Через час грянула условная полночь, и они выступили — три отряда заходили к пруду с разных сторон. Солдаты первой группы напали на «Овод» сразу же, как добрались до точки, рассчитывали на внезапность, но оказалось, что сержант ошибся: веская причина была.
Лишь раздались первые выстрелы, «Овод» ответил: жалящий удар, огненный смерч, выжигающий землю, плавящий металл и опаляющий плоть. Вот зачем они встали у воды — мера предосторожности, если что-то пойдёт не так. Не предусмотрели только, что атаковать будут с трёх сторон: две группы уничтожили, но последняя оказалась вне зоны действия смерча. А второго заряда, видимо, отряду захватчиков не дали: дорогое оружие, да и опасалось начальство слишком больших повреждений базы. Как сказал сержант, нападающие явились почти голые.
Костя очнулся у пруда, не зная, как он дошёл сюда, где его оружие, почему его качает, а в ушах стоит тонкий, пульсирующий писк. Он остановился на берегу, огляделся — тела, выстрелы, сцепившиеся люди, — не понимая вдруг снова, зачем он здесь и что должен делать, и увидел чуть дальше сержанта… половину сержанта, верхнюю часть. Костя смотрел, не отрываясь, не осознавая до конца, что это всё, что больше нет Нормана, а в душе поднималось что-то чёрное, забытое, подходило к горлу, разливалось в груди.
Ненависть холоднее вечных льдов, смертельнее радиации, глубже чёрного неба — вот первое, что он по-настоящему почувствовал.
Сжав кулаки, он обернулся в поисках оружия и увидел человека. Лицо его было на удивление знакомым. «Где я его видел?» — только и успел подумать Костя, как человек, издав жуткий рык и выставив вперёд нож, бросился на него. Движения врага были нечёткими, и Костя увернулся, дёрнулся в сторону, а человек кинулся снова. И тогда пришло ещё одно чувство, настолько сильное, что Костя перестал владеть собой: ярость. Чистая, горячая как солнце, ярость. С таким же рыком он бросился на врага и, почти неожиданно для себя, выбил нож из его руки.
Теперь они стояли друг против друга, упёршись ногами в песок, злые, ненавидящие и такие похожие. И одновременно кинулись, сцепились, покатились по земле, прямо в пруд, топили друг друга, швыряли, кусались, пока один из них не оказался повержен, а второй не занёс над его головой большой камень.
Костя, тяжело дыша, смотрел в глаза врага и знал уже, на кого тот так похож, как можно было не понять этого сразу? Он скользнул глазами по его руке, прижатой к рёбрам: изодранный рукав, следы укусов с капельками крови, грязь, а дальше — очень большая родинка неправильной формы. Как у всех… почти у всех. Вот только эта — копия его собственной, один в один. И лицо у врага — копия его собственного, один в один. И дерётся он так же.
— Кто ты? — просипел Костя, не решаясь опустить камень на собственное лицо. — Как тебя зовут?
— RF2H, — со злобой и кровью выплюнул тот. — У таких, как мы, не бывает имён!
И захохотал, задёргался, и Костя снова занёс камень и — опустил.
Время растянулось.
Ставший очень тяжёлым, режущий руки камень продолжал падать вперёд, но так медленно, что Костя успел спросить:
— Почему мы одинаковые?
— У вас был один прототип, — ответила Яна и вышла из-за его правого плеча, опустилась на колени рядом, заглянула в глаза. И всё сложилось, всё, чему не было объяснения, обрело его в миг.
Наверное, «настоящий» человек бы понял всё давно, вообще сразу. Но они соображали… плохо. Может быть, такими их сделали, а может это и впрямь побочка от анабиоза.
Он подумал об этом, чтобы не сразу подпустить к себе следующую, страшную, безнадёжную мысль:
— Сколько лет прошло? — одними губами спросил Костя. — Когда я подписал контракт на?..
— Донорство, — подсказала Яна. — Много. Больше ста. Корпорации используют старую базу данных, они купили её, когда всё только начиналось, и не видят смысла менять. Сначала делали рабочих, потом — солдат. Технология дешёвая, платить не надо, никто не хватится… Кто-то ставит вас в известность о том, кто вы, кто-то нет. Утверждают, что второй вариант… гуманнее, — последнее слово она произнесла с горькой издёвкой. — Ты прав: на это ты не подписывался. Всё должно было быть не так. Вас не должно было быть здесь.
— Больше ста, — повторил Костя. — Значит, я… он уже давно мёртв. И ты — тоже. Тебя нет.
Яна молчала, только смотрела в глаза, не отрываясь, будто хотела, чтобы он что-то понял, понял сам. Только что именно? Что именно?
Время ускорило бег.
