И о кентаврах

Есть тексты, что выглядят даже не кентаврами или химерами.
Они выглядят, как «Повесть о деле с булавками».
Третья дочь третьего цикла, «Дело с булавками» — это имперский детектив, впитавший в себя молоко с сосцов историй про Фандорина. Все они начались там — все, кто был заворожён «Россией, которую мы потеряли», потому что такой её никогда и не было.
Дуэли, курсанты, булка, крынка молока и пошлость, помноженная на пошлость, вот их ключи.

 

Однако «Дело с булавками» берёт новую высоту в том, как смешивать несмешиваемое.
Всё крутится в чаше миксера:
«Боярский язык» пародий, намного больше, чем простая попытка стилизации.
Детективный сюжет с поворотами, которые множество раз повторялись на разные лады.
Экспертная лаборатория, методы исследования улик в которой не снились и «CSI» в их лучшие сезоны.
Имперская столица, город контрастов, где сияние дворцов едва ли осеняет закоулки городка нищих и воров (нельзя не узнать в нём Двор чудес разлива «Пути в Версаль»).
Ожившие мертвяки и упыри (хотя это неточно).
Наконец, частная детективица Анастасии, говорящая с духами.

 

(Кстати говоря, такой дух всегда живёт в ней самой и иногда выходит наружу: душа гетеры, умерший за десять лет до начала новой эры. Овладев Анастасией, гетера стремится овладевать привлекательными мужчинами и женщинами — много, со вкусом, толком и расстановкой в интересные позы.
Эти прекрасные сцены на протяжении всего цикла служат оживляжем, способом запутать отношения Анастасии с текущим любовным интересом и/или начальством, а также изредка помогают сдвинуть расследование с места.)

 

Триггерное событие «Дела о булавках» — раскопанная могила на кладбище для богатых и благородных. И есть странная деталь: крышка гроба была пробита изнутри чуть ли не кулаком, хотя какой кулак на такое способен.
Раскопки, впрочем, явно велись живыми и ходящими по земле, вот и лопаты (с которых Императорская лаборатория снимает не только отпечатки, потожировые, всяческие волокна, но и, в следовых количествах, ауры копателей. (Что помогает не очень, ведь улики ведут к слишком уважаемым людям со слишком надёжным алиби, что-то не так!)
Не доверяя ленивым поедателям саек и гречников, родственники пропавшего мертвеца нанимают Анастасию.
Быстро выясняется, что могила такая не первая, просто раньше раскапывали разночинцев да кого похуже — неинтересно, скандала не получится.
А потом, слово за слово, улика за уликой, соблазнение за соблазнением, и вот картина: люди умирают и воскресают; по столице ползут слухи о тех, кто вернулся; о тех, у кого на шеях следы от клыков; тех, кто больше не похож на себя самих; и тех, кто хочет сделать людей лучше.
Они и в самом деле, на первый и второй взгляд, по мнению семей и друзей, а иногда даже и участковых надзирателей, ведут себя лучше. Встают на путь исправления.
Вот только ходят все поголовно с шарфами, бантами и поднятыми воротниками.

 

Всякий имперский детектив должен касаться Заговора. Обрубать и прижигать его головы. «Дело о булавках» не исключение.
Мы говорим о Заговоре перерождённых (за которым, конечно же, стоит ещё более масштабный Заговор, но он нём в следующих книгах).
Об эксперименте над целым — и не маленьким — городом.
«Мертвецах», встающих на третий день новыми людьми.
О привезённом с тёмного жаркого южного острова сонном составе, подавляющем волю.
О булавках, пропитанных тем составом. И о следах от уколов теми булавками.

 

В конце концов, Анастасия подходит слишком близко к разгадке. К таинственном Дому, странным людям с экзотическим духовным учением.
К мастеру по булавкам и капитану, путешествующему по южным морям.
И тогда те, кто составил Заговор, колют булавками и саму детективицу.
Но… большая ошибка.

 

У Анастасии есть тайна: наша героиня — оборотница-кентаврица.
Именно это её и спасает.
Сознание Анастасии засыпает, на волю выходит гетера. А тело, стряхнув вечныйо контроль разума, начинает трансформацию.
Непробиваемая кожа, копыта крепче алмазов, ядовитое дыхание. Мифический монстр, веками служившей добычей для «храбрецов».
Их осталось немного — кентавров, тех, кто хранил волю людей, но они ещё здесь.
И вот уже свободный, любвеобильных дух из древних мифов скачет по столичным мостовым. Полная ярости и силы женщина-лошадь врывается в дом Заговора и устраивает им там Румату Эсторского, причём без всякого лучевого оружия, одними копытами.

