Я вижу, что она рада мне. Я не сомневался в ней, просто счастлив увидеть это своими глазами: она рада мне. Каждый из двенадцати дней после моего возвращения, я купаюсь в её радость.

Сегодня выходной, мы едем загород, на озеро. Тёплый яркий солнечный день, середина лета, середина жизни, середина счастья. И она будто заново показывает мне это место, проводит по тропинке вокруг озера. Над широкой тропой почти смыкаются деревья, здесь сумрачно и прохладно; проходя сквозь узор листьев, нити солнечных лучей дрожат в воздухе. Мы снимаем обувь и идём босиком; прикосновение холодной глинистой тропы к ступням почти волнующе, это земля ласкает нас. Родная земля.

Мы выходим к спуску и останавливаемся наверху, в десяти шагах от воды. Поросший высокой травой берег сразу ныряет в озеро, между ним и кромкой воды нет даже крошечной полоски песка или глины. Запах воды дурманит также, как аромат цветочного луга в жаркий полдень.
Мы садимся на траву и смотрим, как пляшут солнечные лучи под поверхностью воды; она прижимается ко мне и шепчет, скрывая слёзы:

— Видишь, ничего не изменилось, всё, как до того.

Я ложусь навзничь в траву и, сощурившись, смотрю в небо. Оно действительно такое же высокое, и солнце такое же яркое, и от воды идёт та же свежая прохлада, как было до того. И вот тут, именно сейчас я понимаю по-настоящему, что вернулся, и мне от этого не легче, нет, но проще; я закрываю глаза. Глубоко вдыхаю и чувствую, что трава пахнет горечью. Чужая память, память всех тех, кто не выжил, шевелится во мне.

Они вернулись тоже — вместе со мной. Вернулись.

— Та-та-та-та-такой-ся-ся-сякой-не-хо-ро-ший!

Это пулемёт. Всё оружие противника разговаривает и всегда в таком вот духе: будто не война, а «войнушка», «казаки-разбойники».

Пули действительно свистят — художественно, на мотив детской песенки, всё никак не могу вспомнить, какой, и это сводит с ума; огнестрельное бормочет при каждом выстреле, разговаривает само с собой, как человек, занятый любимым делом. Танки и вездеходы «бумкают», автомобили «рявкают», самолёты почему-то «тявкают», а снаряды воют, как похотливый волк на развратную Красную Подвязку в старых голливудских мультфильмах.

— Та-та-та-такой-сякой-вот-я-те-бя-щас! — заливается пулемёт; мы оказались слишком близко к нему и отлично слышим радость в его «голосе». Лежим в укрытии и не можем даже на секунду высунуть нос — ни переместиться, ни открыть ответный огонь. Мой сосед уткнулся лицом в землю, прижимает каску к голове, одновременно пытается прикрыть руками уши.

Мы все здесь сдохнем. Рано или поздно щёлкает что-то в голове, и ты уже мальчишка с пластмассовым пистолетиком, стреляешь «пульками» по ближайшей луже. Ничего не страшно, это ведь игра, в худшем случае всегда остаётся девчачий трусливый выход: «Я в домике», — и руки крест-накрест. Эти звуки отключают реальность в твоей голове, и вот ты уже сам подставляешься под пули; официально принято говорить: очень серьёзная психологическая нагрузка. Официально принято ещё и искать способы её снижения, но пока всей защиты — каски да бируши.

У нас всё ещё численное преимущество, но противник уже победил, так думают все, даже если вслух не говорят. «Кто-то наверху» — этот вечный «кто-то наверху» — просчитался в который раз. Кажется, не было случая, чтобы он всё верно распланировал, но до сих пор он «наверху», а мы тут… играем в «казаков-разбойников».

— Та-та-та-такой-ся-сякой-кой-по-пал-я-в-те-бя-падай-ты-у-бит!

Машина спала, и во сне мурлыкала тихонько. Белый кокон колыхался, обещая избавление.

Она прикоснулась к кокону, провела пальцами по поверхности ложемента: силикон был тёплым, внутри него светились тонкие жилки, по которым бежала машинная «кровь».

— Первый раз это немного пугающе, — предупредил доктор, когда она устроилась в ложементе, и тот сжал её тело несильно, но надёжно. Она чувствовала холодок в солнечном сплетении; как ни убеждала она себя, что все рано или поздно через это проходят, всё равно волновалась. Когда «поздно» — это всегда тяжело.

— Смотрите в центр круга, — сказал доктор, запуская установку. — И слушайте мой голос.

