Потом снова уставился вперёд, на тропинку, всем сердцем желая, чтобы открылась уже малюсенькая заводь, в которой было принято ловить рыбу. Но вместо этого увидел кое-что другое и замер.
У самого берега, в скрытой под туманом воде стояла лошадь, помахивая хвостом. На мальчишек она не обратила никакого внимания, продолжала раздувать ноздри, втягивая холодный, ещё ночной воздух. Потом опустила голову, спрятав морду в туман и, судя по звукам, принялась пить невидимую воду.
И что-то было такое в сумерках, и в исходящей паром воде, и в тёмных стволах сосен, и в белёсой полосе подсохшего тростника, начинающейся прямо за там местом, где животное утоляло жажду утренней дымкой… Во всём этом сияло особое волшебство, отчего лошадь, в миру, наверное, белая, здесь казалась прозрачно-синего цвета.
— Смотри, какая… — прошептал Борька, прижимая скомканную рубаху к впалому животу.
Лошадь услышала его, фыркнула, подняла голову. Глянула на ребят и медленно пошла вдоль берега к тростнику.
— Замёрз я, — признался Борька, натягивая рубаху.
Федя ничего не ответил. Спор, кому ж утренний холод по плечу, а кто — сопляк и у мамки сиську до сих пор сосёт, так и остался неразрешённым.
Ребята задержались там, на берегу. Бросили удочки и вёдра под куст и развели маленький костёр, чтобы согреться.
Смотрели на туман, в котором где-то бродила лошадь, и фыркала, и плескала воду, шуршала ломким тростником… И, кажется, даже уснули на самом рассвете…
— Хороший выбор, — произнёс кролик басом. Пасть у зверька не шевелилась, даже усики не дрогнули, но голос шёл точно из него — то ли из головы, то ли из пушистого живота.
Лошадь же как будто уменьшилась в размерах, сделалась грустной и очень, очень одинокой. Поднявшись со стула, она прошаркала на задних ногах к двери, потом передумала, развернулась, сделала шаг к стене, упёрлась в неё передними копытами, прислонилась мордой и душераздирающе вздохнула.
В этом звуке были треск костра, далёкий крик и неумелые ругательства. От вздоха синей лошади у Фёдора на секунду заболела голова, да так сильно, что, казалось, вот-вот сейчас она лопнет, как арбуз под молотком. А потом отлегло.
Не обращая больше внимания на лошадь, Фёдор спустил ноги на пол, наклонился и посмотрел её карты — сет на вальтах. Неплохо. Осторожно глянул в свои: открылась ещё одна карта, пиковая десятка. Сердце забилось чаще — того гляди же стрейт-флаш соберётся. Но Фёдор тут же усомнился в этом: неслабое нужно для того везение. Дай бог, чтобы пара пришла.
Краем глаза он заметил, как кролик подобрался, будто в нём взвели пружину, а потом прыгнул резко вверх.
Приземлившись Фёдору на затылок, зверёк вонзил острые, длинные, вовсе не кроличьи клыки прямо в шею.
Кровь брызнула на постель, на карты синей лошади, на тонкую ткань больничного халата, и Фёдор услышал шум — далёкий перестук колёс.
Электричка проходила совсем рядом с территорией пансионата. Прямо за «стеной» тонких, молодых сосен и крошечных елей начиналась полоса отчуждения, и путь к ней перегораживала высокая рабица.
Они втроём шли по тропе, а мимо проносился синий поезд, и Анюта пыталась петь про «голубой вагон бежит-качается». Но дальше этой строчки дело у неё не шло.
Обойдя небольшой пруд, они сворачивали вглубь территории, а потом по мощёной красной и жёлтой плиткой дорожке выходили к мини-зоопарку. Здесь жили пёстрые куры во главе с бесконечно наглым и беспринципным петухом, вечно косящим налитым кровью глазом; три бурые овцы, меланхоличные и ленивые; и кролики. Маленькие, белые, пушистые комочки, которых Анюта любила больше всех остальных животных.
Кролики покорно позволяли себя гладить, грызли протянутую им морковку и иногда смешно чесали задней лапой короткие розоватые уши. В красных глазках зверьков не отражалось никаких эмоцией, кроме довольства.
