#8. Вверх

Ночной сторож брал традиционную мзду: за бутылку любого крепкого алкогольного напитка, объёмом не менее литра, он пропускал жаждущих в парк аттракционов после закрытия.

Карусельщик же не пил и потому брал деньгами или ценными предметами.

К нему нужно было явиться заранее, днём, и изложить свою проблему: если уж вы дошли до того, чтобы поверить диким слухам, отправиться к незнакомому работнику физического труда и открыть перед ним душу ни с того, ни с сего, значит, вам в самом деле нужна помощь. Так примерно рассуждал карусельщик, ощупывая цепким неприятным взглядом очередного просителя; выслушав рассказ, он выносил решение об оплате и назначал день, точнее ночь, следующего «приёма».

Некоторые, я слышал, так и не решались прийти во второй раз; а мне, кажется, терять было совсем нечего: я пришёл.

Хмурый сонный карусельщик покинул свой вагончик и в свете припасённого узкого фонарика пересчитал деньги, затем открыл мне проход к Колесу. У карусели было какое-то официальное название, но чаще её называли именно «Колесом», намекая, что больше всего напоминает она карликовое колесо обозрения — всего десять кабинок и подъёмом не выше четвёртого этажа, многого с него не увидишь. При этом детей туда не пускали, крепления в кабинках были рассчитаны на взрослых. Понятно, что с такими техническими данными большой популярностью Колесо не пользовалось.

Я сел в нижнюю кабинку и пристегнулся; карусель поплыла. И я тоже поплыл, успев удивиться безмерно — при всём моём «нечего терять» я не верил до конца, что это действительно работает.

Кабинка проплыла десятую часть, и я увидел отметку на столбе, вкопанном метрах в трёх от ограды: толстую белую черту, светящуюся в темноте, и цифру «1».

— Один.

Немного огней вдали, вот и всё, что видно с такой высоты. Первые признаки — сухость во рту, тошнота по утрам, металлический привкус.

— Два.

Башенка "#8. Вверх" (рассказ)

Всё меняется, огней всё больше, и кажется, можно узнать улицы, что светятся там. Первые признаки превратились в первые результаты — не те кривые, не те значения, не те снимки. Всё не то.

— Три… Четыре!

Огни сливаются в ручьи, ручьи — в реки, те впадают в моря. Мировой океан света ослепляет мои несчастные глаза. Результаты анализов стали курсами лечения, кожа меняет цвет, становится жёлтой и синей — это от уколов, зубы крошатся, я не умею глотать таблетки. Выпадают волосы.

— Пять…

Океан света перерождается в настоящий океан. Затухание. Угол зрения снова меняется…

— Шесть.

…уже ничего не будет, темнота. Все огни погасли, и опять видна эта демаркационная линия — отделяющая жизнь от того, что я называю смертью.

— Семь?

Неужели всё снова? Снова наращивать плоть из одной единственной клетки, снова пробираться по пульсирующему туннелю к свету (хотя откуда мне знать, что он называется «светом»?), а потом… столько времени даром! Верните мне меня, меня самого, я хочу всё помнить!

— Восемь.

Мягкие руки закрывают мне глаза. Я чувствую, темнота нежно улыбается мне. Ещё немного.

— Прыгай!

Я выкатываюсь из кабинки, и она снова плывёт вверх, к огням. Боль сгибает меня пополам, и в носу появляется знакомая влажность, сейчас пойдёт кровь.

— Никто не обещал, что будет легко, — слышу я суровый голос карусельщика. Он хмурится, разглядывая, как я корчусь и тяжело дышу, справляясь с приступом. — И исцеления тоже.

— А что же?.. — выдавливаю я.

— Смирение, — бесстрастно отвечает он. — Знание. Уверенность — на этом всё не кончается, движение продолжается дальше.

И, кажется, в последнем он прав: я по-прежнему слышу поскрипывание Колеса. Оно продолжает вращаться.

#3. Ю

— Ю-джин, — растягивая первый звук, превращая «ю» в долгое «у», произнесла бабушка. У неё получалось что-то вроде: «Ю-цзы».

— Тише, — расстроено и растеряно, ответил Юджин.

— Та-ам, — настаивала бабушка. — Для те-ебя. На-а память.

Её взгляд скользнул над головой внука, к старым антресолям, которые давно уже страшно было открывать.

 

Старик Ю заставил меня отыскать в антикварных барахолках видеопроектор и притащить сюда, а потом посмотреть запись. Женщина, гибкая, быстрая, полная жизни танцевала, повторяя одни и те же движения, не больше десятка па, пока фильм не оборвался на очередном взмахе её руки. Старая исцарапанная плёнка, изображение с нечёткими краями.

— Красиво, Старик, — искренне сказал я. — Но это ведь язык, который никто уже не понимает.

Сказал и задумался над своей последней фразой: почему я подумал об языке? Но мне понравилось: танец — шифровка, язык, и его уже никто не понимает.