 

…Первый раз это было вот как: сильные руки засовывали её в мешок; но помешать им — искалеченная, в ожогах, с порванными мышцами, она не могла. Так что мешок с ней был завязан и брошен в реку. Вода ещё доносила искажённые бессмысленные слова людей на берегу, но сама шептала совсем иное: «Не бойся, я буду нежной…»

…В другой раз это была доска — скользкая от солёной воды. Сначала, правда, был грохот пушек, потом… провал, чернее их флага. Однако, кажется, она им не понравилась и потому оказалась на доске. Вода ударила её по барабанным перепонкам, но шёпот про нежность она успела расслышать.

…На третий раз она ничего не поняла: ей было несколько часов от роду. Зато сейчас она уже знала: так поступают с незаконнорождёнными младенцами. И только теперь, в другой век, в другом месте, она расслышала, что и тогда вода шептала ей опять: я приму тебя, я нежна, я благодарна.

…На четвёртый раз она проснулась, разбуженная гулом машины. Холодок пропал, и исчезло тёмное пятно, что — как казалось ей — застыло позади сердца и не давало дышать, не давало даже думать иногда, давило и тянуло в темноту, в глубину внутреннего, зловещего и беспощадного моря.

Вместо того пятна на её руках выступили три других — три синяка от трёх уколов, три выходных отверстия, через которые машина высосала душевный яд.

Она благодарила доктора и машину, хоть той было всё равно.

И в следующие выходные она уже качалась на тёплых волнах южного моря, и чайки кричали у берега, и тихо шептала вода: «Я буду нежной с тобой, всегда, всегда… Не бойся, я буду нежной…»

Тело висело в ослепительной белизне, опутанное проводами, трубками, гудящими жилами, качающими что-то, чему ещё не нашли названия, но что уже научились забирать. Начлаб тогда ответил: «С этой девкой связано много такого, что ни я, ни люди поумнее не можем объяснить. Куда уж тебе!» Отмахнулся от Егора. А тот всего лишь хотел рассказать, что слышит… кое-что, иногда, проходя по пустым коридорам мимо белой комнаты. Кое-что, вползающее в голову шуршанием змеи, свистом ветра, стуком дождя, шёпотом ночных трав, звоном капель крови, невнятным бормотанием сумасшедшего, глухими ударами твёрдого по мягкому. Егор затыкал уши, отворачивался от белизны по ту сторону лабораторного окна. Но продолжал слышать.

 

…Рыжие нейлоновые кудри блестели на солнце, как волосы у кукол, и Соня поняла: дядька с белым лицом и носом как шляпка мухомора — огромная живая кукла. И как с любой куклой, с ним можно поиграть.

Клоун сжал поскрипывающий шарик и подмигнул:

— Какого зверя хочет в подарок именинница?..

 

Порой он не выдерживал, прижимался к стеклу и жадно разглядывал белую комнату и тело в её центре.

Он смотрел на свисающие как плети руки, на ноги в отметинах от уколов, на впалый живот, что едва поднимался при дыхании…

Искусственная кома — никакого общения с внешним миром, даже Егор знал это, хотя ему и не полагалось. Просто подслушал разговоры умников из лаборатории. Они говорили на птичьем языке, но Егор разобрал: они уверены, что «девка» надёжно заперта в своём теле. Но Егор чувствовал… нет, знал, что она всё понимает, слышит, она реагирует. И чего-то хочет? И чем чаще он думал об этом, тем больше боялся: он чуял приближения ночи, когда получит ответ.

 

…Лизка отпихнула её, схватила зеркало и уставилась туда.

Обиженно сопя, Соня смотрела, как старшая сестра пытается разглядеть суженого в темноте за плечом. Лиза вдруг ойкнула, задрожала и шепнула страшно:

— Вижу… вижу… ногу! Шерсть на ней… и… — она сморщилась, как будто раскусила перец, уронила зеркало на стол и что было мочи заверещала:

— Копыто!

Заливисто смеясь, она бросилась щипать и щекотать Соню. Та отбрыкивалась со слезами на глазах, а когда Лизка ехидно спросила:

— Хочешь такого женишка? Прискачет на огненном коне и возьмёт тебя замуж!

Соня заревела:

— Не хочу! Оставь его себе!..

 

Заступая вечером на дежурство, Егор ещё не подозревал, что та ночь уже настала. Он даже думал, что всё будет спокойно в этот раз, ведь дважды пройдя мимо белой комнаты, он не услышал ничего.

