взрослый и рассказываете / снимаете / как-то ещё создаёте истории без структуры и смысла, то не жалуйтесь потом, что вас пропесочили в интернетах.)

В своей способности повторяться эта история будет рассказана снова, и снова, и снова, какие-то детали останутся, другие изменятся, третьи добавятся, что-то, конечно же, будет отринуто как негодное и потеряно навсегда. Новая итерация — это новая история. И та же самая. Это Бесконечное возвращение.

Старая скандинавская сказка тоже не имела никакой приличной структуры. Какие-то повороты — мотивы — в ней повторялись. Завязка была условной (просто начало, ведь надо же начать хоть откуда-то), по ходу действия менялся герой (может быть, больше одного раза), в финале решался совсем не тот конфликт, которому уделялось больше всего времени.

Это была типичная детская история, не подходящая под определение того, что мы понимаем под историями сейчас. История того времени, когда культура была ребёнком.

Насчёт Бесконечного возвращения есть другой пример, мало свойственный западной культуре (хоть зараза бесконечных «перезагрузок» как бы говорит об обратном, но тут корни разные: «перезагрузки» берут начало не в западных представлениях об историях, а из отчаянья и безысходности эпохи карго-культа): восточные представления о продолжениях — это, в реальности, уверенность, что продолжение = история, рассказанная заново, но немного иначе. Как сто тысяч историй про кайдзю или множество «Последних фантазий». Заново, заново, заново. И это архетип, который в восточных традициях историй остался с давних времён (тогда как на Западе он постепенно сдал позиции, а то и вовсе исчез — скорей всего, с расцветом Галактики Гутенберга).

Есть ещё одна вещь в детских историях, она, вроде бы, нигде полностью не сохранилась, кроме как в них: мечты о рае.

Мотивы рассказов о Беловодьи или Островах Блаженных, воспоминаний о Потерянном рае всегда одни и те же (только в случае Потерянного рая ещё даётся объяснение, почему теперь всё не так): это истории о стране и/или времени, где и когда а) люди не болели и не умирали, б) людям не приходилось выживать таким адским трудом. Не вообще работать, а именно работать на износ. Реки в том времени текут в обе стороны, деревья дают плоды круглый год, урожаи тоже круглогодичны и изобильны, одежда не изнашивается, инструменты не тупятся, холодов не бывает и т.д., и т.п. Природа добра к людям в той стране.

И вот этот мотив: «входишь, а там конфетное дерево!» — он есть в детских историях. Мечты, чтобы у тебя было то, что тебе так нужно.

Людям очень хочется, чтобы мир был изобильнее и добрее. Чтобы хотя б не убивал их просто так и ни за что, если уж совсем не умирать не получится.