Яркий свет по дороге домой

Иллюстрация

— Однажды мне довелось оказаться в лесу ночью, зимой, — Нина кладёт руку на живот, как будто прислушиваясь к движениям ребёнка внутри него. — Но может быть, правильнее сказать — под утро. То есть, моя история начинается под утро, а всю ночь мы провели в лесу, в холодной палатке…

Она немного путается и замолкает. Я смотрю на неё, не отрываясь, разглядываю в который раз белые волосы, бледную кожу, ярко-зелёные глаза. Пока она молчит, я снова пытаюсь размышлять о том, что же рассказать мне в свой черёд. У меня есть история, но говорить правду я не хочу. Надо что-то придумать, очень быстро надо что-то придумать. Нина снова начинает говорить:

— В начале пятого мы уже не могли терпеть жуткий холод, ушли из лагеря, оставив горе-организаторов замерзать дальше, пошли к поезду. Было очень и очень темно и ещё больше — холодно. Не знаю, как мы нашли дорогу… не с моей помощью, я плелась в хвосте. Я думала о… заснеженных ёлках? Или ни о чём. Сожалела, что подписалась под всё это. Что мне было делать в том лесу в то время? Я не помню…

Я быстро пробегаю глазами наш небольшой круг — ведущего, Нину, других участников. Я надеюсь, что моя очередь будет последней, и даже немного на то, что на меня вообще не хватит времени. Зачем я подписалась на всё это, что мне делать на терапии? Как будто это я иду по зимнему лесу и горько сожалею о принятом решении.

— Когда мы дошли до железнодорожного полотна, я промёрзла насквозь, я больше ничего не хотела. Мы ждали дизель, каждый грелся, как мог. Я ходила вдоль рельсов, утопая в снегу, но это не помогало, становилось только холоднее. И наступил момент, когда я поняла, как же получается так, что люди вдруг сдаются, опускаются на снег и засыпают. Замерзают, засыпают навсегда. Я поняла, что готова соскользнуть вниз и просто уснуть. Не было никаких других желаний, всё во мне охватил холод…

Нина молчит довольно долго, поэтому ведущий тихо спрашивает:

— Закончишь свою историю?

— Да, — отвечает Нина, будто просыпаясь. Её замершая было рука, снова принимается поглаживать живот. — Изредка я думаю, что возможно и заснула тогда, может быть, замёрзла. Я знаю, что это вовсе не так, конечно, знаю. Но это интересная мысль. Когда я думаю её, я как будто приближаюсь к разгадке того, что бывает потом, после… И я ведь помню, как мы шли, как ходила вдоль рельсов, потом, видимо, пришёл поезд, но этого момента я не помню. Только уже то, как мы сидим в дизеле, там нет ни света, ни отопления, мне всё ещё холодно, но я возвращаюсь домой. Кто знает, что произошло там, в этих провалах в моих воспоминаниях.

Видимо, это финал её истории. Люди вокруг начинают слегка ёрзать, поскрипывают стулья, шуршат блокноты, ручки и карандаши тихо скребут бумагу. Мы записываем наши ощущения от её рассказа. Я тоже должна писать, но у меня есть только два слова: «Потом бывает», — дальше я бессмысленно чиркаю карандашом, пока линии не складываются в рельсы и какое-то подобие сугроба. Возможно, это вовсе не сугроб, а уснувший человек, которого уже занесло снегом. Хотя вряд ли.

Следующим будет говорить Антон, про себя я называю его «Антонио». Он смуглый и черноволосый, с орлиным носом, прямо осанкой, вылитый испанец. У него гулкий, низкий голос, и всегда такой вид, будто он изрекает исключительно непогрешимую истину. Я вижу, что он почти ничего не записал, наверное, думал над своей историей. Мне бы тоже не помешало обдумать свою, но я лишь продолжаю обводить и обводить контур сугроба, пока не звучит колокольчик в руках ведущего. Мы готовимся слушать Антонио.