Но в третий раз шёпот настиг его. Шёпот, шёпот — это всегда был он. Сильнее и чётче, чем когда-либо. И глядя через стекло на белую комнату, Егор понял, что время пришло.

Компьютер пискнул, принимая аварийный код, зашуршали трубки, и медленно скользнуло вниз безмолвное тело.

 

— …Это я! Это меня должны были!.. Не Лизу!..

Она видела, какой у матери беспомощный, растерянный взгляд. Мать нашла свою, ныне единственную, дочь пьяной в хлам, рыдающей, сидя на площадке у родительского порога, рядом с лужей рвоты. И повторяющей, что умереть должна была она и что так и случится, случится, случится!

Мать опустилась рядом, обняла Соню дрожащими руками и зашептала — бессвязно, не слыша собственных слов. О потере, которую не забыть… об времени, которое лечит…

Но Соня едва ли могла утешиться этим. Лишь одно давало облегчение — повторять без конца:

— Пусть придут за мной!..

 

Егор вглядывался в истощённое лицо, в пульсирующую на виске жилку, в дрожащие веки: она приходила в себя.

Соня открыла серые глаза — в них плакала темнота. Шевельнула губами… Егор наклонился, почувствовал на щеке лёгкое дыхание.

Ему показалось, что он знал суть её просьбы ещё до того, как услышал.

 

всё подёрнуто пеплом, пестрит помехами

хочу крокодила! — глаза у кукольного дяди как стекло, когда он берётся за шарик

женишок-с-копытом, возьми не меня, а её! — изуродованной тело вскоре находят, сестру хоронят в закрытом гробу, и лишь через годы удаётся узнать, почему, — удаётся узнать, что именно пережила старшая сестра перед смертью

пусть узнáют, пусть заберут меня, пусть остановят! — и послушно они приходят, в форме без опознавательных знаков, и смотрят так, будто сами не уверены, что всё верно угадали, и понятия не имеют, что же теперь с ней делать

дай… мне… уй…ти… — он кладёт сильные руки на её шею так осторожно, что на секунду она пугается: а вдруг именно сейчас это даст сбой

но, как и раньше, оно срабатывает безотказно

Хмурым вечером процессия медленно двинулась от Прощального дома. Многие из наших пришли проводить Януша, но я бы предпочёл, чтобы скорби в них было больше, чем злобы. Двое говорили речи — и было сказано достаточно о борьбе и целях, но мало о том, кто лежал в ящике, оббитом плохо прокрашенным тёмно-серым льном.

Я шёл за гробом, уставившись на вяло покачивающиеся дешёвые кисти на его углах. Они были разной длины, одна даже мела дорожную пыль. И это напомнило мне, напомнило мне… о прошлом. Как глубоко не хоронили его, а оно всё равно однажды посмотрит тебе в глаза.

Мы как раз ступили за городскую черту, впереди лежало кладбище для Отрицающих — для нас, а справа — открылся вид на аэродром. Я невольно сжал амулет на шее: острые края звезды врезались в линии на руке, сквозь боль пробивалась та же злоба, что владела мои товарищами.

Подобрав широкие подолы разноцветных юбок, зажав подмышкой ручки мётел, ведьмы шли к взлётной полосе. Они остановились, провожая нас взглядами: я видел глаза женщин — чуть раскосые, льдисто-зелёные, и алые губы, ярче ветреного заката, и развивающиеся длинные светлые волосы. Ведьмы были так схожи между собой, будто и вправду были сёстрами — как они всегда называли друг друга. Но амулет, проколовший кожу до крови, шептал мне, что различия есть, что сила в каждой из женщин — своя, ни злая, ни добрая, чужая. И они чуют во мне бывшего колдуна, отрицающего истинность равнодушия и вставшего на сторону людей.

Сильный порыв ветра дёрнул ведьм за волосы, донёс до меня одуряющий аромат цветущих прутьев мётел и ещё низкий глухой гул.

Я поднял глаза: на нас шла чёрная сплошная полоса грозы. Небо распалось на две части — тьму и серость, а под ним ночь и сумерки делили землю. Гроза приближалась, снова послышался раскат грома, молния сверкнула во тьме, ветер закинул кисти на гроб, бросил мне в глаза песок с обочины, я едва успел отвернуться. Ведьмы издали протяжный стон, переходящий в визг, вмиг оседлали мётлы, и против ветра бросились вверх, прямо в грозу. Следующая молния высветила на фоне туч силуэты тех, кто успел подняться в небо раньше. Стоны и визг становились всё громче, всё протяжнее, всё более полнились скорбью. Лишь на мгновение грому удавалось заглушать эти звуки, но снова они проникали прямо в сердце.