 

Где-то после этого, в самом конце, в довольно жалкой сцене «срыва покровов и подвязывания ниточек» текст, тем не менее, выходит на уровень вопросов. Поданных в лоб, просто, но всё же терзающих человечество давно: если в итоге лишённый воли становится лучше (картёжник завязывает с игрой, взяточник кается, глупец стремится к наукам, да и обычные люди избавляются от недостатков — застенчивости, трусости, равнодушия…), не является ли воля приемлемой платой?

 

Наверное, нет.

Одинокая фишка на бескрайнем поле

Вышел «Разум культа» — десятая книга цикла «Свет демона», про приключения Грега Востроглазого, и в ней Грег вступает на новый уровень сооружения, известного в различных планах как Механическое сердце; культисты Светоносного чинят Грегу всё новые препоны, одна заковыристее и отвратительнее другой; и наконец сам Центр культа, источник и проклятье их коллективного разума, выходит навстречу Грегу, чтобы вступить в последнюю битву уровня.

Вот что гласит аннотация к… Нет, пожалуй не так. Аннотация вполне точна и исчерпывающе описывает происходящее. Но если вы не читали предыдущие части (а вы не читали: никто их не читал), то всё это — просто набор слов для вас. Для меня в принципе тоже, но к моим услугам, как обычно, портал SingingRabinovich.info — пересказ всего, что вы только можете вообразить, с сохранением важных для понимания деталей (не проплаченная реклама). Вот что нужно знать про приключения Востроглазого (разумеется, глаз у него только один, второй был потерян на третьем уровне, а сейчас пятый, предпоследний, что хотя бы даёт надежду на неизбежность финала, если только цикл не загнётся раньше):

а) это литРПГ, что уже говорит обо всём;

б) это литРПГ, чья стилистика предательски вызывает ассоциации с «Warhammer 4000»; мракобесие, эстетика загнивающей бесконечности и псевдокосмос, в центре которого и вращается Механическое сердце;

в) про Механическое сердце известны две вещи: кто пройдёт его, познает некий важный секрет об упомянутом псевдокосмосе; все, кто пытались, либо гибли, либо вступали в культ Светоносного;

г) Грег Востроглазый начинал свой путь простым севастопольским программистом (разумеется), провалившимся в червоточину, которую создал ненароком с помощью напроганного на пьяную голову куска кода. В мире культа Светоносного примерно три книги Грег нарезал круги по пседокосмосу, медленно, но неуклонного приближаясь к Механическому сердцу. Вступил в Механическое сердце. Прошёл четыре уровня из шести (плюс, говорят, есть ещё некое ядро, которое можно считать за седьмой уровень). Всё это — постепенно обрастая опытом, новыми скиллами, бронёй (и в этом случае — обрастая буквально, броня есть часть его нового тела, и чтобы укреплять её и не давать ей деградировать, время от времени Грег вынужден поглощать определённую часть мозга убитых культистов; но зато есть мнение, что именно благодаря этому Грег ещё в своём уме, если это вообще можно так назвать) и легендарным кнутом по имени Дядя Шарик. Имя, как вы понимаете, ему дал сам Грег, потому что оригинальное звучало как Грхыныытныгр или что-то такое.

На каждом уровне обновляется состав врагов, скиллов, видов зарядов для Дяди Шарика (заряды дают ему дополнительные магические плюшки) и энергокубов, которыми Востроглазый поддерживает свои силы. Детальному описанию всего этого, а также боёв, локаций, препон, мини-боссов, спецприёмов, ударов, толчков, пинков и убийств с помощью втулки от туалетного бумаги, волшебного неразрушимого артефакта, который Грег прихватил их родной реальности, автор традиционно посвящает практически весь объём книги.

(…Описанию всех указателей, очков, моделек персов. Всех процессов кастомизации.

Везёт мне на подробные истории в последнее время.)

У Грега есть его личный Немезида — существо в золотом плаще, с которым (существом) Востроглазый сталкивался и раньше. На пятом уровне он сорвёт золотой плащ и надру… откроет, что это, конечно же, его брат-клон-двойник с параллельного сервера-линии событий-уровня Механического сердца. Да, одновременно. Если вы случайно читали предыдущие части, вы знаете почему. Если нет, я даже не буду вам рассказывать. Вообразите худшее и будете правы.

Но истинная финальная битва с Немезидой, конечно, будет отложена, ну, до финала.

Вот слово, которое приходит после чтения «…демона культа»: абсолютность.

Абсолютность литРПГ как явления.

«Так почему?..» — спросите вы.

Именно из-за этой абсолютности. Она здесь заходит намного дальше, чем вы до сих пор думаете.

Потому что интереснее писать о тех, кто что-то делает не так и, да, заходит туда, куда ещё не ступала нога моба.

