Большая цитата о том, что бывает, когда границ телесности осознание сдвигается в ту или иную сторону.
«Объект может быть более или менее «реальным», более или менее «объективированным». Даже наша мысль может быть для нас объектом (если мы начинаем её замечать, спотыкаемся об неё). Мысль может превратиться и в галлюцинацию.
Наибольшую степень реальности мы склонны приписывать тому, что в нашем представлении обладает наибольшей ясностью и отчётливостью и вместе с тем обнаруживает свою неподконтрольность нашей воле, как бы «само себе показывает».
[…]
В психопатологии именно с проблемой реальности был связан старый спор о связи галлюцинации с восприятием. Как оказалось, встречающиеся при ясном сознании «бредовые галлюцинации» в меньшей степени, чем нормальное восприятие, обладают свойствами непосредственности, исключительности, «агрессивности», что позволило П. Жане приблизить эти галлюцинации скорее к воспоминаниям или убеждениям, чем к восприятию. Они возникают, считал Жане, когда собственные представления больного как бы перемещаются в сторону наибольшей реальности. То, что ранее принадлежало субъекту, объективируется и становится неподконтрольным, «сверхреализуется».
…В топологической модели [восприятия] объект действительно может более или менее внутренним (что определяется степенью его реальности). А в семиотической модели объект всегда раздвоен на внешний и внутренний. Как это понимать?
В первом случае «передвигалась» граница в континууме между субъектом и объектом, а здесь механизм опредмечивания определяется качеством раздвоения самого объекта (точнее, субъекта/объекта). Я могу не отличать себя от объекта, переносить субъективное содержание мысли на сам объекта (так возникает миф). А могу – отличать. Причём это уже не будет зависеть от того, на каком уровне шкалы реальности находится объект, т.е. насколько он реален (хотя, конечно, я всегда имею дело прежде всего с самыми реальными, с самыми «объективированными» объектами). Даже на свою мысль (малореальную) я могу посмотреть мифологически, т.е. не разделяя её и мысль о ней. Точно также и с «внешним» объектом (здесь даже проще): я мог бы смотреть на дерево, не отделяя содержание своей мысли от него самого (как первобытный человек).
В любом объекте, который мне только доступен…, казалось бы, может происходить, а может и не происходить удвоение – но правильнее сказать, что удвоение есть всегда, но оно имеет разные степени. В мифе субъективное и объективное уже разделены, но это разделение не рефлексируется, и поэтому субъективное как бы вливается в объект. …миф состоит в перенесении индивидуальных черт образа, долженствующего объяснить явление, в само явление.
…Таким образом, в континууме реальности могут выделяться более или менее реальные объекты… Но каждый объект, если он только существует, обязательно удвоен семиотически.
…каждый такой объект сам раздвоен на идеальную часть и реальную часть. И смутная мысль…, и предмет восприятия…, т.е. любой объект на шкале реальности, имеет разделение на идеальную и реальную часть, на образ и понятие, или, по Соссюру, на означающее и означаемое.
Но, конечно, в действительности нам всегда дан сам знак (как и сам предмет). Даже когда я говорю: вот дерево, а вот моя мысль об этом дереве, — даже тогда я не имею дело по отдельности с образом и понятием, так как это деление для меня всегда «уже в прошлом». Разделяя образ дерева и понятие дерева, я уже имею дело с двумя разными объектами, каждый из которых в себе опять раздвоен семиотически, но это раздвоение я никогда не смогу схватить. Так что семиотическое деление мы вытаскиваем из себя искусственно — и, однако, нам необходимо это сделать, чтобы увидеть, в частности, механизм развития психических расстройств. Опять видоизменим наш рисунок (рис. 5).
[S — субъект, О — воспринимаемый объект (объективный мир), точки — моменты восприятия предметов, каждый из которых раздваивается — на образ и понятие, т.е. на означаемое и означающее]
Здесь мы видим, что семиотическое удвоение объектов может быть дорефлексивным и рефлексивным. Мы прекрасно знаем, что объекты, которые мы видим, — это не мы сами; мы знаем также, что наша мысль о дереве, какой бы плохой она ни была, никогда самому дереву вреда не принесет. Если же мы начинаем в этом сомневаться, мы приближаемся к состоянию дикаря. А что происходит в случае психоза?
Допустим, объект как бы сжимается, коллапсирует по вертикали. По идее, здесь должно возникнуть несоответствие между вертикальной организацией объекта и его горизонтальным положением, т. е. положением на шкале реальности. Объект становится менее «семиотичным», т.е. теряет, между прочим, свою передаваемость другому. Может быть, в этом случае начинает работать «компенсаторный» механизм гиперобъективации, и объект как бы смещается по шкале реальности вправо? Или коллапс объекта по вертикали сопровождается смыканием шкалы реальности по горизонтали? Оставим пока эти вопросы (и то, и другое правильно) и скажем следующее: в самом деле, когда возникает галлюцинация, объекты, соответствующие разным точкам на шкале реальности, действительно перестают различаться.
Что получилось? По идее, если в мифе различие между субъективным и объективным не сознается из-за слияния идеального и реального, то в психозе идеальное и реальное тоже начинают сближаться, но при этом возникает несоответствие между семиотической организацией объекта и степенью его объективации, и тогда появляется галлюцинация. Но нам все-таки нужно подробнее рассмотреть эти два механизма: семиотический и объективирующий, соответственно — вертикальную и горизонтальную организацию объекта.
