Пять лет после
— Я люблю тебя, — прошептала Герда.
Она лежала на застеленной кровати, на спине, раскинув руки; вместо лепнины на потолке ей мерещился странный узор, похожий на запутавшуюся в самой себе змею, тщетно показывающую ядовитые зубы. Дрожащий змеиный язык притягивал взгляд Герды больше всего. Ей казалось, что он дёргается не просто так, а изображая точки и тире, но слишком быстро, и никто не разберёт этого послания.
Герда резко села на постели. Сердце билось, как бешеное. Соскользнув с кровати, Герда бросилась к зеркалу, но на полпути её застиг телефонный звонок, и она дёрнулась к терминалу домашней станции.
Кай улыбался с дисплея всё той же совершенно непроницаемой улыбкой.
— Дорогая, — ласково сказал он, глядя сквозь неё. — Я останусь здесь ещё на неделю. Проект очень сложный.
— Да? — печально сказала Герда. — Хорошо. Откуда ты звонишь?
Кай почему-то обернулся.
— Из отеля, конечно, — уверенно ответил он.
Герда видела, как на потолке комнаты, из которой звонил муж, извивается запутавшаяся в самой себе змея.
Женщина кивнула, её пальцы нажали на кнопку выключения терминала.
Медленно Герда вернулась к зеркалу.
Её отражение печально покачало головой и, подобрав что-то с пола, разбило зеркало. Осколки полетели в Герду, она машинально закрыла лицо руками, но всё равно почувствовала, как стекло проходит сквозь её тело, её сердце, её глаза и застревает в них.
Звук разбивающегося зеркала запоздал и длился достаточно долго, а когда затих, Герда убрала руки и увидела: в раме остался большой осколок, как раз отражающий её лицо. И оно было в дымке, хотя Герда и не закрывала левый глаз.
Отражение улыбнулось.
— Ты живёшь не своей жизнью, — сказала женщина в осколке зеркала.
— А чьей? — спросила Герда, подумав, что всегда подозревала что-то подобное.
— Моей, — ответило отражение.
— А кто ты? — с интересом спросила Герда.
— Я, — ответила Я и, выйдя из зеркала, заменила собой Герду.
Сейчас
Работа была завершена за три дня. И оставив полотно сохнуть, художник лёг на пол так, чтобы видеть свою последнюю картину. Он не мог не признать, что это самая обычная картина, каких он в своей жизни встречал много, хоть и написанная мастерски.
Неужели его последнее полотно, что он мнил овеществлённым совершенством, будет таким? Будет никаким. Художник заплакал. И как раньше его счастье казалось абсолютным, таким же абсолютным было его отчаяние. Оттого, что в картине явно чего-то не хватает, но у него уже нет сил поправить это, а если бы и были, он всё равно не знает, что именно нужно править.
И когда отчаяние стало непереносимым, его жизнь закончилась в этой картине, и он увидел там пространство света. Голосом Жука пространство света спросило его:
— Чего ты хочешь?
Художник задумался. Только что владевшее им отчаяние исчезло, и странно было бы испытывать хоть что-то в этом пустом светлом месте.
— Если я вернусь, картина так и останется обычной, верно?
— Верно, — согласилось пространство света.
— Но я хочу быть только художником и жить своей жизнью, — сказал художник.
— Тогда твоя картина не будет завершена никогда, — спокойно ответило пространство света. — Художник, однако, широкое понятие. Можно рисовать не только красками, можно рисовать звуками или словами. Можно рассказывать правдивые сказки с помощью любых подручных средств. Инструменты и носители несущественны.
— Да, можно, — задумчиво ответил художник. — Но время… разве в любом случае я не помешаю моей картине?
— Время иллюзорно, — в голосе Жука, которым говорило пространство света, скользнули философские интонации. — Можно выбрать любое.
— Хорошо… тогда я хочу рассказывать сказки… словами, — ответил художник. И пространство света закончилось.
Рядом с мёртвым телом художника стоял мольберт с сохнущим холстом. А на холсте начинала свою истинную жизнь его последняя работа.
Пять лет до
В отсветах фосфоресцирующей воды лицо мусорщика было похоже на пластиковую физиономию одного из местных роботов. Жук закурил, и это добавило картине сюрреалистичности: курящий робот, склонившийся над светящейся рекой. В голове художника что-то щёлкнуло, кончики пальцев кольнуло знакомое ощущение; это было совсем не вовремя, и он попытался затолкать образы, уже готовые закружить ему голову, куда-нибудь за границы сознания.
— Пространство света? — переспросил художник.
— Ага, именно. — Жук курил, глубоко затягиваясь, будто бы сигарета была настоящей. Кажется, он наслаждался иллюзорным дымом.
— Я о таком не слышал. Что это? — Образ будущей картины всё настойчивее требовал его внимания, и художник чувствовал, что ещё немного, и он начнёт разрываться между образом и интересным разговором.
