Поэтесса снова погрузилась в размышления. Её чёрные, круглые глаза, в глубине которых Тимуру иногда мерещилось злое пламя, будто подёрнулись рябью. Взгляд обернулся внутрь.
Чёрт знает, кем на самом деле была эта женщина неопределённого возраста: старше сорока — однозначно, а сколько на самом деле? Наверное, меньше семидесяти. Может, и стихи у неё были в арсенале, может, даже песни, злые и яростные, как ветер перемен.
Легко было представить, как в молодости зависала она в Сайгоне, целовалась то ли с Виктором, а то ли с Борисом, пока её бурная молодость не накрылась вместе с кафе на углу и империей от Находки до Калининграда. Придумывая женщине в окне номер двенадцать прозвище, Тимур сомневался: «поэтесса» или, на новый, унижающий всё богатство суффиксов русского языка, манер — «поэтка»? Точно не «поэт»: Тимур тогда аж поёжился, представляя, как за этого «поэта» ему бы досталось.
— Как же выиграть игру? — произнесла Поэтесса, решительно давя на кнопку мыши. И со следующей пары вернулась к своему привычному темпу: стремительному и злому. — Её не выиграть, мальчик, уж я-то знаю. Для меня всё с неё началось. Не с подворотен в старом Риме, не с волн Адриатики, нет, с двух карт, лежащих передо мной.
Какие-то выхлопы поэтического мышления. Поэтесса не слышала саму себя, лишь бормотала всё неразборчивее. Возможно, так ей лучше думалось.
Тимур отодвинул двенадцатое окно и раскрыл пошире окно номер один. Чтобы посмотреть на Туза, получившего прозвище и за номер окна, и за свой вид. То ли банкир, то ли шулер. Игрок в шахматы, покер и «чапаева». Лет двадцать назад, на рубеже веков, обмишуривал лохов у Апрашки. Теперь носит галстук и самоизолируется в загородном коттедже. А может, давным-давно там живёт, устав от людей. Сколько их прошло мимо него, со своими надеждами, нет, с одной и той же жадной надеждой на благополучие? Но Туз на то и Туз, чтобы собирать эти надежды, выжимать и проворачивать, давить и пить их сок. Даже без сахара.
«Когда закончится, я поеду в лес», — иногда говорил Ездок. Лес стал его вымечтанным райским садом. Жизнь Ездока после всего не изменится, был уверен Тимур, вернётся в прежнее русло. Как и жизнь Хикки, наверное.
О чём мечтали Настя и Поэтесса, он мог с погрешностью, но представить.
Существование Туза, нынешнее, прошлое и будущее, было для Тимура параллельной реальностью. Что делают люди, которые деньги могут хоть сеять? А если посеют, так и с каждой бумажки народится настоящее денежное дерево, а из каждой монетки — золотая жилка.
Как проходят дни Туза? За его спиной, слева от окна — рамки с дипломами. Может быть, какие-то дипломы даже настоящие. Ездок и Настя смотрят в камеру ноутбука, у остальных, кажется, настольные компы, а что насчёт Туза? Его рук никогда не видно, такие, как он, не показывают рук, иначе лох чего доброго заметит краешек припрятанного козыря. Ведь даже лохи бывают наблюдательными.
Если прибавить звук, то можно услышать щелчки: Туз делает выбор. Лицо его обычно неподвижно, только зрачки бегают туда-сюда, сравнивая варианты. И лицо это — человека, в котором сошлись все народы России, от степей до северных льдов. Многонациональное лицо. Череп бритый, по нему скользит блик от верхнего белого света. Глаза большие, с мягкими, мясистыми даже веками. Разрез глаз как будто даже не понять, как будто он меняется, когда Туз слегка поворачивает голову вправо, влево. Губы кажутся сомкнутыми, даже когда Туз говорит. Да и не говорит он: роняет слова, веские и тяжёлые. И те катятся по невидимому столу, падают на пол — судя по звуку, мраморный, что ли — и только эхо от них попадает в микрофон. Вместе с множеством шумов — всегда в окне Туза голос передавался с помехами и искажениями, только щелчки мыши звучали чётко.
— Комбинация есть, — обронил Туз, голос его едва пробился через треск. — Тебе врут, что её нет.
Откуда он знает? Нет, Тимур затряс головой, глупость. Туз будто пытается гипнотизировать своего наблюдателя.
— Ты умный парень, — продолжил Туз, не глядя в камеру. — Подумай. И скажи мне.
Ещё бы цену назвал.
Это единственный повод, по которому Туз обращался к наблюдателю: где-то два-три раза в неделю пытался купить секрет выигрышной комбинации. Которая, разумеется, не существовала, потому что и победа в игре не предусматривалась. Процесс и был победой. Игра вечная, как жизнь.
Забавно: во второй группе пятеро из шести считали, будто по умолчанию, что их наблюдатель — мужчина. Было ли деле в мужском роде слова «наблюдатель»? Ведь им, наверное, так и сообщили при инструктаже: «у вас будет наблюдатель». Или то играл свою партию общий антиженский настрой текущей культурной парадигмы (это снова чей-то голос в его голове, но не тот же самый, что умудрялся звонко чеканить даже шипящий на конце «оверсайз»). Но знать, что смотрит на них именно Тимур, они не могли. «Кроме Туза, конечно же, он точно знает». Тимур усмехнулся.
Шестая(-ой) Хикки не проронила(-ил) ни слова за все дни, никогда не обращалась(-лся) к наблюдательнице(-лю), а потому её (его) мысли насчёт пола и гендера Всевидящего ока были неясны.
Напоследок Тимур снова раскрыл седьмое окно. Настя тут же посмотрела в камеру, будто почувствовала:
— Что ты сделаешь, когда всё закончится? Когда обретёшь свободу?
Тимур пожал плечами. Настя задумчиво кивнула, лицо её осунулось и даже немного вытянулось, глаза потемнели, а губы наоборот потеряли в цвете. Она заговорила чуть-чуть напевно:
— А если я дам тебе адрес, ты приедешь? Пройдёшь все кордоны? Вокруг моего дома по три поста на каждом перекрёстке, всего двенадцать. Как пройдёшь их, иди к панельке, к хрущёвке на пять этажей с крошечными окнами, подъезд без лифта. Поднимись на третий, там ты увидишь щиток, а от щитка направо квартира, в которой не живёт давно никто, гуляют там сквозняки прошлого, ноябрьские холода, а налево моя квартира, комнатка да крошечная кухонька… — Настя развернулась и обвела рукой комнату. — Придёшь?