#1. Радуга
Конечно, это был бар.
В моих снах это всегда бар. Самая лучшая и самая избитая метафора. На лучшую мой мозг оказался неспособен.
С другой стороны, что ещё мне подошло бы? Приём у психотерапевта? Исповедальня?
Сеанс белой мантики?
Только выпивка и жалобы незнакомому человеку.
Или не совсем человеку.
Пусть с обстоятельствами мозг прохалявил, зато над антуражем поработал. Этот бар отличался от тех, что мне снились раньше. Те всегда были тёмные, с массивной деревянной мебелью и обшарпанной стойкой. И бармена разглядеть удавалось с трудом: детина с нечётко прорисованной физией, грязными лапами и в засаленном фартуке.
Этой ночью у бармена по тёмной коже змеилась живая серебристая вязь. Буквы и значки, штрихи и точки, он был как книга, написанная потоком судьбы. Наверняка каждая часть узора что-то-то да означала.
И лицо у него было вполне различимое, не совсем человеческое, но зато каждую деталь я смог разглядеть. Украдкой, конечно.
Одежду его я для себя назвал плащом без рукавов. Но может быть, это был и халат. Просто я не видел блестящих, будто металлических халатов. А плащи такие видел… где-то, когда-то видел, и что-то там было ещё важное…
В самом баре всё тоже серебрилось, переливалось, мерцало и блестело. А толстая стеклянная стойка просто висела в воздухе, но я не боялся опираться на неё локтями. Она не сдвигалась ни на миллиметр.
С барменом мы были одни, я изливал ему душу, и сон будто бы начался с середины, с полуслова.
— …дальше больше, — говорил я, крутя высокий, но пузатый стакан с малиновой жидкостью, она, конечно же, тоже искрилась. — Умерла моя собака. Мне её подарили на седьмой день рождения, и значит, большую часть моей жизни она была со мной. Такое накатывается, когда исчезает кто-то, кто так долго был с тобой… С этого всё началось, вся эта космическая чернота.
— А раньше, — спросил бармен, хотя губы его не шевелились, только руки мерно двигались, протирая пузатые стаканы.
Я прочёл на его правой ладони, на тыльной её стороне: «…серебро, ртуть и сталь…».
— Раньше, — мои брови сами собой нахмурились, хотя помнил я всё прекрасно. Так чётко, как никогда. В реальности всё время что-то мешало помнить, а тут, в кристальном сиянии, память прояснялась. — Да как обычно всё, как у всех. Сначала же было детство — среднее детство, в меру счастливое, в меру беспокойное. Потом был пубертатный период, ну тоже как у всех, средний — проблемы, проблемы, проблемы, трагедии, которые через пять лет кажутся смешными. Потом были двадцать пять и самый первый кризис. Ну да, «четвертьжизнипрошлааааа!», а ты понимаешь, что вся твоя жизнь в корне не твоя, а всё было, всё сделано неправильно, да не в ту степь. В общем, тоже, как у всех. И это прошло, и вроде всё устоялось, и я нашёл ту линию, по которой стоит идти, тонкую леску между иллюзиями и суровой реальностью, и как заправский канатоходец, оттопал по ней следующие несколько лет. Я говорю «несколько», прямо сейчас я не могу точно вспомнить, сколько. Иногда мне кажется, что не менее десятка, а иногда это время сокращается до одного-двух годов.
Я остановился. На левом предплечье бармена сияло: «…нереальная радуга, чем тьма, в которой…». Я тряхнул головой, и всё «раньше» вылетело из неё. Ещё, ещё… что-то ещё…