Возвращение к основам. Только основа для автора (или издателя?) — не РПГ, и даже не D&D, а те детские настольные игры с фишками и кубиками, идеальный образ которых сохранился у него на подкорке.

Ибо вот что прилагается к книге: карта, кубики, которые нужно вырезать и сложить, и плоские фигурки персонажей. Таблицы для подсчёта очков. Формы отчётов о боях. В электронной версии это можно распечатать, в бумажной оно идёт отдельным паком к изданию.

Знаете, что это?

Это память о чистоте первоощущений, об Игре, которая первой оставила след, о детской наивности, в глазах которой самый жуткий треш приобретает на всю жизнь человека ореол изначальности, путеводной нити, маяка в ночи — источник представлений о Том, Что Круто.

В общем, всё то, к чему тщетно взывает литРПГ, обречённое никогда этого не достигнуть.

 

Читателями, конечно же, эта попытка возвращения была принята очень плохо.

Планета ковчегов

В повести Н.К. «Музейный ряд» последние люди не валяют дурака на твёрдом Нептуне, не сражаются на бескрайних просторах постапа за глоток бензина и не спят в тубах, пребывая рабами виртуальности.

Они даже не названы последними прямо, но именно этот эпитет должен возникнуть в голове читателя к финалу повести.

Почему же выходит именно так?

«Музейный ряд», обложка

Начало книги встречает нас оглушающей жарой. Мертвы все звуки, кроме унылых шагов главного героя, Ивана, контролёра на проекте очередного ковчега. «Очередного» для человечества, но не для Ивана; в его жизни, как и в жизни его коллег, этот проект будет первым и последним рабочим. Земля отправляет ковчеги раз в поколение. Иван помнит тот, что улетел в его детстве. Он, почти наверняка, застанет ещё один.

Но руку приложит только к текущему.

Мы узнаём это сразу же, как и всю историю: Иван идёт вдоль «музейного ряда», бесконечной аллеи моделей уже улетевших ковчегов, и это огромные экспонаты. Каждый из них величиною с дом, от классической дачной одноэтажки в начале до высоток ближе к концу.

И каждый раз Иван проходит лишь малую часть этого ряда. Смена экспонатов и отмеряет время внутри повести. Там нет ни закатов, ни рассветов, ни дней, ни ночей — и мы не знаем, их просто нет по какой-то причине или нам всего лишь не рассказывают о них. Мы знаем лишь, что вчера Иван видел «Кассиопею», «Громовика» и «Одержимость». А сегодня он пройдёт мимо «Богомола» и «Грозового перевала».

Названия ковчегов — наследие вкусов соответствующего поколения. Некоторые звучат странно, другие ещё страннее.

Между посещениями музейного ряда Иван работает и находится дома. Дом — это капсула в «сотах», человейнике, циклопическом коме слипшихся икринок-капсул. Их бесконечно перемешивает автоматика сооружения, чтобы каждый из жителей мог в своё время оказаться на внешней стене этого огромного обиталища и получить дозу солнечного света. Солнце нужно людям, чтобы не сойти с ума, но часто на нём быть не рекомендуется.

Работа — это другая капсула, она же транспорт; по расписанию рабочая капсула присоединяется к человейнику, высасывает оттуда Ивана, как муравьед муравья, отвозит к наземному центру управления орбитальной верфью. Очевидно, что Иван мог бы работать из своей домашней капсулы, но эти перемещения, эти ежедневные миграции необходимы, чтобы внести одновременно и стабильность рутины, и какое-то разнообразие в жизнь Ивана.

читать дальше «Планета ковчегов»