— Поделись! — этот металлический голос резал слух, я не успел к нему привыкнуть. Голос медицинского саркофага, где было заключено тело Старика Ю.

— Поделиться? — переспросил я. — Как, Старик? Я же не могу выйти с проектором на площадь…

Вообще, наверное, могу… Старик тут же доказал, что и в таком состоянии соображает лучше меня:

— Оцифруй! — «саркофаг» умел говорить только восклицаниями. — Покажи! Поделись! Нужно!

«Нужно». Кому это нужно теперь, Старик? Кому? Кто понимает это? Но оцифровать и поделиться я могу, почему нет.

Надо посмотреть ещё раз. Язык, который теперь никто не понимает. Хм…

 

Башенка "#3. Ю" (рассказ)Все мы хотим одного и того же, но ни с кем из нас этого не случается.

…Крутись, волчок.

Я тоже — юла. Я метель; я смерч и вьюнок, я колесо и петля, я бесконечный круг. Я луна.

Я приливы и отливы, приливы… отливы… я море. Растворись внутри меня.

Смотри, я танцую для тебя, я хочу сказать: я — юла. Ты понимаешь, что это значит?

Ты понимаешь мой язык? Мои слова? Я — бесконечность, ты тоже бесконечность.

Мои отражения танцуют вместе со мной, но они запаздывают, потому что я — Юла. Я — Ось. Я вращаю мир, делая шаг вперёд, потом назад, потом вперёд, потом назад.

Вот, что я хочу сказать. Не теряй надежды, не теряй моей любви. Не забывай.

Мы все хотим одного и того же, и с кем-то это всё-таки случается.

 

Язык, который… О чём это я?

«Ночное кино»

"Ночное кино" Маришы ПесслДобралась до «Ночного кино» Мариши Пессл. Куплено, как водится, n времени назад, прочитано тут, недавно, последняя треть — просто на одном дыхании, потому что я поняла, что уже не могу остановиться. Либо дочитаю эти 200 страниц, либо сойду с ума.

Я теперь официально обожаю книги Мариши Пессл. Перемещаю её в мой список (конечно, он у меня есть — «список некритичного отношения»).

Я её полюбила уже после «Некоторых аспектов теории катастроф», это было будто бы ты, ура, встретила ещё одного человека, говорящего на том же языке."Ночное кино" Маришы Пессл

«Ночное кино» — это дополненная реальность, синтез, мультиуровень и новые смыслы.

А теперь так, чтобы это захотелось прочесть кому-то менее безумному:
«Ночное кино» — это тонкая кинематографичность, страшная тайна, удивительные события, страсти человеческие и долгое путешествие к тому, кого ты по-настоящему любишь.
Внешне это сюжет о затягивающем журналистском расследовании самоубийства (или нет) дочери таинственного культового режиссёра жутких триллеров-хорроров. Даже если бы «Ночное кино» было бы только этим — детективной историей, его уже стояло бы прочесть, детектив вышел отличный.
"Ночное кино" Маришы ПесслНо оно — много больше.

На середине я вскрыла, что же там происходит на самом деле. Не узнала тайну — как и в прошлый раз, Мариша Пессл, ловкая фокусница, до последнего отвлекает внимание читателя (зрителя) от истины — а именно, что происходит. Это не очевидная вещь, я догадалась из-за профдефформации, поняла, что именно Мариша делает, и это привело меня в абсолютное восхищение. Серьёзно, найти автора с тем же типом мышления — это просто счастье. Это любовь forever.

Говорят герои

Лабиринт предлагает сыграть с ним в игру: он тебе цитату от книжного героя (мудрость, похожая на статус в вк), ты ему — должный ответ на 2-3 предложения.

Ну, чего бы и нет.

«Нам всем когда-нибудь приходится заниматься совершенно незнакомыми вещами» (с) Сэм (Э. Чировици «Книга зеркала»).

Ага:
первый шаг, первый знак «стоп» — вспышка боли,
первая в жизни история,
первый раз перед оком камеры (человек, что однажды позировал,
будет делать это всегда, так написала Нуркова),
первый сюжет, сломавшийся от дурного взгляда чужого,
от хлипкого, липкого, злого, ничтожного слова
(хрупкие вещи, так назвал их Гейман, хрупкие, тонкие вещи),
первая смерть в круге перерождений,
первый контакт,
первая связь
с теми, кто дальше от нас, пожалуй,
чем прокариоты, чем первые соединения, чем само начало,
но кого мы создали сами (это где-то очень нескоро, далеко-далеко в грядущем
и неизбежном, как багровое Солнце),
всё это было незнакомым однажды,
но вышло привычным,
привычным для тех,
кем мы уже стали,
пусть пока и не помним об этом.

Нет, а какого ответа вы ждали?
Тут ровно три предложения будет, кстати,
хотя я ещё могу рассказать про ковчег, «Титаник» и профессионалов,
но мне интереснее думать о том,
что́ там будет,
там, где собраны все незнакомые вещи,
которых пока люди не испытали
на прочность, вкус и томление тела,
на боль, добро, порядок и хаос,
и на то, как они откликаются в сердце.