Мы двинулись дальше, а в спины нам нёсся ведьмин плач, и никто не знал, над кем и чем рыдают они, пронзая грозовые тучи, ловя молнии и впитывая всем телом струи дождя.

Нина Петровна, самая зловредная соседка во всём доме, наклонилась к уху Ксении Владимировны и что-то азартно зашептала. Обе они с осуждающим недовольством скосили глаза на Вадика.

Вадик поёрзал на стуле и тоскливо глянул на лампочку над дверью.

Рядом тяжело вздохнула мама. Час назад Вадик слышал, как она мрачно говорила медсестре по телефону: «А если в следующий раз он дом подожжёт? Или выкинет брата в окошко? Если уже сейчас… у его отца тоже была неустойчивая психика». Не мамины слова напугали Вадика так сильно, а её мрачный голос. Так она звучала, когда была расстроена… или рассержена и расстроена.

Он сам не знал, почему сделал то, что сделал. Когда мама расспрашивала его, тоскливо теребя край передника и, кажется, глотая слёзы, Вадик только и смог, что расплакаться. И сквозь хныканье (как будто ему три года, а не все десять!) повторять: «Не знаю… оно само! Само!»

Лампочка вспыхнула, и Вадик, вот только мгновение назад ждавший этого с надеждой, тотчас же перепугался.

— Иди же, — мама легонько толкнула его в плечо, и на её запястье звякнули стальные браслеты.

Спиной чувствуя тяжёлые взгляды соседок, Вадик поплёлся к двери, подождал, пока она отъедет в сторону, и, опустив плечи, покорно шагнул внутрь.

 

***

 

Врач, изредка прикасаясь стилусом к рабочему столу, делал пометки в карточке; читал, что мама рассказывала утром медсестре, и поглядывал на маленького пациента, нахмурив густые, тёмные брови. Вадику же казалось, что он маленький партизан, о которых рассказывали в школе на уроках народоведения. И что движения стилуса составляют в его карточке приговор: месяц без сладкого, или отлучение от сети, или неделя в исправительном медицинском центре, о котором ребята шёпотом пересказывали друг другу страшилки.

При мысли о тех страшилку Вадику снова хотелось хныкать и просить «дядю доктора» отпустить его домой, но стыдно быть малодушным в таком солидном, десятилетнем возрасте, и Вадик сидел тихо, разглядывая носки ботинок.

— И что же такого угрожающего мировому порядку ты написал на том заборе? — закончив читать, строго спросил доктор.

Вадик решился поднять глаза и ответить:

— С-слово…

— Какое?

Вадик прошептал: «Попа», — и тут же опустил голову. Горячие слёзы стыда покатились у него из глаз. Кажется, страшнее слова во всём мире не сыскать, раз мама так расстроилась!

— Что-о? — голос доктора прозвучал сдавленно, его суровое бровастое лицо сморщилось, собралось в складки, глаза превратились в щёлочки, а борода мелко затряслась. Он издавал хриплые кудахчущие звуки, и Вадик вдруг догадался, что «дядя доктор» просто смеётся.

И что в этот раз, кажется, обошлось.

Пока мы учились, никто не смел нас тревожить.

Мы ходили по городу, словно тени, призраки нас будущих, тех героев, которые спасут мир. Нас не замечали. Не притворялись, а действительно — не видели, не слышали, не ощущали. Если бы люди могли, то проходили бы сквозь нас, но вместо этого они ловко выбирали такую траекторию пути, чтобы не столкнуться с нами. Как по волшебству, там, где мы проходили, толпа рассеивалась, мельчала и отступала, словно море во время отлива.

Мы оставались выброшенными на берег — будущие герои, бледные тени.

В нас бурлила божественная сила, расширяла вены, растягивала лёгкие, увеличивала грудную клетку. Но та сила была закваской, а не тестом, а до готового хлеба было ещё ой как далеко. Мы должны были быть испечены, как пирожки, приготовлены на медленном огне тренировок и ограничений.

Мы копили силу. Она бродила в нас, поднималась, принимала форму наших тел. Потом наступил следующий этап, и город опустел, мы остались в нём одни. В то время мы опасались встречаться друг с другом и сами себе казались динамитными шашками с горящими фитилями.

Но и этот этап прошёл, и наш мастер вздохнул с облегчением: однажды мы проснулись богами. Ожившими божествами древнего мира, владеющими тайной чуда и умеющими хранить спокойствие, несовместимое с жизнью обычного человека.