На драконе и без трусиков

Все долгоиграющие циклы г-жи Сибарбиной (aka Ли Дора, Лада Ноу, Эльза Колючкина и др.) объединяет вот какая черта: ни один из них (почти: см. ниже) до сих пор не закончен. «Последние» романы в циклах распадаются на тома, тома на части, и эта фрактальная структура грозит погрести под собой любого, кто рискнёт в неё влипнуть.
Интриги, остросюжетные повороты, множество персонажей с детальной биографией, которым авторесса посвящает сочные и продолжительные флешбэки, не дают читателям «соскочить». Они всегда находятся в плену иллюзии, что вот-вот, наконец-то, всё решится. Но оно, кажется, не решится никогда.
Тем удивительнее, что цикл «Драконова (по)беда» всё-таки был завершён. На днях вышла действительно последняя часть последнего романа цикла, который, в итоге, теперь насчитывает сорок четыре книжные единицы.
(Честно говоря, от мысли, что кто-то прочёл все сорок четыре единицы мне становится не по себе.)
Странно, наверное, читать только самую последнюю книгу, завершающую главу истории, но к моим услугам фанатские wiki на тот случай, если какие-то сюжетные ходы будут неясны.
Вооружившись таким подспорьем, можно приниматься за чтение «Драконова (по)беда: Финал. Том 3, часть 5. Полёт за лимонадной звездой».
Если вы, как и я, знаете о запутанном, разветвлённом и охватывающем семь с половиной тысячелетий сюжете «Драконовой (по)беды» ровно ничего, то вот вам достаточная для понимая масштабности происходящего справка: всё начинается с искры, которая вылетает из пасти дракона. И далее семь с половиной тысяч лет в истории драконов не появляется.
Из искры, как водится, разгорается пламя — в буквальном смысле: умирающий дракон, в последнем, отчаянном и безнадёжном всплеске своей драконьей природы сжигает равнину, на которой тихо и мирно, ничего не сделав дракону, живёт своей жизнью народ Булгарийцев (именно так). Бедняги стали сопутствующим ущербом в ужасающей схватке дракона — и кого-то ещё. Имя его убийцы, его пол, вид и магическую стихию читатель не будет знать до самого конца. И если вы ещё надеетесь осилить если не цикл, то хотя бы пятую часть третьего тома финала, то не читайте дальше эту рецензию. Я собираюсь выболтать все тайны «Драконовой (по)беды».
А потом подвести итог.
Всё, что читатель знает об убийце драконов после огненного пролога, — это факт его существования и что он, убийца, удаляется «на крыльях юго-западных ветров» и скользит «в прореху между тем, что было и чего не стало».

«Драконова (по)беда: Финал. Том 3, часть 5. Полёт за лимонадной звездой»
Та самая обложка — родительница мемов