Есть только Игра

Есть только игра. Кажется, что есть что-то ещё, кроме неё, но это не так.

Мы не постигаем реальность, мы постигаем её модель, которую создаём в голове, каждое мгновение апробируя её и уточняя. Там делают все живые существа — познают пространство и создают в голове его карту.

Но мы не ограничиваемся пространством. Мы моделируем отношения и системы. И играем с ними.

Наш вид не вырастает никогда. Возможно, разум без неотении невозможен. Гибкость, свойственная только молодым особям, — доверчивость, любопытство, интерес, страсть к познанию и любовь к игре. У взрослых это исчезает. Главная цель взрослой особи — размножение и защита потомства. В лучшем случае — ещё и его обучение.

Мы продолжаем играть до конца жизни. Это лучшее, на что мы способны.

Притворяться.

Притворяться, что есть вещи, которых на самом деле природа не создавала. Типа чести, или нравственного закона, или любви. Притворяться, что всё имеет смысл, хотя конец уже предрешён и даже дата его известна. Притворятся, пока не поверим в этом раз и навсегда, пока что-то ещё не поверит в это. Что-то такое. Чего на самом деле природа не создавала, зато создали мы.

 

Истинный опыт мы получаем только в игре. Лишь игра и существует как источник опыта, всё «реальное» состоит из выживания, а игра — это знание, опыт, это отношения, это надстройка. Это моделирование иного мироустройства и вера в невидимые вещи.

Все истории служат основой для получения опыта. Опыта решений, опыта осмысления ситуаций, которые случались с человеком или могут потенциально случится. Рефлексия прошлого, будущего и событий параллельного настоящего.

Истории нужны, чтобы рассказывать нам о людях и об обстоятельствах. Истории долго учили людей тому, как и что они чувствуют, учили рефлексии. Наблюдая за переживаниями и выборами героев, люди лучше понимали себя. Им больше неоткуда было узнать о том, что думают другие, как они чувствуют, узнать, что другие люди — точно такие же, как они сами.

Многое изменилось. Психология стала наукой. Узнать, что и как думают и чувствуют люди, можно от них самих, минуя посредников, можно сделать это прямо сейчас — увидеть и услышать мысли и эмоции абсолютно незнакомых людей. Истории не потеряли эту свою ценность, но всё больше людям кажется, что они с удовольствием послушали бы что-то ещё, кроме баек из нашей реальности.

Чтобы принимать решения в необычных обстоятельствах, нужно моделировать эти необычные обстоятельства.

Самые-самые необычные.

С тех пор, как у нас появилось будущее… Будущее было не всегда.

Сначала времени не было вообще, было лишь вечное возвращение. Круг за кругом, год за годом, всё так же, как было вчера и будет завтра. Только никаких «было» и «будет», одно только «есть».

Если мир и менялся (а он менялся), это происходило так медленно, что люди не успевали это заметить. Истории учили правилам и традициям, они сохраняли накопленное знание, но память о прошлом не существовала, и будущего тоже не было, потому что не с чем было сравнивать настоящее.

Потом появилось прошлое. Настоящее стало отличаться. Древний мир не знал, каким будет будущее, но он знал, что в прошлом царил золотой век, и всё там было иначе. Истории учили об этом: память предков — истинная мудрость, к которой нужно стремиться. В прошлом был тёплый край, где люди ходили без одежды, а еда росла на деревьях, и не было смерти. Правда — два из трёх.

Потом появилось будущее — будущее избавление от ужасного настоящего. «Откровение» — вот главная история об этом. Она давала надежду. Ужасному веку придёт конец, и наступит тот самый потерянный рай. Вот чему учили истории: надежде.

А потом… потом будущее появилось на самом деле. И оказалось, что не избавление от ужасов настоящего оно сулит, а бесконечные, безграничные возможности, открытый космос и миллиарды звёзд.

Теперь истории рассказывают о том, кем мы можем стать, какие новые, совершенно удивительные выборы встанут перед нами. Останемся ли мы людьми, что мы найдём, а что утратим.

Истории рассказывают о том, какими мы могли бы быть, если бы что-то в прошлом пошло иначе, чем в нашей реальности.

Или о том, какие ещё реальности возможны.

Истории рассказывают о том, что нет границ, нет пределов многообразию форм, событий, существ, миров. Что возможность — уже означает существование. Всё, что мы можем вообразить, возможно. И мы должны быть готовы к этому.

Потеряли ли в итоге значение те истории, которые по-прежнему только и делают, что пытаются учить людей, что те должны чувствовать? Я не знаю.

Я знаю только, что этого до обидного мало.

Мало мне, той, кто хочет чему-то научиться. Отыграть для себя ещё одну возможность, ещё одну удивительную историю.

Мало человечеству, у которого есть будущее.

И мало для настоящей игры, той, где мы получаем настоящий опыт и учимся по-настоящему верить в несуществующие вещи, верить в то, что будущее действительно здесь.