Так они с Соней и Анютой провели несколько летних светлых дней — среди сосен и кроликов…
Фёдор пришёл в себя, всё ещё сидя на краешке кровати, но упёршись локтями в колени и поддерживая голову руками. Перед глазами у него плыли бурые пятна на подоле халата, тонкая струйка крови ещё ползла по правой ноге. Приподняв голову, он увидел кролика, стоящего на задних лапах, уперев передние в бока, как деревенская баба, и лыбящегося глумливо и нагло. Зубы у него были крепкие, жёлтые, острые. Между ними дрожал бледно-розовый язык. Шерсть вокруг пасти была измазана тёмной кровью.
Кролик сделал шаг к кровати, угрожающе сомкнул челюсти, откусив кончик собственного языка. Фёдор не боялся мелкого зверька, знал, что сможет и шею ему свернуть, если придётся, но что-то иное, далёкое и по-настоящему пугающее шевельнулось в памяти. Улыбка кролика стала ещё более зловещей.
— Каре на шестёрках, — произнёс тихий мужской голос неизвестно откуда. И кролик сник, поскользнулся на лужице подсыхающей крови, шлёпнулся на пушистую попу и заревел как трёхлетний ребёнок.
Фёдор слабой рукой нащупал свои карты и подтянул: открылась последняя. Пиковый король, стрейт-флаш. Брошенные на постели карты кролика были перевёрнуты, четыре шестёрки блестели в лунном свете то сильнее, то слабее — в ритме с громкими всхлипами пушистого игрока.
— Ну… будет тебе, — неловко произнёс Фёдор. Хотя кролик только что недвусмысленно ему угрожал, горький плач зверька рвал бы сердце любому, у кого оно есть.
— Итак, партия сыграна, — сказала синяя лошадь, отрываясь, наконец, от стены. — Ставки сделаны, ставок больше не будет. Мы проиграли всё, что есть.
Фёдор потёр глаза ладонью: поскорей бы дурацкий сон уже закончился. Сколько можно… а луна светит всё ярче и не двигается вовсе, будто и время застыло.
Открылась дверь, и вошёл ещё один гость: тёмный лицом, наряженный в балахон, что горел в лунном свете золотом и киноварью; покачал головой и сел в тени на место лошади. Заговорил:
— Теперь сыграй со мной. Только не в покер.
— Во что будем играть? — Фёдор задал вопрос осторожно. Сердце нехорошо замерло, когда появился этот четвёртый, будто было в последнем госте что-то зловещее — ещё больше, чем в остальных.
— В пьяницу, — ответил тот и представился:
— Меня зовут Бен.
— Бен, это Данила, — машинально произнёс Фёдор. — Ай нид хелп.
— You do, — кивнул собеседник, доставая из воздуха ещё одну колоду. Эти карты были вовсе не новыми, нет — потёртыми и грязными, с оторванными уголками, с подтёками и даже следами от сигаретного пепла. Если ты хозяин таких карт, то уже давно выучил, какие метки на какой стоят, где туз, а где шестёрка.
— Этой колодой только мухлевать, — слабо возразил Фёдор. Сердце теперь, напротив, забилось слишком часто, предчувствуя беду.
Бен лишь усмехнулся и стал раздавать карты.
— Правила знаешь? — спросил он.
Шум, пыль, горят огни на кране, тьма, крик, руки не удержать, нет, только, смерть ходит по краю, я знаю, что вспомнить, не это, прочь, прочь, прочь, прочь… эту партию мне не выиграть, не отыскать другую дорогу, не выбрать путь на развилке, удар, падение, ужас и пустота.
— …Правила знаешь? — насмешливо спросил Жердь.
— Не хуже тебя, — огрызнулся Федя, а сам быстро в голове собрал всё, что помнил про пьяницу. Игра была простой. Правилам их — его и Борьку, научил дед. Не его или Борькин дед, а общий, вечно сидящий на завалинке крайнего дома, мнущий жёлтыми пальцами беломорины и кидающий их в сторону, когда те ломались.
На руке у деда был потускневший тёмно-синий якорь, но все знали, что никогда старик в море не был. Зато много помнил историй о других вещах, которые обсуждать с малолетками обычно не принято. А он всё равно такое рассказывал, поэтому пацаны и любили сидеть рядом, вдыхать запах плохого табака, сочащийся из разломов папирос, и слушать истории, в которых далеко не всё тогда понимали.
Пьяница был простой игрой. Главное, помнить, какая карта какую бьёт. Решала всё удача, а удачи Феди было не занимать. У него был друг, было бесконечное лето и далёкое третье «первое сентября» впереди.