История «Драконовой (по)беды» — это история существ, родившихся на пепелище. Чужие зовут их «угольками», но их самоназвание — беталами. Они не знают ничего, кроме обгорелых артефактов великого древнего народа Булгарийцев и легенд, которые придумали сами. Собственное происхождение для них неясно. Кто они? Создания древнего народа, или нечто, зародившиеся из предсмертного чудовищного крика тысячей разумов, или просто цветы, выросшие на чужом пепле? Примерное первая треть цикла, одиннадцать книг (и пять тысяч лет) посвящены медленному, завораживающему в своей детальности описанию их жизни и исканий. Это чудовищно подробный, физиологичный даже, бытовой роман. Здесь есть всё: множество историй любви и расставаний, жизнь конкретных беталами буквально от акта зачатия до последнего вздоха (и начала разложения временами: дело в том, что после смерти тела беталами могут, а могут и нет, превратиться в сгусток кристаллизованного пламени, и именно этот материал и составляет основную статью экспорта новых жителей равнины).
Потом, ни с того, ни с сего, на равнину приходят некие завоеватели — собирательный образ культурной травмы восточно-славянской общности, чёрная степная тьма с польскими именами. Несчастные беталами, как когда-то породивший их дракон и бедные, сгоревшие заживо Булгарийцы, почти полностью уничтожены; немногие выжившие бегут с равнины, превращаясь в этаких странствующих фриков, которым нигде не рады. В общем, последние беталами пускаются в бесконечное путешествие по причудливой земле, о которой раньше они разве что сказки от заезжих купцов слышали.
На самом деле, есть причина, почему я об этом рассказываю, и вот она: оставшиеся сорок четыре минус одна минус одиннадцать равно тридцать две книги повествуют о Странствиях беталами. И снова проходят века — оставшиеся две с половины тысячи лет, а беталами тоже проходят, проезжают, а иногда переплывают расстилающийся перед ним мир, составляя по ходу дела его летопись. Хроники и карты — вот их новая работа, вот что они теперь продают: историю и географию. Это эпическое, без всяких шуток, путешествие, почти начисто лишённое сюжета. Да, там есть герои — сменяющиеся поколения беталами, из каждого выбрано по два-три героя, олицетворяющих своё поколение. Есть какие-то короткие истории, связанные с местами, где беталами остаются относительно надолго, и с жителями этих мест. Но на самом деле — это подробнейший путевой очерк, энциклопедия мира, о котором первую треть цикла мы не знали почти ничего (кроме того, что там есть равнина, а когда-то был как минимум один дракон). Облачённый в одежды хроник лор этого сеттинга.
И вот, наконец, наступает время истинного героя всего цикла. Наступает время книги номер сорок четыре. Части, которая поставила поклонников г-жи Сибарбиной на уши, породила не один холивар (и заставила меня её прочесть). Этот текст разительно отличается не то что от остальных сорока трёх книжных единиц цикла, а от всего, что вообще когда-либо выходило из-под пера авторессы.
Для начала здесь есть герои и сюжет. Но как, спросите вы, вроде бы герои были и раньше? Вовсе нет, отвечу я вам, не такие. Эти герои внезапно похожи на продукт настоящей творческой работы: с первых же страниц у этих героев есть мотивация и характер. Они не просто существуют, чтобы быть камерами-на-ножках (в случае беталами — на лапках) и показывать нам окружение, они живут, действуют, желают, страдают и меняются.
Героев двое. Последний-препоследний беталами, сын угасшего народа, Огила, в котором воплотилась и сошлась вся их тысячелетняя история, все их растворившиеся во времени чаянья, тайна происхождения и предназначения. Он чувствует, что должен найти что-то, но что именно — не знает. Звезда, которая вела его народ, остановилась над крышами маленького города в плодородных нагорьях, под чистым куполом высокого неба. И это не метафора: звезда и впрямь есть, она и впрямь остановилась.
Илеанара, довольно противная на мой вкус девица, как раз живёт в этом городке. Да, вы уже поняли, что именно её и ищет Огила.
И всё это бы не стоило упоминания, если бы не две вещи.
Первое, это сам текст. Описание зарождения отношений — довольно трогательное и искреннее, и их кульминации. Где из трогательного текст превращается в вулкан, погубивший Помпеи. Горячо, пошло и, как бы это, невероятно растяжимо (в физиологическом плане), когда дело доходит до второй вещи, сейчас о ней расскажу.
Второе: мы наконец-то узнаём, кто такие беталами и откуда они взялись. Это не то знание, которое обрушивается на Огилу, сам он исчезает, так и не узнав, куда и зачем шёл, что же за предназначение его вело. Возможно, что-то понимает Илеанара в самом конце. Читатель же узнаёт всё из флешбэков, довольно остроумных вставок «старинного трактата о драконах» и как бы отрывков из хроник цивилизации тех самых драконов, космических странников, чужого и очень древнего вида, чьё размножение — более чем странный и очень затянутый процесс.
Войдя в охоту и встретив представителя своего вида, но другого пола (а драконы вообще крайне редки и давно разлетелись по Вселенной), драконы вступают в брачную битву. И дракон всегда проигрывает драконнице и перед смертью изливает своё семя, закалённое огнём, и из этого семени рождается новый народ, странный народ, можно сказать, живые, разумные сперматозоиды. И однажды они пускаются в путь, пока не остаётся только один, самый живучий и достойный. Их путь — поиск того, в ком переродилась и спит до поры та самая драконница, что когда-то разорвала своему партнёру брюхо (и семенные мешочки).
Сложно сказать, что, гм, вдохновляет больше: запутанная ли эта биология, или же кровавое и подробное описание смертельного брачного танца семь с половиной тысяч лет назад на равнине, или же финальное, самое жаркое и чудовищное соитие героев, когда последний из беталами уже превращается в нечто вроде огненного головастика, чтобы внедриться в тело Илеанары. Как я написала, физически это всё выглядит крайне растяжимо.
Огила исчезает, дав начало новой жизни, а Илеанара, отрастив крылья и увеличившись в размере раз в сто, отправляется прямо в небо, чтобы, достигнув второй космической, отыскать где-нибудь подходящий астероид или спутник, отложить там два разнополых яйца и, видимо, стать для дракончиков пищей на первое время. Сложно сказать, что она понимает, думает и чувствует, потому что внутренний монолог её уже уходит в чириканье и щёлканье драконьего наречия — чистое дрожание радиоволн. И всё, что нам остаётся, — чёрное пятно в небе, быстро превращающееся в едва заметную точку, чтобы исчезнуть совсем.
Мне не стыдно признаться: такого от «Драконовой (по)беды» я не ожидала. Но как ни странно, не это самое поразительное в цикле, не его последняя, странная, но единственная похожая на настоящую книга.
Поразительно в нём всё то, что было до того. В каком-то смысле именно оно и есть — настоящая история. Но ни народа беталами и ни космических драконов, а история человеческого разума.
Первые сорок три книги — это чистый образчик работы человеческого мозга, мозга художника (типа того). Ведь что мы видим? Мир, лежащий за пределами сюжета. Мир, какой он есть, его историю и географию, народы, его населяющие, события далёкого прошлого, приведшие к событиям настоящего рассказа. Рисунок предварительного плана, след того, как преломлялся и менялся сюжет в голове создательницы. Всё то, что обычно остаётся в черновиках и архивах. А то и вовсе в голове — отринутое, вычеркнутое, позабытое. Это действительно летопись — но летопись трудной дороги писательской мысли. Ментальная карта, слепок воображения г-жи Сибарбиной.
Этот цикл — доведённый до абсолюта продукт системы подписочного самиздата. Зачем-то опубликованные черновики, зачастую никуда не годные. Когда то, что никогда не было бы явлено публике, объявляется тоже частью истории. Подробный отчёт о том, что и как рождается в человеческой голове. Бесценный материал для исследований, в конце концов, но не художественное произведение.
И если так, если всё, что она пишет, — и есть эта трудная, объёмная подготовка к истинными историям, то…
…то я даже не знаю, какой вывод сделать из этого, кроме разве что: в какие страшные времена мы живём и o tempora, o mores!

