#1. Радуга

Конечно, это был бар.

В моих снах это всегда бар. Самая лучшая и самая избитая метафора. На лучшую мой мозг оказался неспособен.

С другой стороны, что ещё мне подошло бы? Приём у психотерапевта? Исповедальня?

Сеанс белой мантики?

Только выпивка и жалобы незнакомому человеку.

Или не совсем человеку.

Пусть с обстоятельствами мозг прохалявил, зато над антуражем поработал. Этот бар отличался от тех, что мне снились раньше. Те всегда были тёмные, с массивной деревянной мебелью и обшарпанной стойкой. И бармена разглядеть удавалось с трудом: детина с нечётко прорисованной физией, грязными лапами и в засаленном фартуке.

Этой ночью у бармена по тёмной коже змеилась живая серебристая вязь. Буквы и значки, штрихи и точки, он был как книга, написанная потоком судьбы. Наверняка каждая часть узора что-то-то да означала.

И лицо у него было вполне различимое, не совсем человеческое, но зато каждую деталь я смог разглядеть. Украдкой, конечно.

Одежду его я для себя назвал плащом без рукавов. Но может быть, это был и халат. Просто я не видел блестящих, будто металлических халатов. А плащи такие видел… где-то, когда-то видел, и что-то там было ещё важное…

В самом баре всё тоже серебрилось, переливалось, мерцало и блестело. А толстая стеклянная стойка просто висела в воздухе, но я не боялся опираться на неё локтями. Она не сдвигалась ни на миллиметр.

С барменом мы были одни, я изливал ему душу, и сон будто бы начался с середины, с полуслова.

— …дальше больше, — говорил я, крутя высокий, но пузатый стакан с малиновой жидкостью, она, конечно же, тоже искрилась. — Умерла моя собака. Мне её подарили на седьмой день рождения, и значит, большую часть моей жизни она была со мной. Такое накатывается, когда исчезает кто-то, кто так долго был с тобой… С этого всё началось, вся эта космическая чернота.

— А раньше, — спросил бармен, хотя губы его не шевелились, только руки мерно двигались, протирая пузатые стаканы.

Я прочёл на его правой ладони, на тыльной её стороне: «…серебро, ртуть и сталь…».

— Раньше, — мои брови сами собой нахмурились, хотя помнил я всё прекрасно. Так чётко, как никогда. В реальности всё время что-то мешало помнить, а тут, в кристальном сиянии, память прояснялась. — Да как обычно всё, как у всех. Сначала же было детство — среднее детство, в меру счастливое, в меру беспокойное. Потом был пубертатный период, ну тоже как у всех, средний — проблемы, проблемы, проблемы, трагедии, которые через пять лет кажутся смешными. Потом были двадцать пять и самый первый кризис. Ну да, «четвертьжизнипрошлааааа!», а ты понимаешь, что вся твоя жизнь в корне не твоя, а всё было, всё сделано неправильно, да не в ту степь. В общем, тоже, как у всех. И это прошло, и вроде всё устоялось, и я нашёл ту линию, по которой стоит идти, тонкую леску между иллюзиями и суровой реальностью, и как заправский канатоходец, оттопал по ней следующие несколько лет. Я говорю «несколько», прямо сейчас я не могу точно вспомнить, сколько. Иногда мне кажется, что не менее десятка, а иногда это время сокращается до одного-двух годов.

Я остановился. На левом предплечье бармена сияло: «…нереальная радуга, чем тьма, в которой…». Я тряхнул головой, и всё «раньше» вылетело из неё. Ещё, ещё… что-то ещё…

— Кажется… — я вдруг растерял свою кристальную ясность. Но воспоминания не затуманились, они просто перестали… перестали быть моими.

Бармен выжидал. На его щеках цвели золотые узоры. Где-то я это уже видел, у каких-то племён в передачах или на фото «National Geographic»?

— Меня уволили, — с трудом припоминая, ответил я. — По статье. Как материально ответственное лицо. Кажется… кажется… да, пропали какие-то факсы со склада. Факсы?

Что-то было в этом нелепое. Бармен пожал плечами и подлил в мой стакан малиновой жидкости. Она была густой и медленной. Я выпил её залпом, потому что так было правильно.

— Жена ушла, — сообщил я, подумав. — Малый джентельменский набор.

Жаловаться не хотелось вообще. Этого ничего не значило. Этого ничего не было, никогда. Такая банальная история, как у всех. Как у всех.

— Ипотека, — это была последняя капля. Всё, теперь точно, как у всех. — Сгорела. Так говорят?

Бармен пожал плечами ещё раз. На его левом плече плясало: «…единорога увидеть, так же редко и…».

Что-то ещё… шершавое и тугое… кислое и горькое… быстрое и смертельное… острое и смертельное… горячее и смертельное… разжижающее и…

— Это даже не история, — обиженно сообщил я, понимая, как смертельно пьян. — Она скучнее жареного брандашмыга. Я хочу начать сначала.

— Как мы все, — с лёгкой грустью ответил бармен, оглядывая свои владения. — Но некоторые из нас уже достигли конца.

Я перевернул стакан; последняя капля медленно скатилась на стойку и растеклась по стеклу. Очередная история не сложилась. Всё не так, как я ни верчу события, но всё выходит не так.

— Давно я тут сижу?

— С начала времён, — ответил бармен. На его челе я прочёл число моих попыток. — Всё думаешь, думаешь, как половчее пожить. Там другие уже камни на чипы сменили, а ты сидишь и сидишь. Все ушли давно, и бар пора б закрывать, да вот работаю я до последнего посетителя…

— Но ведь если… — начал я. — Хочется же, чтобы всё сложилось. А если я выйду отсюда… Что будет, если я выйду отсюда?

— Попробуй, — легко предложил бармен. И все знаки исчезли с его кожи, она вновь была чиста.

Я не был готов, я так и не придумал ничего путного, сколь б вина прозрения не вливал в себя. Сердце моё стучало, когда я открыл сотканную из туманов дверь.

За порогом сияла радуга, поток судьбы омывал маленький кусочек пространства. Треть неба занимала яркая, снежно-синяя луна.

Я обернулся: позади осталась одна темнота.

 

— Ну и сон, правда? — спросил я у темноты, и она в ответ заскулила и запрыгнул ко мне на грудь.

Щенок, которым когда-то была моя собака, тявкнул и лизнул меня в нос.