Хранить до той поры, пока благополучие мира не будет поставлено под угрозу.

И тогда ничто не сможет стоять на пути того беспокойства, что будет в нас разбужено.

Мой бег прервала темнота.

Я помню, как это случилось: я оглянулся проверить, где сейчас Толстый и Тонкий.

Я их так называл: Толстый и Тонкий; Толстый был не толстый, а просто мощный, настоящий качок, но лицо у него было умное, вопреки стереотипам. А Тонкий был как раз тонкий, худощавый, гибкий, среднего роста и тоже с умным лицом. Они не просто следили за мной уже четыре часа, не давая передохнуть; нет, они не скрывались, они надвигались, издавая зловещий скрежет: Толстый — как стены комнаты-ловушки, Тонкий — как острый маятник. В конце концов, они вынудили меня перейти на бег, хотя я долго держался, всё сопротивлялся страху; но потом, да, потом я побежал — через дворцы-колодцы, через арки-ворота, через лабиринты переулков, через старый город; побежал в надежде, если не оторваться от них, то хотя бы заставить их стать похожими на людей, заставить неудовольствие проступить на этих умных лицах; неудовольствие, или усталость, или злость, или азарт; я бежал, а часть меня спокойно рассуждала о метафизике погони, о том, что охотник неизбежно настигает жертву, и тогда она может надеяться только на то, что её загонят в угол, и в ней проснётся что-то этакое, что-то, что всегда просыпается в этих углах, а иначе зачем о них говорить.

Я оглянулся на них и увидел, что они ни капли не отстали, но и не приблизились, чётко выдерживая дистанцию, и лица их не изменились: ни усталость, ни злость не исказила черт.

И вот тогда мой бег прервала темнота: я обо что-то ударился головой.

После темноты ночи, царившей в моём разуме, я открыл глаза и увидел на стене всё тот же круглый золотой циферблат, обрамлённый резным деревом — листья, гибкие стебли и уснувшие бутоны; увидел мягкую утреннюю тень, ложащуюся от часов на бледно-розовую штукатурку стены; и увидел их: Толстый, самодовольно расправив широкие плечи, замер у римской цифры девять, а Тонкий — дрожащая струнка, потерялся между шестёркой и семёркой.

Они всё-таки догнали меня, проклятые неумолимые стрелки. Вытащили из сладкого сна. Выдернули в промозглое рабочее утро понедельника. Безжалостно, бесчеловечно, бессердечно, бессовестно.

Они всё-таки догнали, догнали меня.

Ночью, когда луна достигает полноты знания и молчит, высокомерно поджав губы, пряча свою обратную сторону, всю в оспинах и подтёках мёртвых морей;

по городу, тысячи раз пережившему любовь и предательство, преданность и хулу, смех и плач, и даже смерть, сырую и тёмную, смерть, что наползает по ночам, давит на грудь и виски и шипит змеёй по углам;

по его улицам, что приняли удары миллионов пар ног, обутых и босых, по улицам, которые засыпа́л снег и скрывала слякоть, улицам, что помнят, как по ним проносили новорождённых и умерших, и привыкли молчать о том, что они увидели, улицам, пошедшим трещинами от этих секретов;

мимо домов, что продержались не одну тысячу дней, каждый из которых был маленькой жизнью — от утра до вечерних сумерек, мимо домов, что боятся лунных ночей, когда особенно хорошо заметно, как меняется время, растягиваясь, обращаясь к вечности, и как длинна смерть по сравнению с жизнью;

отражаясь в слепых окнах, как отражаются в них ежедневно живые люди, оставляя малую частичку себя тем, кто ждёт по другую сторону стекла;

осторожно ступая, держась тени, заворачивая в узкие переулки, щурясь на луну, ведя рукой по стене, как слепая, а может и вправду слепая, гуляет Война.

«Она, она гуляет одна.
Ночами напролёт она гуляет одна.»

Гаснут окна, ветшают дома, пустеют улицы, умолкают предсмертные крики, и медленно погружается в ночную тишину город, принимая её неровные, дробные шаги.

— Скафандр-то застегнул? — добродушно спросил в наушниках голос Второго Штурмана.

— Да, — стараясь не раздражаться, ответил Седьмой Пилот.

В шлюз пополз болотного цвета дым, а на самом деле туман. Снаружи было утро.

