Полковник обдумывал мои слова. Если я права, мы можем не только получить средство для спасения нескольких десятков детей, но и узнать достаточно важную особенность мышления Ракату. Если я не права… то не права, и мы ничего полезного не вынесем из этой истории. Так что он взвешивал, насколько смешным будет выглядеть, если в итоге окажется, что он послушался «отчаявшуюся женщину».
— Я привезла её в качестве трофея.
Помощник посла едва заметно дёрнулся. Хорошая у него выдержка, но всё же на мгновение на его лице мелькнули и изумление, и страх. Я им сейчас сломаю всю многолетнюю работу.
Но Ракату Тимо продолжал благожелательно улыбаться. Они наследовали от предков-варваров в качестве этической нормы понятие добычи. Всё, что вы нашли, спасли, завоевали, захватили, принадлежит вам. Моя фраза не только не спугнула посла Ракату, но и должна была настроить его ко мне положительно: удачливых любят, я удачливая, я смогла добыть ценное приобретение, живое разумное существо. Добыть и привязать к себе.
Тимо подтвердил это, ответив:
— Раз она ещё жива, значит — привязана к вам. Это большая удача.
Помощник посла, наверняка, страдал. Наша политика в отношениях с Ракату — это демонстрация высокого уровня цивилизованности. Цивилизованность для людей связана с отсутствием рабства, конечно. Только «трофей» не означает «раб», напротив, это тот, кто добровольно остаётся с «добытчиком». А если не хочет, то бежит или сводит счёты с жизнью. И такие паттерны тоже заложены в генетической памяти, воспитанием их не убьёшь.
— Вы понимаете, что она по рождению из вашего вида?
— Конечно, — кивнул Тимо. — Но теперь она человек. Вы это хотите узнать?
— Вы считаете… — я подбирала слова, хотя репетировала этот вопрос давно, но напоследок взвешивала подготовленную формулировку, — что она не просто принадлежит к другой… цивилизации, к иному культурному полю, но что она человек и физиологически, что изменилась не только её психика, но и тело?
— Безусловно, — ответил Тимо.
Ракату всегда честно отвечают на прямые вопросы. Нужно лишь суметь задать правильный. А вот объяснять они не любят; объяснять нужно только малым детям, наивным, не знающим мира, или тем, кто вообще не очень умён. Объяснение равному — это оскорбление, сомнение в его умственных способностях. Причём оскорбление тонкое.
— Спасибо за уделённое время, — сказала я. — И за ответы.
— Мне было приятно говорить с вами, — Ракату слегка прижал уши — изобразил аналог нашего старосветского поклона.
Мы шли обратно по коридору, к выходу, и помощник посла смотрел на меня очумело, уже необязанный сдерживать эмоции. Ещё он сейчас быстро анализировал всё услышанное, понимая, что из нескольких реплик можно сделать много любопытных выводов. Он не интересовался пока, откуда я всё это знаю или как угадала, но через несколько дней, я была уверена, из посольства мне позвонят.
Звонка не было, уже знакомый помощник посла приехал ко мне на работу, без предупреждения. Конечно, его не пустили просто так, потрепали нервы; на военный объект гражданским чиновникам ходу без разрешения нет. А когда он всё-таки смог пройти внутрь — не дальше приёмной, то я к нему не вышла. У меня было слишком много работы.
Полковник согласился с моим решением. В его глазах и посол-то был мелкой сошкой, что уж говорить о третьем помощнике. Рядовых же работников посольства, думаю, для него просто не существовало.
Полковник вёл переговоры с соседним министерством, нащупывал каналы. Он хотел разыграть выпавшую ему карту по-крупному. Меня интересовало только одно: мне нужно было разрешение от Ракату на то, чтобы привезти Лиссу на их — её родную, планету. И там сделать так, чтобы её нашли, признали своей и вылечили.
И я была готова даже к тому, что Лисса останется там. Я привязалась к ней давно и настолько, что её жизнь мне была уже важнее любых ценных наблюдений.
Помощник посла подстерёг меня возле дома. По его поведению, тому, как он нервничал — и пытался это скрыть, мне стало ясно, что он действует на свой страх и риск, без поддержки коллег и начальства. Я пригласила его в дом.
Лисса вышла из комнаты, услышав мои шаги. Не обращая внимания на гостя, она обняла меня и потёрлась носом о щёку, приветствуя. Внутри её горла рождалось тихое мурлыканье; в этом и только в этом, она была точь-в-точь, как кошка. Её веснушки сейчас были в порядке, но она выглядела очень уставшей.
У неё оставалось всё меньше сил. Если этот человек, что мнётся в смущении и нерешительности у меня за спиной, сможет предложить помощь, я приму её и отплачу, как сумею.
— Можете обувь не снимать, — сказала я ему. — И проходите туда, в гостиную.
— Я хочу есть, ты приготовишь мне ужин? — спросила Лисса, отрываясь от меня. Она может приготовить и сама, но любит, когда это делаю я.
— Конечно, — согласилась я. — Патрик, тогда не в гостиную, идёмте со мной на кухню.
— Полковник захочет… свою долю, — ответила я, выключая огонь. — И я ничего не сделаю без его ведома. Но я могу, гм, составить вам рекомендацию.
— Для вас соблюдение субординации важнее жизни вашей… — он запнулся, не зная, как её назвать. — Вашей Лиссы?
— Спасение Лиссы зависит в настоящий момент от того, как я соблюдаю субординацию, — сухо ответила я. — А вы всё ещё продолжаете считать меня дурой.
Патрик успел только протестующее вскинуть руки, но не возразить.
