Туман же понемногу рассеивается, освещение снова мигает, и теперь они стоят под голубым ласковым небом, правее алеет закат, а прямо перед ними расстилается зелёная холмистая долина с вьющейся просёлочной дорогой. Воздух тёплый и вкусно пахнет травами, и где-то далеко слышно… мычание коров.
— Там могут быть люди… — шепчет Ирма. Они переглядываются с Юстасом, у обоих в глазах надежда.
Они идут на звук, сначала — по дороге, сухой, ровной, достаточно широкой, потом сворачивают налево, забираются на холм. Мычание уже совсем рядом.
С холма они видят совсем не то, что ожидали.
Мычание просто висит в воздухе, будто производящие его животные невидимы. Оно похоже на звуковую пелену, укутывающую небольшую впадину между двумя холмами. В ней лежит раскрытая книга, очень похожая на ту, в библиотеке: точно такие же алые страницы. Только эта раз в десять больше: два человеческих роста в высоту. Ирма недоумённо оглядывается, но Юстас пожимает плечами и начинает спускаться к книге. Ирма нерешительно следует за ним, Алекс чуть медлит, но решает посмотреть вблизи на то, что будет дальше.
Книга раскрыта примерно на середине, в ней столько плотных, огромных страниц, что толщиной она по колено. С двух шагов видно, что хотя в ней нет ни слова, что-то на страницах всё-таки происходит: по ним, будто по невидимым строчкам, ползут орды насекомых. Маленьких бледно-красных жучков с вытянутым телом и большими усиками. Что-то среднее между божьей коровкой и тараканом.
Ирма вздрагивает от отвращения: она ненавидит жуков. Но Юстас с интересом наклоняется, потом подцепляет одного пальцем, подносит к глазам.
— Уверен? — тая насмешку, спрашивает Алекс. Юра отмахивается. Он всегда такой любопытствующий.
Юстас рассматривает жучка со странным восхищением, будто забыв на секунду, что находится в неизвестном опасном месте с непонятными правилами.
— У него семь ног, — говорит он. — Семь, мать его, ног!
— У насекомых по шесть ног… — возражает Алекс.
— Да что ты говоришь, Шурка! — смеётся Юра. — У этого — семь. Седьмая впереди, шевелится, щупает меня…
Он наклоняется ещё ниже, и жучок расправляет прозрачные овальные крылья, отталкивается от пальца и стрелой врезается в стекло очков.
Происходит невозможное: жучок жив, а стекло осыпается мельчайшими осколками. Жук, не снижая скорости, пронзает правый глаз Юстаса, входит прямо в центр зрачка, в маленькое отверстие, и Юра падает на колени, раскидывая руки в стороны, и издаёт тонкий, пронзительный визг.
Ирма бросается к нему, но Алекс ловит её и оттаскивает. Юстас на этом всё, а Ирма — ещё нет.
Юра, шатаясь, поднимается, дрожащими руками рвёт и без того дырявую рубашку, стаскивает её и бросает на книгу. Бумага всасывает рубашку, как вода губку.