Камень с хрустом ударил по песку, откатился в сторону. Костя встал, отряхнул колени, как будто грязному, рваному и мокрому комбинезону это могло помочь, посмотрел на того, другого, всё ещё недоумевающего, не верящего в спасение, и обернулся: Яна улыбалась. Она отступила, развела руки, и за её спиной, как раскрывшиеся крылья, вспыхнули лучи. Свет, ослепительный солнечный свет пронёсся по базе, проходя насквозь постройки, пригибая людей к земле, корёжа технику, останавливая буровые, разряжая оружие. И всё замерло, бой остановился, люди оглядывались, не понимая, что и зачем они делают.
Яна протянула ему руку. В её глазах он отражался весь, каким был. Не жалким клоном, дешёвой репликой, «мясом», презираемым людьми, обладателем убогого огрызка чьей-то памяти, навыков и знаний, а настоящим. Настоящим.
— Я есть, — сказала она. — Я всегда была рядом с тобой.
— Кто ты? — спросил он, не понимая, зачем ему сейчас этот ответ, ведь он услышал его давным-давно от мёртвого ныне солдата. И она покачала головой и прошептала что-то.
— Что? — Костя не расслышал, а она рассмеялась. И тогда он тоже улыбнулся — робко, неумело, ведь это было впервые в его коротенькой жизни.
А свет продолжал струиться из-за её плеч. Он уже вышел за пределы базы, он стелился над ледяной коркой, поднимался вверх, туда, где бесконечно сновали транспортные корабли. Лишь он достиг их, и встали принтеры, печатающие кости и плоть, застыли ментальные сканеры, протухли хранилища энграмм, замолчали двигатели. Всё сделалось недвижимым, всё, что служило войне, затихло. Мир теплел, наливался солнцем, воздух двигался, и, кажется, вот-вот должны были задуть ветра. Наступало время чуда.
«Выход отсюда только один», — вспомнил Костя, уже зная, чем всё закончится.
— Возьми меня за руку, нам нечего здесь больше делать, — весело сказала Яна, глядя ему в глаза. — Я выведу тебя из последнего круга. А ещё у нас есть незаконченное дело. Помнишь? Мы ведь так и не успели посмотреть…
28-й день
RF2H не верил, что жив. Тот, кто занёс камень, промазал, а теперь и вовсе отвернулся, уставившись в пустоту.
— Думаешь, мы одинаковые? — прошипел RF2H. Не дожидаясь, пока другой опомнится, он сам схватил тот же камень, поднялся, покачиваясь, и, собрав остатки сил, ударил по затылку врага. Кровь брызнула на руки, на чёртову метку партии, на одежду и в глаза.
— Есть только я, — произнёс он и ударил снова, уже сверху, прямо по лицу осевшего врага, сминая, пробивая ненавистные черты насквозь.
— Как тебе такое, грёбаная ты подделка? — спросил он обессилено и выронил камень в воду. В голове его звучали барабаны победы. Обернулся, ожидая увидеть ту, кто была рядом с самого начала.
Но за спиной её не было. Он увидел её дальше, она шла сквозь сражающихся людей, трупы и огонь, поднимаясь с каждым шагом всё выше к небу; синее платье трепетало на несуществующем ветру, волосы блестели на невидимом солнце.
— Стой! — крикнул RF2H. — Эй, что за шутки?!
Она даже не дрогнула.
— Есть только я! — в ярости заорал он, уже зная, что ничего это не даст, что она уходит навсегда. — Ты должна помогать мне! Мне!
Он хотел крикнуть ещё, что это её работа — охранять его, её проклятая работа, но она уже исчезла, будто и не было её никогда.
Времени больше нет
— …пруд, — Яна остановилась. — Он такой крутой. Издали даже не поймёшь сразу, что это такое — вода, лужок, дорожка. Эта ряска — как бархат.
Костя встал рядом.
— А эти утки как ледоколы, — сказал он. — Сколько следов.
Яна кивнула.
В воздухе повис запах воды и трав, неяркое, затянутое лёгкой дымкой солнце грело плечи и макушку, не было слышно ни машин, ни других людей, только негромко крякали утки, пересекая пруд.
Неподалёку росло странное дерево: оно выглядело больным и цветущим одновременно, будто собралось было умирать, да передумало. И его хрупкие, высохшие ветки покрылись сиреневыми цветами и мелкими, нежно-зелёными листьями.
Костя на мгновение задумался: как назвать то, что он сейчас чувствует? Смысл понятий наконец-то перестал ускользать, и он выбрал слово: благодать.
Яна зажмурилась довольно, потянулась и нарушила молчание:
— Кстати об утках, — сказала она, доставая из сумки горбушку пшеничного и разламывая пополам. — Знаешь, как говорят? Есть время печь хлеб…
Костя взял из её рук половину горбушки и закончил:
— И время кормить птиц.