Жук пожал плечами и ответил:
— Что-то. Место, или страна, или что-то ещё… пространственное, куда трудно попасть. Это наша легенда, как мы говорим, «старательская».
Художник невольно усмехнулся: называя себя «старателями», Жук и его товарищи, кажется, пытались поднять свой статус в своих же глазах.
Жук заметил усмешку художника, но ничего не сказал, щёлкнул «портсигаром», закурил следующую сигарету. Через минуту художник спросил:
— Ну, так что там про пространство света?
Жук снова заговорил, прерываясь, чтобы затянуться:
— Таранец, наш бригадир, как-то потерялся в самой «чаще». В центре той свалки, которую мы разгребаем. Духи саванны, которой раньше была наша мусорная свалка, ненавидят и белых, и чёрных людей за геноцид коренных племён. Да вы про историю больше меня знаете…
Пока Жук в очередной раз затягивался, художник успел представить, каково это — потеряться в мусоре, столетиями копившемся здесь, в самом центре свалки, занимающей не один десяток гектаров, и содрогнулся.
— Духи нас ненавидят, хотя мы-то приводим саванну в норму, но они не различают, кто из нас «хороший», кто «плохой». Для них мы на одно лицо. Техника у нас часто ломается, связь исчезает без видимых причин, любая. Ну и по мелочи. Вездеход Таранца заглох где-то в центре и как раз во время «затишья», когда связь тоже отрубилась. Ну, мы поискали, конечно, но не слишком, это уже третий раз было, что люди пропадают. Сочли без вести пропавшим, а сами потихоньку выпили, чтобы свалка ему была пухом.
Жук опять затянулся. Его лицо стало отрешённым, то ли дым действовал, то ли мусорщик гипнотизировал рассказом сам себя. Художник понял, что уже пару минут представляет внутреннее пространства картины про курящего робота.
— На третий день Таранец вышел к КПП. Здоровый, не слишком голодный и задумчивый. Не знаю, кому он и чего рассказал, но поползли слухи, что он умер, а потом получил второй шанс, ну и про пространство света. Потом он уехал, вернулся домой, а слухи только ещё сильнее стали. И первых двух пропавших приплели, и ещё кого-то выдумали, так мало-помалу образовалась байка, потом легенда. Кто его знает, что там правда, что нет, я только про Таранца точно знаю, сам его искал, сам потом живым видел. А в то, что человек может на свалке выжить, я не поверю. Там вправду страшно…
Жук пожевал сигарету. Отрешённость в его лице исчезла, сменилась просто задумчивостью.
— Так про пространство света… — напомнил художник. Жук кивнул:
— Место или страна, куда трудно попасть специально. Говорят, что если ты жил как-то по-особенному, то после смерти — неожиданной только, слишком ранней, ты сначала попадаешь в такое место. Особое место. Там нет ничего, кроме света, и там можно выбрать. Выбрать всё, что хочешь, что угодно. Можно вернуться к жизни, можно умереть и выбрать перерождение или Небеса, что хочешь. Что хочешь, абсолютно. Вселиться в чужое тело, обрести талант или деньги, власть. Или тихий домик у реки. Таранец выбрал просто возвращение к жизни, своей собственной. Второй шанс он выбрал.
— Даруется праведникам этот шанс? — уточнил художник заинтересованно.
— Нет. — Жук пожал плечами и снова щёлкнул «портсигаром», создавая третью сигарету. — Не обязательно. Таранец праведником не был, хотя плохим человеком тоже. Не праведникам, но не всем. Что-то такое должно быть в жизни, чтобы человек оказался в пространстве света, но что именно — неизвестно. Говорят, те, кто были там, точно знали в тот момент, за что они получают пространство света. А потом не могли вспомнить, что же это было такое. Ещё говорят, что всё-таки туда можно попасть и при жизни, но тоже неизвестно как. Как-то.
Жук замолчал. Снова пожевав сигарету, он уложил её в углу рта так, чтобы не мешала.
Художник моргнул: вот он, робот, как есть. И сигарета у него настоящая, может быть, нашёл её как раз на свалке. Она лежала в каком-нибудь контейнере с тех времён, когда табак ещё чего-то стоил. Робот курит, но как-то наоборот, не как люди. Курит так же, как перерабатывает мусор: печка в его голове включена, алым расцветает пятно вокруг рта. Сигарета сгорает с другого конца, пепел сыплется внутрь робота и становится частью всего остального, мусора, который люди копили поколениями, а роботы теперь пожирают, перерабатывают в своих утробах.
Вот так. Фантасмагория. Метафора.
— Так что вот, — сказал Жук. — Такая байка.
— Хорошая байка, — сказал художник. Жук ухмыльнулся.
— А давайте-ка я вас нарисую, — предложил вдруг художник, и Жук удивленно моргнул.
— А давайте, — ответил он, подумав, и выключил «портсигар». — Вдруг я стану знаменитым.