— Сначала думали, что я — истеричная дамочка, кому-то пригрозившая скандалом в прессе, чтобы пробиться к послу Ракату. Потом были уверены, что в разговоре с ним я несу полный бред наобум, теперь — что я классический случай женщины-вояки, ставящей военные порядки превыше всего.
Я поставила на стол любимую Лиссину тарелку с рисунком из огненно-рыжих пчёл.
— Где вы таких женщин вообще видели?
Доброжелательность в моём голосе смущала его больше, чем это сделали бы обида или враждебность. Есть те, кто способен видеть мир только через призму стереотипов, отсеивая всё, что им не соответствует, а есть другие — всегда натыкаются на эти несоответствия, спотыкаются о них, страдают, пытаются подбирать стереотипы поточнее, и всё безуспешно. Патрик был из вторых. Ему оставался всего один шаг до того, чтобы научиться видеть мир немного с иной точки зрения.
У каждого — свой камень преткновения. Мне не очень интересно, какой у Патрика, но со временем я неизбежно разберусь в этом; он сам не оставит мне выбора.
Я всегда «разбираюсь в людях», хочется мне того или нет. Самые сложные индивидуальности, в конце концов, становятся открытыми книгами, вопрос лишь во времени. Узнавать человека — как разматывать свёрнутую ленту. И я не могу не делать этого, такой уж я уродилась. Вот мой камень преткновения.
У меня нет близких людей, есть только Лисса. Её я не изучаю, я просто живу рядом с ней, и от её присутствия мне тепло. Возвращая её Ракату, я отказываюсь от единственного существа, отношение к которому могу назвать любовью. Так люди любят детей; но будь у меня дети, я бы изучала и их. Я не знаю, почему природа создала меня такой, но не жалею об этом. И всё же отказаться от общения с Лиссой — как отрезать себе руки и ноги, лишиться зрения и слуха, жить в пустоте. Позволить же моей девочке умереть… Как самой умереть — долго и очень мучительно.
Кажется, что на Ракату всегда дуют тихие, тёплые, нежные ветра. Что нет тут никаких ураганов, никаких штормов, но травы гнутся каждую минуту, и по степи идут бесконечные зелёно-красные волны.
Я подставила лицо зеленоватому солнцу и зажмурилась. Ветер шумел, проносясь мимо нас, свет грел кожу, под ногами была твёрдая земля — спустя две недели полуневесомости. Любая планета после этого — почти как дом.
Лисса несмело жалась ко мне, её ноздри быстро двигались, втягивая чужой воздух. Она не узнавала родины, здесь всё было совершенно неправильным с её точки зрения. Не таким, как на Земле, а значит — опасным, враждебным, подозрительным. Лисса не понимала концепцию других планет, для этого — по меркам Ракату — она была ещё мала.
Ракату были по-своему правы, причисляя её к «человекам». Она и сама себя причислила бы к людям, если бы умела сейчас думала о таких вещах.
Но мне было нужно, чтобы она поняла свою природу. Разглядела, наконец, разницу между мной и собой; вернулась в своё первоначальное состояние.
У меня было несколько вариантов того, как это сделать. Но все — чисто теоретические. Да и какая может быть практика? Лисса — первый усыновлённый детёныш, вернувшийся домой.
Начинать стоило с самого простого; а самое простое — заставить Лиссино тело вспомнить воздух родной планеты, научить её глаза видеть смещённый спектр цветов, найти всё, что поможет вернуть ощущение дома.
— Это Безмолвие, — сказал Патрик. Что-то о вверенном ему народе он всё-таки знал. Безмолвие — редкие мгновения, когда ветер утихает, ложится к самой земле, и замолкает всё остальное, что привыкло прятать своё присутствие за шумом ветра. Ракату, конечно же, ценят такие моменты. Считают их временем отдельного способа бытия. Тогда они тоже замирают; так наверняка делали и их предразумные предки, подчиняясь ещё инстинктам, а не сложным этическим мотивам. А через несколько секунд после этого начинает звучать музыка — мелодия вызова ветра. Тонкий голос дудочки существует как будто наперекор всему, что есть; это знак, символ несгибаемости, живучести, стремления к большему. Даже если наступит конец мира, когда ветер замолчит навсегда, и тогда Ракату… люди будут создавать звук — чтобы мир протянул немного подольше.
Люди вообще созданы спасать миры, просто не всегда догадываются об этом.
Лисса замерла тоже. Вот самый древний инстинкт, с которого началась, может быть, социальность Ракату. Это принцип их цивилизации, красная нить — не сдаваться, не сгибаться на ветру и всегда быть готовым прервать Безмолвие для других.
Вид у Лиссы был потерянным. «Почему? — спросила она взглядом. — Почему я чувствую это, ведь ты… а ты нет?».
— Я не смогу этого понять, маленькая, — спокойно сказала я. — Ты же видишь, насколько мы разные.
Я протянула ей то, что выглядело как местный сувенир, — маленькую дудочку из «каменного дерева». Такие продают в портах по дюжине за пятак, и все, конечно, подделки. Но моя была настоящей: она прилагалась к Лиссе, мне её отдали вместе с младенцем Ракату.
Далеко не каждый из них может сыграть мелодию Безмолвия. Для этого нужно быть очень, очень особенным.
И я знала, что Лисса особенная, ещё до того, как увидела в её вещах эту дудочку; маленький лисёнок с веснушками — в ней было что-то, что не давало отвести от неё взгляда.
Ракату слушали мелодию Лиссиной дудочки.
— Теперь они вылечат её? — спросил Патрик. — Вы уверены?
— Куда они денутся, — ответила я. — Лисса — одна из них.
— И вы заберёте её обратно?
Я не ответила.