На спине Юры пятна — большие, с воспалёнными красными краями, с белыми холмиками сморщенной кожи в центре, вызывающие безотчётное омерзение. И они складываются в рисунок, и Алекс знает его, знает, знает…
…вспышка… Он нервничает, а оттого не замолкает ни на секунду. Горят три тоненькие свечи, в каморке жёлтый полумрак, Юстас достаёт чёрный трёхгранный нож… вспышка… «Понимаешь, Шурка… Нет, я бы сам не понял… — он бормочет, сверяясь с рисунком в книге, прежде чем приступить к делу. — Это Пёс, мать его, Пёс, клянусь… И сначала, знаешь, это было дичью. Но он такой: а где ты ещё найдёшь это, мать его, чистое сердце? У бомжа какого-то обоссанного за рёбрами? Не смеши мои тапочки… А сиротку искать даже не будут… И ведь он прав, Шурка… И ведь там, в бессейне… Ох, ты же тоже будешь там, Шурка… Не так, как мы, но будешь… Мы пойдём дальше, а ты, ты будешь держать дверь.» …вспышка… «Это ничего, боль — она сука такая, это правда, но проходит, я знаю…» Это так: на запястьях Юстаса очередные шрамы. Он примеривается и осторожно нажимает на кинжал. Алекс мычит и бьётся, но верёвки крепкие, а кляп не даёт закричать по-настоящему. «Тут много, Шурка… — голос у Юстаса виноватый, но он продолжает своё дело. — Я, когда нашёл эту дрянь, поржал, конечно… Но так интересно же… Попробовал одну херню… И сработало… Потом Пёс узнал, потом это… Я не хотел, но сучий сын умеет убеждать, даром что Пёс… Тихо, не дёргайся, я осторожно, да… И он такой: пусть Архангел закорешится с сироткой… и Ирма, на кого там сиротка клюнет, и захихикал пошло, ты знаешь, как он умеет…» Юстас переводит дух, смотрит в книгу, переворачивает страницу. «Ну они и послушались… Это же бессмертие, мать его, понимаешь? Бесконечное путешествие. Хотя… я, знаешь, до конца не верил, что мы решимся… Вот тебе крест, Шурка…» Он смеётся — дробно, тихо, кинжал в его руке подрагивает. «Крест…»… вспышка… вспышка… вспышка…
Алекс моргает: боли нет совсем. Боль — сука такая, но проходит. Проходит.
Юра разворачивается к ним. На его груди и животе — те же пятна, очки вросли в кожу, как будто что-то втянуло их туда, а лицо плавится, теряя привычные очертания, приобретая новые. Нос удлиняется и заостряется, подбородок съезжает вниз, на нём пробивается ярко-красная, жёсткая щетина, щеки вваливаются, брови выпадают, глаза желтеют, вытягиваются в стороны, губы толстеют, уши покрываются бурым мехом. И медленно, раздвигая рыжеющие волосы, к небу вздымаются из головы два острых, ослепительно алых рога.
Он поднимает левую руку: пальцы на ней срослись попарно, указательный со средним, безымянный с мизинцем, а на большом растёт длинный, похожий на кинжал коготь.
Юстас открывает рот, и они видят чёрный раздвоенный язык. Кажется, Юра пытается что-то сказать, но слов не слышно, только поднимается ветер и где-то далеко раздаётся грохот, будто обрушивается лавина.
Он делает шаг назад, идёт на цыпочках, сгибая колени не в ту сторону, забирается на книгу, не сводя взгляда с Алекса, протягивает левую руку в последней мольбе. Правая висит безжизненно, болтается, ударяя его по бедру. От страниц идёт дым.
Книга закрывается, то ли прихлопывая то, чем стал Юра, то ли всасывая его в себя, и погружается под землю, почва смыкается над ней, и наступает тишина.
— Почему? — тихо произносит Ирма.
Алекс замирает. Ирма стоит спиной, но видно, что она плачет: плечи её слегка вздрагивают, слышны тихие всхлипывания.
Она догадалась, понимает Алекс.
Вообще, Ирма догадывается не всегда, но всё же часто. Тогда, единственная из всех, она вспоминает, как они здесь оказались. Но так рано этого ещё не происходило.
— Почему? — повторяет она, оборачиваясь. Алекс видит тонкие дорожки слёз на её щеках. — Это наказание? Возмездие? Из-за случившегося… из-за того…
Алекс мягко кладёт руки ей на плечи и разворачивает: нет больше холмов, небо хмурое, накрапывает дождь. Во все стороны тянет пустая, тёмная степь. Но в десятке шагов впереди стоит виселица, доски помоста слегка подгнили, вместо верёвки — свитые провода.
Ирма дрожит, и Алекс знает: сейчас это случится. Последнее воспоминание, то самое, которое отвечает на вопрос «Почему?». А затем она поднимется на помост и сама наденет петлю на шею.
Ирма, как обычно, морщится, кривит губы, трясёт головой, но не может избавиться от проникающих в мысли образов. Алекс знает, какое воспоминание должно прийти: Ирмы не было на «фазенде» те три дня. Она появилась в последний вечер и тогда узнала, что там творится.
