«Бессейн» опубликовался сам собою (я забыла, что поставила его в очередь), а я хотела про него сначала немного поболтать. Ну ничего, поболтаю теперь.
С каждой историей свои отношения; некоторых мы терпим, некоторые терпят нас; есть удачные, есть неудачные, есть непонятные — непонятно, что это и откуда взялось; за какие-то стыдно ещё в процессе сочинения, за другие — лет через пять-десять; и, наконец, бывает те, которые мы искренне любим. Я люблю «Бессейн». Он трогает нежные струны в моей душе: детские воспоминания (в первую очередь, о «Кошмаре на улице Вязов», хе-хе), любимые игры. Он точно попадает в архетип городской легенды (который бодро завалили последние люди, пытающиеся пафосного его препарировать; чудовищное разочарование). И в нём светится самая важная черта меня, как автора: от меня никто не уходит счастливым. Если в конце никто не бредёт потеряно по берегу, вдыхая горечь и чёрную соль, то это не моя история.
И всё же, за редким исключением, мои истории заканчиваются лучше, чем могли бы.
Они вместе бредут к следующему домику, Ирма идёт медленно, Алекс поддерживает её под руку, стараясь не смотреть на тёмные пятна на её животе. Рука тёплая и слабая, дрожащая. Алекс думает: странно, что я по-прежнему не боюсь. Ирма испугана до чёртиков, а я — нет. Наверное, это шок. До меня ещё не дошло. Или инстинкт самосохранения не даёт истерике взять вверх.
Следующий сарайчик из реек. За его дверью полумрак, где-то капает вода, впереди виднеется слабый просвет — дверной проём.
Они несмело подходят туда и заглядывают внутрь: это место похоже на подвал в многоэтажке, много толстых труб, с некоторых капает, от других воняет. Воздух тёплый и влажный, на полу и стенах, насколько удаётся их разглядеть, сырые пятна. Впереди мерцает дешёвая и тусклая лампочка на чёрном проводе. Под ней стоит высокий обеденный стол, и сложно представить что-то более неуместное здесь. Стол роскошен: полированный, на гнутых резных ножках, с толстой столешницей, плавно закругляющейся на углах. На столе — большая клетка для животных, в ней, скорчившись, обнявшись, прижавшись друг к другу, сидят Нинок и Пёс. Она рыдает — тушь и помада давно размазались, превратившись в клоунский грим. Филипп бледен и испуган, но старается держаться. На него это даже непохоже: он обычно не производит впечатление стойкого человека, скорее избалованного золотого мальчика. Оба они вздрагивают каждый раз, как слышат рык.
Волк здесь, в среднем домике. Он пожирает что-то на полу, урча, хрустя, чавкая, исходя слюной. Может быть, он жрёт останки Юстаса.
Волк поднимает голову, смотрит на людей в клетке, потом разворачивается. Расставив лапы и подняв морду, оскалив клыки, волк смотрит на вошедших, замерших на пороге. Смотрит… целую вечность. Его хвост приподнят, вытянут струною, у слюны розовый оттенок. Ирма и Алекс не шевелятся, волк — тоже.
Но вот наконец зверь принимает решение. Он поднимается, откидывает капюшон. Раскосые миндалевидные глаза блестят, брови хмурятся, на высоком белом лбу — маленький круглый шрам, волчья челюсть болтается на шее, на буром шнуре. Волк делает шаг, протягивает руку к Ирме, его пальцы горячи, горячи, горячи, горячи… Алекс трясёт головой: нельзя переживать чужие ощущения. И вообще, волк не двигался, лишь вот теперь он кивает и уходит, прядя ушами, растворяется во тьме. Дверь клетки щёлкает и со скрипом открывается…