Любой объект на шкале реальности всегда удвоен. Но, может быть, качество его семиотической удвоенности зависит от его положения на этой шкале? Если смутная мысль менее «объектна», чем предмет отчетливого восприятия, то, может быть второй и более тонко удвоен, чем первая? Допустим, я воображаю цветок. Можно ли сказать, что он «менее семиотичен», чем воспринимаемый цветок? Какие трудности я испытываю, когда мне нужно передать воображаемый цветок другому, например — обрисовать его, назвать? Очевидно, этих трудностей здесь больше, чем при передаче другому реального цветка. Реальный цветок я в большей степени способен описать словами, чем воображаемый. Я могу на него даже просто указать, сказав: вот это. Он как бы сам «семиотичен»: чтобы быть разделенным мною с другими, он не требует каких-либо особых усилий с моей стороны. Значит, наша шкала получается такой (рис. 6).
Чем дальше к объекту, тем он «семиотичнее». Между прочим, это напоминает разбегающуюся вселенную. А субъект здесь — это, действительно, «чёрная дыра»…
Когда возникает несоответствие между горизонтальным положением объекта и его вертикальной организацией, то он не выталкивается в сторону большей объективации, а, скорее, переживается как более реальный, чем должен быть, и тогда возникает галлюцинация. Разумеется, это очень упрощенный механизм. Но, в любом случае, мы можем утверждать, что галлюцинация имеет семиотическую природу. Если же, наоборот, растянуть объект вертикально, т.е, сделать его более «семиотичным», то он будет переживаться, соответственно, как менее реальный (что характерно для деперсонализации-дереализации).
Можно было бы сказать, что и для первобытного человека мир объектов менее «семиотичен», а потому является более «реальным» — причем это касается и внутренних объектов (воображение трудно отличить от восприятия). Это вполне приемлемое объяснение, но надо всё-таки уточнить, что полюса шкалы реальности там тоже находятся значительно ближе друг к другу, т, е. там нет несоответствия между горизонтальным положением объекта и его вертикальной организацией.
Я всё же должен ещё раз предостеречь читателя от неверного и упрощенного понимания того, о чем мы здесь говорим. Раздваивание предмета на идеальный и реальный, разделение субъекта и объекта и так далее — всё это лишь рефлексивное изображение того, что на самом деле пребывает в нераздельном единстве. Мы всегда имеем дело не с представлением или понятием, не с образом и значением самими по себе, но исключительно с предметом; это правило выполняется даже тогда, когда мы изолируем отдельные его стороны в целях своего исследования: ведь в этом случае мы все же делаем из каждой из них предмет.
Поэтому я специально брал термин «семиотичность» в кавычки, используя его скорее в метафорическом, чем в традиционном для семиотики значении. Удвоение объекта, т.е. разделение реального и идеального, вовсе нельзя уподобить растягиванию резинки: речь идет единственно о том, что такое удвоение может осуществляться качественно различными способами. Кроме того, неверно полагать, будто бы вместо одного объекта (или одного мира) человек получает два (нет ничего более нелепого, чем это утверждение: ведь в действительности не предметы «попадают» в сознание или кочуют из одного сознания в другое, а наоборот, сознание с самого начала находит себя в предметах), да и сами структуры отношений «реальное — идеальное», «вещь — мысль», «образ — значение», «означающее — означаемое», конечно, не могут быть выведены одна из другой и не сводятся одна к другой: все несколько сложнее.
Во всяком случае, мы можем здесь сформулировать фундаментальное положение, раскрывающее самую сущность удвоения объекта как бы изнутри. Любая вещь, представленная (данная) в сознании, с необходимостью содержит не только «саму себя» (даже если мы трактуем ее как образ или феномен), но и само сознание, т. е. знание, разделенное человеком с другими людьми. Субъект-объектные отношения оборачиваются отношениями между вещью (предметом) и обществом. Одно без другого невозможно. Именно поэтому в любом предмете мы воспринимаем наш сознательный образ этого предмета: сознание предмета и есть, как говорит Гегель, сознание самого себя в своем инобытии. Семиотичность есть всегда социальность; знак, используемый существом исключительно ради общения с самим собою, невозможен… Все это делает совершенно очевидным и ещё одно важное для нас положение: психическое и физическое «соединяются» в предмете, а совсем не в голове.»
«…соединение чувственности и рассудка (если пользоваться терминами Канта), соединение физического и психического (говоря словами Декарта), означающего и означаемого и т.д. – всё это было бы невозможным без чего-то третьего, без совокупности условий или правил соединения. Любое такое соединение возможно только в социальном явлении или в деятельности социального существа.
…Каждый из нас в любой момент времени может иметь в себе весь набор описанных выше состояний, всю эту «разбегающуюся вселенную». Когда же возникает несоответствие между степенью «реальности» предмета и степенью его «семиотичности», человек начинает смотреть на мир более субъективно (менее «семиотично»), и тогда он, во-первых, уже не может разделить свой взгляд с другими, а во-вторых, начинает одушевлять этот мир, наделять его продуктами своего воображения. Чем более субъективен взгляд, тем больше человек привносит в мир от самого себя – это ведь простая и общеизвестная мысль, вот только добраться до неё было очень нелегко.
Здесь получает обоснование и ещё одна очень простая идея: чем ближе мы к объекту, тем мы дальше от него. Наша познавательная деятельность направлена на объект, но он при нашем приближении становится всё более и более сознательным, всё более реально-идеальным. Чем пристальней мы смотрим на мир, тем больше отражаемся в нём (однако отражаемся по объективным законам сознания/мира!). Именно в этом ключе только и следует понимать старую идею о том, что первобытный человек был гораздо ближе к самим вещам, чем вы сейчас. Ведь эта идея, как теперь становится ясным, верна только наполовину: и ближе к вещам, и одновременно значительно дальше от них был первобытный человек. К тому же это были ещё не совсем вещи…»
«Психосемиотика телесности» (под общ. ред. и с предисл. И. В. Журавлёва, Е. С. Никитиной. Изд. 2-е)