Мясо и летний полдень

И.С., автор крепких, но не выдающихся детективов на кулинарную тематику («Однажды на парижской кухне», «Яйца-пашот в разрезе», «Континентальный завтрак для джентльмена») в этот раз решил ступить на иную стезю. Сложно подобрать точное определение жанру повести «Смерть всухомятку», тут и детектив, и сатира, и саспиенс, но одно можно сказать наверняка: этот текст всегда не то, чем кажется.

История начинается типично для И.С., его любимый протагонист, усатый герой-детектив Мальком Мэллоун приезжает в гости к старому знакомому, шефу Иву-Жану Лурье (с ним мы уже встречались в истории про ту самую парижскую кухню — место, где пересеклись дорожки высокой кухни, тайного общества кандаулезистов и Моссада). В этот раз Лурье, кажется, ни в какие истории не влипал, однако ему угрожают: таинственные фигуры в тёмном трико роняют кружевные платочки в кровавых пятнах; консьерж-экстрасенс замогильным голосом передаёт послания от друзей детства Лурье; а в почтовых ящиках — и настоящем, для счетов и рекламных брошюр, и в электроном то и дело мелькают недвусмысленные угрозы о раскрытии некой давней тайны.

Наконец, шантажист присылает чёткие указания: миллион евро в крупных купюрах следует спрятать в кустах за могильным памятником Виктора Гюго (то, что прах Гюго покоится в Пантеоне, И.С. игнорирует). Разумеется, Мэллоун устраивает шантажисту ловушку. И, разумеется же, попадает в неё сам.

Обложка романа "Смерть всухомятку"
Обложка романа «Смерть всухомятку»

После головокружительной погони, где преследователь и добыча несколько раз меняются местами, а среди участников появляются и сам Мэллоун, и красные ниндзя, и голем из частей тел, и даже робот-убийца, детектив оказывается в знаменитых парижских катакомбах, да ещё там, где не ступала нога обычного туриста. По узким туннелям, минуя склепы и горящие подземные озёра бензина (именно так) он попадает на адскую кухню, тёмное отражение кухни Лурье: то же расположение мебели, та же планировка, вот только всё говорит о том, что единственный продукт, который здесь готовят, — человеческое мясо. И более того, все члены тайного клуба каннибалов, кроме шеф-повара, находятся тут же — мертвы, судя по перегибу туловища назад (да-да), отравлены цианидом.

Вы уже догадались, кто же был шефом на зловещей кухне, а Мэллоун узнаёт это спустя две страницы, когда взрыв газа в плите временно (как мы все надеемся), ослепляет его, и последним, что видит детектив, становится лицо его друга Лурье…

Всё это действо занимает едва ли треть книги, а после вспышки внезапно начинается совсем другое кино.

Мы, как и Мэллоун, находимся во тьме. Как будто мало было тьмы средневековых туннелей, так теперь детектив ослеп и окружён лишь звуками. Слух, обоняние, тактильные ощущение — описывая это, И.С. создаёт полотно странной истории, где в сухой, гулкой, шепчущей тьме царит вкрадчивый голос Лурье, дающий обещания, требующий и рассказывающий — и это совершенно неожиданно — историю юной любви и разлуки.

Лурье обещает, что выведет Мэллоуна наверх, если тот поможет ему в одном деле. У детектива нет особого выбора: на ощупь из катакомб он не выберется, оставшись один, неизбежно погибнет. Он должен следовать за Лурье, обмотав вокруг запястья конец шнура — второй конец, конечно же, привязан к самому шефу-каннибалу. Довериться тому, кто вызывает безотчётное отвращение, существу без совести, жалости и чести. И постараться, чтобы это доверие не превратилось в преданность.

А Лурье, пробираясь по туннелям, говорит и говорит: о первой и единственной своей любви, знаменитой актрисе Иржен Ирдо… хотя когда-то её звали просто Мари Пату, она и Лурье выросли вместе в небольшой деревеньке на юге; во времена, когда по парижским улицам шествовала студенческая революция, Мари и Ив-Жан обрывали зелёные сливы в соседском саду.