Седьмой Пилот вышел из корабля и испуганно зажмурился. Неприятно видеть сиреневое солнце. Он почувствовал сильный поток воздуха, очень сильного, раз он ощущался даже сквозь скафандр, и обернулся. Как раз успел увидеть, как люк шлюза закрылся.

— Что такое? — удивился Седьмой Пилот. Голос в наушниках ответил:

— Помнишь Милу?

— Какую Милу? — ошарашено спросил Седьмой Пилот, осознавая, что это голос Восьмого Техника.

— Твою подружку Милу, — терпеливо объяснил Восьмой Техник.

— Не помню я никакую Милу, что за шутки! — разозлился Седьмой Пилот, подходя к шлюзу и зачем-то ощупывая дверь.

— Она была моей женой, — грустно сказал Восьмой Техник. Седьмой Пилот прикусил язык от неожиданности, правда никакой Милы так и не вспомнил.

— Диссертация, — коротко сказал голос Третьего Капитана. Это Седьмой Пилот помнил очень хорошо; по лбу у него вдруг поползли капли пота.

— Где Второй Штурман? — едва сдержав дрожь в голосе, напряжённо спросил он.

— Здесь, — ответил Второй Штурман. — Но у меня тоже…

— Что? — пробормотал Седьмой Пилот. — А тебе я что сделал? Мы же всю жизнь друзья, ещё с самой школы… мы же… с детства…

— Да, — согласился Второй Штурман. — Я тебе ещё тогда завидовал. Помнишь твой классный перочинный ножик? Как ты им хвастался тогда, во дворе? Пускал солнечных зайчиков блестящим лезвием?

Пилот прислонился шлемом к шлюзу.

— Второй, Восьмой, Третий, — прошептал он. — А, Второй, Восьмой, Третий? Вся смена… что ж мне делать-то?

Но на это в ответ голоса в наушниках промолчали.

Брюки опять за что-то зацепились, но в этот раз не выдержали и порвались по шву. Гена не обратил на это внимания, продолжая шаркать по жидкой грязи, заливающейся ему в ботинки, и тащить по земле тяжёлый брезентовый мешок, оставляющий широкий след на раскисшей дороге.

Впереди дорога сворачивала, там же заканчивалась высокая проволочная сетка, тянущаяся по обе стороны, и начиналась плотная промышленная застройка. К мелким ячейкам сетки на обратном пути по традиции прикручивали использованные пропуска — на удачу и скорое возвращение.

Гена добрёл до серых производственных корпусов, слепо глядящих на мир заколоченными, затянутыми плёнкой или просто пустыми окнами. На входе в третий цех ему выписали пропуск на обрывке картонки и выдали к нему скрепку. Внутри здания Гена отыскал свободное место, сел и, развязав мешок, поставил его перед собой, чтобы покупатели могли разглядеть товар: сорок отличных, отборных, полосатых бумбарашек.

Буквально через минуту к нему подошёл коренастый мужик и, пощупав товар, спросил:

— Сколько просишь?

Гене мужик не понравился, и он буркнул, заломив цену:

— Десять за всё.

Мужик поднял брови и уважительно взглянул на продавца:

— Дорого!

— Бумбарашки хороши, — мрачно возразил Гена. читать дальше «04. Бартер» →

Брат стал известным очень рано, и Хлоя посчитала это своим достижением.

— Когда мы лишились родителей, — щебетала она перед журналистами, показывая наши детские фотографии, — я стала заботиться о Винце и Касси, как могла. Было тяжело…

На самом деле нас зовут Винцент и Кассиопея, но Хлоя очень любит сокращать всё, не только имена. Если бы аббревиатур не существовало, она бы их придумала.

Она действительно была нашим опекуном, но её забота сводилась к закупке еды раз в неделю. Иногда я купаюсь в приступах жгучей ненависти, вспоминая, как она могла не показываться дома сутками, а иногда понимаю её, ведь в то время она сама была совсем юной.

Гениальный разум Винцента создавал удивительные вещи. Когда они появлялись, люди вздыхали: как раньше мы могли жить без этого? Через десять лет он вдруг параллельно с наукой занялся музыкой. Ноты казались ему такими же элементами и реагентами, и он собирал из них тревожные, бередящие душу мелодии. Его способность быть и умницей, и артистичной натурой завораживала людей. Все его любили.

Хлоя купалась в его популярности. Она сопровождала Винцента везде, где могла, мелькала в светской хронике, оттирала на задний план всех его женщин. Не гнала, но не давала им ухватить и толику популярности.

читать дальше «01. Восход Кассиопеи» →