Чтобы попасть сюда, нужно пройти сквозь туманы, по старым мосткам над стылой трясиной, что подёрнулась инеем за ночь. Заброшенный хутор — за мелкой горой, по ту сторону озера с коричневыми, ломкими камышами. И вода в нём такая же коричневая, от ила и времени.

И в деревне до мелкой горы тоже давным-давно никто не живёт. Урочище.

Брешут, что всех съели упыри или волки. Что огромный чёрный ворон кружил над деревней трое суток кряду, и после не осталось ни одной живой души, но непокойные лежат под порогами: ждут, кто переступит через них.

Ни одного непокойного тебе не встретилось.

Со времён твоего детства все обветшало здесь, и в заброшенных домах лишь труха да сладкий запах.

И на хуторе — разросся и одичал сад, провалилась крыша свинарника, а во дворе и на бывших грядках следы трёхпалых лап и человеческих ног — одна ступня смотрит вперёд, другая назад.

Но не пересох колодец.

Тот, Кто Живёт В Колодце по-прежнему здесь.

У колодца — берёза с толстым, посеревшим снизу стволом. Под её кроной сгустилась ночь. Да и вокруг день далеко не солнечный — конец ноября.

Конец твоей осени тоже. Потому и вернулась ты — от осенней тоски.

Вечной, как серые глыбы далёкого берега. Кто бы ни ждал тебя там, кто бы ни помнил, сама ты теперь помнишь лишь Того, Кто Живёт В Колодце.

Ты помнишь: лбом прислонишься к стволу берёзы, и мир подёрнется, как тронутый неосторожно жидкий кисель. И когда разгладятся его складки, тогда ты услышишь: растут деревья, травы, растут кусты, тянутся, переплетают свои тени, распрямляют ветки и стебли, оборачивают лица к тебе — и у каждой травинки лицо своё, и у каждого мелкого яблока в саду — свой голос, своя нота.

Всё замедляется. Мерно дышит. И время становится чем-то иным. И за минуту проходит день.

И всё глубже и глубже, всё темнее и темнее, и ты растёшь, ты сама растёшь вместе с лесом, и в твоей глубине, в вывернутой наизнанку глубине, в сердце ветра, в теле земли, там смотрит твоими глазами на человеческий мир Тот, Кто Живёт В Колодце.

Если бы не он, тебя бы здесь не было.

Если бы не он, тебя бы не было.

Если бы не он — не росли бы яблоки, не стонала бы вода в колодце, не коснулся бы иней осенней слякоти, не коснулось бы края солнце, не взошли бы озимые, не сгущался бы сумрак под кроною, не обрастали бы свиньи щетиною, не горел бы… Снова обрывается и рушится мелодия, она стала слишком ломкой, пока ты была вдали от дома, в котором родилась, и от колодца, из которого пила в детстве холодную воду.

Вот почему ты носишь в сердце шевелящийся скользкий ком — он всегда там.

Вечная осенняя тоска — со дня, как ты покинула хутор, озеро, мелкую гору. С года, как ты повзрослела. Тёмный лес внутри тебя, тёмный лес, что растёт под землёй, тёмный лес, где лишь непокойные, где нет для живых места, но что с того, что с того, места тебе нет и в смертном мире, есть лишь тоска, вечная тоска, осенняя тоска по оставленному.

Чудо, что было упущено, перепутало твою жизнь, и ни в чём не стало вкуса — ни в воде и еде, ни в близости, ни в потерях даже. Во всём лишь тоска.

И ты набираешь камней. Ты завязываешь подол узлом. Ты идёшь к Тому, Кто Живёт В Колодце, не спрашивая, ждёт ли он тебя. (Стой.) Не спрашивая, того ли он для тебя хочет.

Шевельнулось и распалось — потому что было комом спящих червей. Покатилось. Изменилось.

Пропахшее сладким тленом, плесенью и липовым мёдом, — оно вот-вот лопнет, хотя пока ещё не знает об этом. Но уже, сквозь простроченный ржой занавес, тянется что-то свежее и не очень, тайное и суфлёрское. Ветер перемен, вибрации перестройки.

Так что на свист тот и дрожание выбрались на свет и те, кто по проводам может зарядить воду, по тухлым фотокопиям — выучить «древнее боевое искусство», по перепутанным заговорам воссоздать камлания.

И по профилю двадцати пяти эр изгнать болезнь — воем и обухом тупого ножа.