Вместе же они прибыли в Париж в надежде на прекрасное будущее. Обитали в каких-то мансардах и полуподвалах, перебивались с хлеба на крыс, ища себя; согревали друг друга — телесно и духовно. В целом сами события этой истории наводят на мысль, что знания о человеческих отношениях И.С. получал, в основном, из плохих сентиментальных романов. Но внезапно над свойственным ему, его текстам нелепым сюжетом поднимается росток тонкого лиризма. Тьма, шорохи, голос — и в голосе этом звучит неподдельная человеческая боль, а ещё усталость. Лурье говорит, что хочет приготовить последнее своё блюдо. Он произносит пафосные, но вызывающие доверие слова о том, что быть знаменитым — это значит поедать других, если не реально, так фигурально. Он рассказывает, как погибла их с Мари любовь, а из неё, из этого умершего чувства родилась Иржен Ирдо.

И с этого момента автор явно начинает метаться между описаниями странствий в туннелях, эпизодических встреч с его удивительными обитателями, с каждым из которых Лурье как будто знаком (половина приключений, как минимум, — результат галлюцинаций Мээлоуна из-за блюд от шеф-повара, которыми каннибал потчует своего невольного союзника), и пронзительным лиризмом истории о погибшей любви.

Неожиданно И.С. выдаёт высокую ноту, как будто полжизни готовился к этому моменту. Он заявляет, что тоже может быть писателем (только бо́льшую часть времени — не хочет). По крайней мере, он вполне способен соткать из звуков, холода и смутных ощущений страшную истину, подвести к ней читателя так, что тому останется сделать лишь один маленький шажок, самому произнести, что в обществе мы все поедаем друг друга. И разве не честнее из нас те, кто не маскируют это никак, а прямо заявляют о своей людоедской сути?

В конце концов, Мэллоун обретает зрение — а возможно и прозрение, но остаётся с Лурье. То ли это стокгольмский синдром, то ли нечто большее. В его внутреннем монологе появляется тема цепочки пожираний: общество сломало и пожрало Мари, превратив её в хищницу; Мари сожрала душу Лурье; Ив-Жан, в свою очередь, нашёл единственный способ превратить цепочку в окружность — есть тех, кто всё это начал. Мэллоун спрашивает сам себя: какое наказание заслуживает Лурье? Есть ли что-то большее, чем смертная казнь? А ведь шеф так и так собирается проститься с жизнью.

Последняя треть книги непохожа ни на что вообще. Это описание жизни сонного южного французского городка (причём кажущееся достоверным, как будто И.С. делится отпускными впечатлениями; в общем, похоже на зарисовки с натуры), куда прибывают два друга, немолодых, но очень хорошо воспитанных месьё, пусть один и смахивает на англичанина. Четыре месяца месьё просто живут тут: прогуливаются, разговаривают, здороваются с горожанами. Они ждут приезда знаменитейшей местной уроженки, великой актрисы Иржен Ирдо. Именно на своей родине она обещала отпраздновать пятидесятилетний юбилей. И никого особо не удивляет, когда один из приезжих месьё предлагает на праздник подать прекрасное мясное рагу…

Мы ещё видим глазами Мэллоуна, как Иржен Ирдо с земляками поедает тело Лурье, завершая, таким образом, давно начатый процесс. И то, как Мэллоун описывает происходящее: томный летний день, жаркое солнце, узоры листьев, короткие тени, белые зонты, белые скатерти, немолодая, но всё ещё безумно притягательная женщина, аккуратно пережёвывающая кусочек сладкого мяса, всё невольно наводит на мысль, что в каком-то смысле Лурье не умер. Идеи его и дела будут жить.

И неудивительна потому единственная сцена эпилога: Мальком Мэллоун посреди полуразрушенной тёмной кухни в парижских катакомбах озирается с задумчивым выражением на лице.