Она кричала: вы долбанулись, как вы вообще, я думала, вы бредите, просто попугать, шутка, может быть — злая, но убийство? Какая на хер книга? Что ты несёшь, Юстас? Какой ритуал, какая завеса, какая тень, какой бессейн? Ты долбанулся от своих книг, долбанулся, вы все тут мешком по башке трахнутые, я ухожу, ухожу, ухожу!
Но они уговорили её остаться. Как-то. Уговорили. Пёс хорошо умел это делать.
И поэтому Ирма тоже там, в гостевой спальне на втором этаже. Алекс помнит, как стоит нагишом на подоконнике, дрожа на ветру, и смотрит на этих пятерых, и знаки от ножа Юстаса светятся, и болят ушибы от кулаков Архангела, и желудок давно завернулся узлом, и шатает от слабости. И Алекс понимает, что смерти нет, если ты этого не хочешь. Что как только пятеро съедят сердце, вот это сердце, чистое сердце, то увидят то же самое: как за окном плавится завеса бессейна. И смогут войти в него.
Но этого воспоминания у Ирмы почему-то нет. Зато на её груди горит отпечаток волчьей лапы.
И Ирма, и Алекс вспоминают совсем другое.
«Этот твой ретро-стиль, футболочки, джинсики, розовые кроссы… Всё такое чистенькое… Тоже мне, костюм, ты ж всегда так выглядишь», — Нина говорит пренебрежительно, но в глазах пляшут бесенята. Она шутит. Да, грубовато, но такая вот она.
«Это Фил, там Михаэль, вот Нина», — говорит Алекс, и Нина кивает, потом снова утыкается в гало планшета, машет рукой: не мешайте. Она всё ещё пытается работать, из-за разницы во времени в головном офисе сотрудники только-только вернулись с обеда.
Фил бросает на неё быстрый взгляд, а потом пристально смотрит на стоящего у стены Михаэля: тот завёрнут в красную тогу, изображает то ли патриция, то ли героя комиксов. Его тёмно-коричневая, бритая голова наклонена вправо, он прислушивается к хрипящим динамикам:
Cabin in the woods,
A cabin in the woods,
We’re five college students on
our way to an old abandoned cabin
in the woods…
«Годится», — оценивающе произносит Фил и немедля направляется к цели. Михаэль сперва вздрагивает от такого напора, но потом расслабляется, улыбается в ответ, с интересом смотрит на невысокого, говорливого Фила.
Алекс ищет в толпе Ирму и Юру. Они уже знакомы, но не слишком любят друг друга. Ирма — «дитя цветов», как будто родилась лет на восемьдесят позже нужного времени. Юра чинит конвейерных роботов и на досуге ломает прошивки юнитов дополненной реальности. «Через час наверху», — предупреждает Алекс каждого из них и скрывается в шумной толпе, над которой плывёт сладкий расслабляющий ароматный дым.
Через час пятёрка собирается в комнате на втором этаже, переглядываясь, не понимая, что они тут делают. Алекс открывает окно и, кивая туда, подзывает их: «Вот зачем мы здесь». Они смотрят недоверчиво и недоумённо, но подходят ближе.
Тёмная пелена бессейна, мерцающая и вибрирующая, ненасытная и неумолимая, навеки связанная с давно уже не чистым сердцем в груди, помеченной знаками, изгибается и заглатывает их — кричащих от ужаса.
Потом Алекс в который раз открывает глаза в углу пыльной столовой…
— Что мы тебе сделали? — Ирма отвернулась от виселицы. В её глазах — только понимание и ужас, но совсем нет вины. Ведь в этот раз она знает, что не виновата. — Откуда в моей голове… это, эта мерзость? Это не моя жизнь, не моя, не моя!
Она кричит, и Алекс делает шаг назад, оглядывается: чуть в стороне стоит волк, лицо его печально.
— Это всё ты! — Алекс в бешенстве. — Не смей вмешиваться! Ты мне не нужен! Убирайся!
Ирма теперь тоже видит волка, её губы шевелятся, она опускает голову, будто задумываясь о чём-то.