И ты смотришь, сморщив переносицу, на горящие глаза своих пьяненьких друзей, на жилище «шамана» — газетой устлан стол, на стенах африканская маска, картина из дерева (пародия на «Утро в сосновом лесу») и бубен, и сдаётся тебе, мир на нём нарисован не то чтобы верно, и в шкафу три экземпляра бывшего самиздата, а на полу — горсть шелухи, и на «шамане», ей-богу, кухлянка, задранная до пупа, и сам «шаман» корчится наигранно на полу,  и в руках у «шамана» ещё один бубен, с чёрным шнуром и оленем, а над оленем небо, и под оленем подземный мир, и ещё на маленькой полке в углу — а вот там сидит нечто. Кукла с круглым и плоским лицом, её глаза — чёрные слепые бусины, на ней тоже кухлянка, длиною в палец, и зовут эту куклу… койка.

«Койка», — повторяешь ты, и разом глуше становится вой «шамана» и пьяное бормотание троих придурков, с которыми ты сейчас желала бы не знаться.

Койка — смешное имя для вместилища духа, и всё же оно правдиво. И от того ты начинаешь вспоминать, что тебе совершенно не нужно.

Инеем покрывается пол, глухо ворчит медведь, лает собака с пятном во лбу, и человек, обернувшись, смотрит в твои глаза. Три существа, что имеют души, три души выходят наружу, ты отступаешь, но поздно — лес прорастает в тебя.

(Нет.)

Что-то толкает тебя назад, а ты упрямо движешься против ветра и снега, проходишь сквозь деревья, что заступают тебе дорогу, вглубь, в темноту, вглубь, в темноту, вглубь, в темноту, наконец-то, вот он — ком червей, растоптать, вот оно, в такое невозможно поверить, за логом, за валом, под корнями, в норе, под землёй, корни растут вверх, тёмное зеркало воды плещется на потолке, и наконец — обернулся, смотрит на тебя, глаза его бусины, в прозрачном теле мерцает огонь, вот и снова, всё снова, вернуться, вернуться, вернуться…

(Прочь. Прочь отсюда, из леса. Тебе это не нужно. Прочь!)

И снова воет «шаман», и у койка больше нет глаз, а без глаз — он всего лишь фигурка, завёрнутая в кусок меха. И всё пропало.

Нет, неправда. Остался шрам. Пустое место, где что-то только что было.

Ты ничего не вспомнишь.

Тот, Кто Живёт В Колодце покинул тебя, не спрашивая, того ли ты хочешь.

Светлая ночь посередине грядущего века, ты стоишь на летнем мосту, на твоём лице свет от экрана. Тёмно-серая вода течёт под мостом — и меняется в его тени.

Свет и тени переплетены, как корни первобытного леса.

И в тени от крыльев молчаливого льва кто-то смотрит на тебя, окружённую светом.

Иней ложится на перила, но быстро тает: ночь тепла.

Где-то ещё дрожат мостки над стылой трясиной, смотрит слепыми глазами вместилище духа. Падает на весы перо, и сгущается туман над логовом древнего голодного зверя. Растёт тёмный лес.

Но не здесь. Здесь — тихо.

В твоей душе свет и тени переплетены. Тот, Кто Живёт В Колодце спрятал себя в их плетении, как потаённый, невидимый узор. И ты ничего не помнишь.

Кроме тоски.

Токи бегут по сетям, срастаются корнями деревья, подземное время дрожит в каналах и реках, тянутся по ночному небу светлые полосы спутников, и во всём прячется осеннее эхо. В самую светлую и короткую ночь — осеннее эхо. Посреди зимы — осеннее эхо.

Даже если уехать туда, где нет ни осени, ни зимы, лишь засуха и дожди, во всём будет осеннее эхо.

Но очень тихое: почти ничего, лишь время от времени почудится… шёпот?

И тут же он умолкает. И снова — сети, деревья, вода, спутники, города, смертная жизнь.

Без памяти до следующего перерождения.

(Тебе так лучше.)

Мир победил чудеса, засыпан колодец, выветрилась «заряженная» вода. (Тебе так лучше.)

Ты поднимаешь глаза от экрана и смотришь туда — в тень от крыльев льва. Кто-то думал слишком громко, и ты вдруг услышала.

Разделённые границей света и тьмы, вы встречаетесь взглядами. Тот, Кто Живёт В Колодце соткан из тени, огня и воды. В тебе лишь земля, свет и воздух.

Я сберегу тебя от себя, говорит он, доколе светит над миром людей их раскалённое жёлтое солнце.

Всё не так, отвечаешь ты, то не шар плазмы — ходит по небу огненное колесо, и раз уж вспомнила это, то отыщу тебя, где бы ты ни был.

Слишком светла эта ночь, можно увидеть и чудо, и потому, подхватившись, лес прорастает обратно: забудь поскорей, для тебя лучше — так; пятится в тень подземное время, но ты не сдаёшься, и сделав единственно верный шаг, свет проникается тенью.