***
Медленно затихли радужные колебания от моего появления, наступила тишина цвета. Я снова был одинок, я наслаждался тишиной и чистотой безлюдного мира. Я был сам как эта тишина, почти совершенен, потому что не имел ни тела, ни души.
Я был ничем и никем, здесь я был самим собой. Настолько полным было это ощущение, настолько непохожим на что-либо иное. Я помнил слишком много цветов, слишком много звуков, слишком много лиц и поступков. Всего слишком много — и всё это вовне. Себя я не помнил.
Когда я выхожу из пустого, светлого места, когда на время я покидаю идеальное убежище, я снова растворяюсь во всём этом «вовне», но ещё хуже то, что я растворяюсь в «них».
Во всех, кто живёт, когда я уже умер.
И если бы это было лишь после смерти, если бы я был призраком, растягивающимся в тонкую паутину от соприкосновения со слишком плотным ныне миром. Но и при жизни я растворялся.
«Они» пожирали меня. Я поначалу не понял, что дело в этом. Ведь признаки моего состояния могли говорить о чём угодно: я путал слова, я писал сначала вторую букву, потом первую, и то же делал со слогами; я точно также и читал, переставляя предлоги, меняя тем самым значения фраз. Я всё понимал и всё видел, но всё менял местами.
Ведь, правда же, это могло значить что угодно? Я списывал это на усталость, на плохой сон.
Свет становился более тусклым — иногда. Я щёлкал выключателем, я видел, что лампа горит и потухает, но не было никакой разницы в освещении. В комнате оставался полумрак.
Изнашивалась не только моя способность воспринимать и отображать мир, даже обувь моя стала изнашиваться вдвое, втрое, в десять раз быстрее, и отлетали пуговицы на новой одежде, и рвались уголки у прочного портмоне.
«Они» каждый день отъедали от меня ещё один кусочек. Кусочек за кусочком, один за другим.
«Они» не поступали так специально. «Они» просто жили — но за счёт меня. «Они» и не подозревали об этом.
Я узнал потом, что есть и другие, такие же как я; батарейки мира, подпитывающие его яркое свечение. Это закон сохранения энергии: когда мир стал слишком ярким, ему понадобился дополнительный «источник питания».
Не думаю, что было что-то вроде лотереи, жребия или даже сознательного отбора кандидатов некой высшей силой. Был перст судьбы. Слепой, слепой судьбы.
Я узнал потом, что кое-кто из нас находил выход, питаясь ещё кем-то. Есть не только сохранение энергии, есть ещё инстинкт самосохранения, и он подсказывал выход: чтобы выжить, нужно убивать.
А я просто потух, когда пришло моё время. И тогда, только тогда я ощутил истинное, блаженное одиночество, пустоту и чистоту пространства света.
И я думаю, что это — моя награда.
***
Гаснущие угли последний раз мигнут красным и подёрнутся, наконец, пеплом, и я открою глаза в новом мире. В нём нет ни цветов, ни звуков, но лучше всего, что в нём нет того жара, что разрушает не только тело, но и душу. Нет страха, Нет огня.
Это пустое и очень светлое место. Здесь столько света…
Я родился во тьме, как и большинство: было три часа ночи, так мне говорила мать. Она боялась этого часа, именно тогда сильнее всего демоны и слабее всего души, и шепчут во тьме голоса, рождающие жажду в сердцах.
Она боялась за меня, страшилась, каким станет ребёнок, родившийся в такой час. Но прошло несколько лет, и она убедилась, что, напротив, я меньше других слушал волны и бурю, и крепче других спал по ночам, не откликаясь на шёпот, и никогда не чертил на песке странных букв и знаков, приходящих в голову ниоткуда, но остающихся там навсегда — чтобы рождать кошмары и видения.
Я был обычным в мире необычного, и мать радовалась, глядя на меня. После того, как отец ушёл к вечным снегам в поисках несбыточного и, хотя обещал вернуться, исчез навсегда, она находила утешение только во мне и моей обычности. Всё же печаль жила в её сердце, и мать умерла слишком рано.
Я смотрел на таинственный мир вокруг: понимая его необыкновенную притягательность, не мог я понять другого. Как люди не видят, что на самом деле важно? Зачем идут они за миражами и химерами, за зыбкими словами, смысл которых совсем иной, чем им кажется? Почему не видят, что теряют при этом образ творца — теряют души свои, оставаясь лишь внешне подобными ему — до поры до времени.
Они видели за каждым словом старых книг обещания чудес, а я видел лишь буквы, из которых эти слова состояли. Иногда я складывал значки произвольным образом, чтобы получить какое-нибудь хорошее предсказание. Я видел и меньше, и больше, чем остальные, но я оставался свободным.
В ту ночь, когда разразилась самая страшная буря, и океан разошёлся, открывая путь Спящему, каждый из нас принял свой истинный вид. И когда я огляделся вокруг, я не увидел ни одного человека, ибо впервые внешний облик жителей города стал равен их внутреннему, и оказалось, что никто здесь не сохранил душу.
Остался только я, и я бросился к ратуше, на верхушку башни, чтобы увидеть, как морской ужас рушит город по пути на волю. И только смотритель городских часов, как и я, оставался человеком — я нашёл его там же, наверху.
Кошмарное существо приближалось, и твари, занявшие город, склонялись перед ним, но оно не обращало на них никакого внимания, а самые неосторожные так и вовсе оказались раздавлены его огромным телом. Это было самоё тьмы, отравившей наш мир неутолимой жаждой, заполнившей его весь, от конца до края, лишившей всех, кто родился в нём, надежды.
Смотритель часов поджёг башню, и мы ждали, когда привлечённое ненавистным огнём, оно попытается задавить, затушить его, когда подползёт к башне… мы не думали, что падение ратуши причинит ему серьёзный вред, но это было единственное, что мы могли сделать.
И я помню сильнейший удар, разрушивший стены, я помню падение, огонь, молнию и липкую тьму, понёсшуюся рядом со мной, но не помню падения, лишь как потом догорали угли — и вставало солнце. И его было всё больше, и я понял, как должны были складываться буквы в древних книгах, и я увидел обещанный ими всеми свет.
Я увидел свет, поглотивший тьму, и это было для меня наградой.