Кайдзю расправит плечи

В новой книге «Кайдзю наступает на Спасскую башню» В.Н., наконец-то, раскрывает тему, которая ранее у него только проскальзывала — в романе «Две ложки и тупой нож» и повести «Каждый помнит по-своему». Тему того, как люди приходят к своим убеждениям и на что они готовы ради защиты этих убеждений.
Сюжет «Кайдзю наступает…» — история старых друзей, которые исполняют мечту детства: приступают к съёмкам первого в России фильма о чудовищном монстре, топчащем город. Кайдзю, олицетворение разрушительной природы японских островов, не очень-то подходят к нашим реалиям, и выбить средства оказалось не так-то просто. Отпраздновав удачу, друзья берутся за дело. Пока один добывает реквизит и составляет список мест для натурной съёмки, второй, установив софиты и спрятавшись в тени, зорко следит за актёрскими пробами. А за всем этим неотрывно следует камера оператора-хрониста, чьими глазами мы и видим происходящее.
Сюжет фильма был продуман ещё тридцать лет назад, на школьном дворе. Через полвека от «наших дней», в секретных лабораториях, сокрытых под семью станциями метро, кипит работа над новой боевой единицей российской армии. Как чудовище Франкенштейна, кайдзю, помесь гориллы и птеродактиля, собирают из отдельных частей. Он вырывается на свободу и топчет мощение Красной площади и опускает лапу прямо сквозь крышу ГУМа.
Казалось бы, друзья давно знали, как и что должно произойти в фильме; но — то ли тридцать лет не прошли даром, то ли на самом деле так было всегда — их видения сюжета расходятся как лоза: ножка общая, а рога смотрят в разные стороны. Начинается с мелочей: какого цвета лазерные лучи, которые кайдзю испускает из глаз? Есть ли очередь в мавзолей? Кто командует войсками? Сколько уровней у воздушной автодороги? Какой воздушной автодороги, о чём ты? Мы же говорим о будущем, нет? Да, но в этом будущем всё будет не так, а подписывает приказ о нападении император! Император? Император?!
Изначально они почти не различимы в характерах — оба увлечённые, даже нелепые в своём «кайдзю-энтузиазме», часто рассеянные; однако чем дальше, тем больше они расходятся, в конце концов — даже на лексическом уровне. У одного прорезываются имперские интонации, второй выдаёт фразы такие же хаотичные, как и его почти анархическое общество будущего.
Чем дальше, тем больше. Маленькие тени крадутся вслед за рассорившимися друзьями: призраки их сюжетов. Маршируют солдатики; то двухголовый, то одноголовый кайдзю извергает пламя и лёд; взлетают линкоры имперского ВКФ; над демонстрацией в защиту монстра разворачиваются голографические транспаранты. И вскоре тени начинают обретать плоть.
Съёмочная площадка разделяется на два лагеря. Сотрудники заражают этими идеями родственников и друзей. Идеи расползаются дальше, по всему городу. И, кажется, битва за лучшее будущее неизбежна, и остаётся только один вопрос: на чью сторону встанет кайдзю?
Битва случится, но она будет не такой, как все ожидают.
«Кайдзю наступает…» — попытка рефлексии возможного будущего через отражение отражения, через бесстрастное молчаливое наблюдение единственного человека, не вовлечённого в противостояние. Не во всём удачная, местами теряющая темп повествования, эта книга, тем не менее, чуть ли не единственная за последние годы представляет то, что действительно может произойти. Варианты будущего утрированы лишь в малой степени, многое из предложенного действительно возможно (хотя реализуется всегда не то, во что мы верим, конечно). Ни один из вариантов не утопия и не антиутопия, в каждом есть приобретения и потери, чтобы получить что-то, придётся пожертвовать чем-то другим. Поэтому таким яростным становится в конечном итоге противостояние и так цепко держатся люди за свои убеждения: выбрать между хорошим и плохим, на самом деле, нетрудно. Зато сделанный трудный выбор между средним и средним они готовы защищать до конца.
Ощущение наблюдающей камеры поддерживается избыточностью деталей в описаниях, особенно на «стоп-кадрах»; ремарками «наезд», «проводка» и т.п.; но главное — полной бесстрастностью рассказчика. Не давая оценок, он всего лишь фиксирует происходящее.
Для В.Н. оказывается очень важным проследить, как небольшие, кажется, незначимые разногласия могут привести к таким трагедиям, как гражданская война. Как то, что ещё даже не случилось, лишь ещё только возможное будущее уже влияет на настоящее, причём влияние это пагубно. Вот каким вопросом он задаётся: стоит ли лучшее будущее разрушения всего, что у нас есть сейчас? О каком именно времени мы должны думать, где именно мы должны жить? Как далеко заводят наивные детские мечты?
Кайдзю становится олицетворением других сил, но они по-прежнему разрушительны. На чью сторону он бы не встал, возможно, итог один.
Тем не менее, автор показывает читателю возможность ещё одного исхода. Наступает момент, когда количество переходит в качество, и силами одного наблюдателя уже не объять происходящее. Но финальную проводку хроники мы снова видим глазами знакомого оператора. Проходим по улице, мимо витрин и окон ресторанов, рекламных тумб и щитов, и каждая поверхность, мало-мальски способная на отражение, показывает нам странные вещи. Одна, вторая, третья: и вот уже в том, что видит последний герой, открывается истина, до того прячущаяся среди привычных нам вещей. Всё ещё печальнее, чем мы думали: похоже, даже такие, нелучшие варианты «лучшего будущего», нам не светят.