— Моя история будет очень короткой, — сразу предупреждает он, и я тут же понимаю, что нет, не будет. И пока он объясняет, при каких обстоятельствах оказался в коттедже посреди норвежского плато, где даже в июле не таят снега, я отключаюсь. Мысли соскальзывают куда-то в тихое печальное место в моей голове, где по тёмной дороге, разрезанной на части кругами света от фонарей, мчится автомобиль, а за ним по пятам следует вся армия Лесного царя. Где я читала об этом, где позаимствовала образ? Нет, не у Гёте, тут что-то другое. Что-то из самой глубокой пропасти в моей голове.

Я слышу всхлипы сугробов по обе стороны дороги, разрываемых копытами оленей и кабанов, гулкий скрежет внутри машины, как будто она вот-вот поддастся древним чарам, и чую призывный шёпот, лёгкое дыхание фей на моей щеке.

В реальность я возвращаюсь, когда история Антонио подходит к концу:

— …тролли, большие и малые, всё ещё живут в тех местах, и если кто не верит мне, то может убедиться в этом сам. Я видел их, на мне до сих пор следы их зубов и когтей, — он отворачивает рукав белоснежной рубашки и показывает странный шрам. Может быть, это и отпечаток тролльих когтей, а может быть, кто-то когда-то зачем-то воткнул в Антонио вилку. — Каждый камень в тех местах проклят, заклят древними словами, которых мы никогда не сможет ни вспомнить, ни воспроизвести, и я лишь чудом смог дожить до рассвета. Множество камней осталось лежать под моими окнами и дверьми, как будто тролли были скорее готовы умереть, обратившись в булыжники, чем дать мне уйти. И всё же я здесь.

Мы молчим, ожидая знака ведущего, тот тоже молчит, как будто должно быть сказано что-то ещё. Антон аккуратно опускает рукав обратно и застёгивает запонку. Тогда ведущий вздыхает и звонит в колокольчик.

На моём листке опять немногое, одна фраза: «Я люблю троллей». Меня бы они не стали кусать, если бы существовали. Антонио, глупый южанин, просто не понимает, как нужно обращаться с северными мифами. Между горами и фьордами дорогой троллей ходят старые сказки, и втыкают вилки в смертных, не проявивших должного уважения.

— Кто у нас следующий? — спрашивает ведущий после сигнала. Он смотрит на нас, но мы упрямо молчим. Кажется, странная история Антонио произвела неприятное впечатление на всех. Не хочется делиться личным, когда кто-то так откровенно врёт. Впрочем… Разве это не упражнение на безусловное принятие?

Вася вздыхает и поднимает руку:

— Я могу сказать, — несмело произносит он. Вася среди нас самый молодой, вряд ли ему больше двадцати. Наверное, он боится, что все мы относимся к нему слегка снисходительно. Я так точно периодически ловлю себя на этом и тут же стараюсь исправиться. Но это тяжело: когда смотришь в Васины голубые глаза, поневоле начинаешь считать его наивным подростком. Что он вообще забыл здесь? Что могло случиться с ним такого, чтобы ему понадобилась групповая терапия?

Ведущий кивает: «Конечно», — и Вася рассказывает самую немудрящую историю, что слышала в жизни. О том, как совсем маленьким Васенькой он потерялся в купейном вагоне. Думал, что потерялся; выйдя ночью в туалет и захлопнув дверь купе, он беззвучно, но горько плакал и метался по вагону, не понимая, какая дверь его, опасаясь вламываться к чужим дядям и тётям, которые наверняка бы на него накричали. Потом его застал в коридоре дежурный проводник. Вася рассказывает обо всём этом так, что волосы шевелятся у меня на голове от ужаса. Я живо представляю себе отчаяние маленького ребёнка, перед которым с десяток безликих и одинаково страшных запертых дверей. За окнами поезда — беспросветная российская зимняя степь, где изредка мелькают тени и странные отблески, да слышен ещё мерный стук адских колёс, уносящих людей неизвестно куда и зачем.

На миг мне снова мерещится дорога, автомобиль и странные существа по ту сторону стекла, но я не успеваю нырнуть в свои галлюцинации, потому что Вася как раз заканчивает рассказ.

Ведущий кивает, что-то говорит негромко — лично Васе, и мы снова утыкаемся в блокноты.

В этот раз я записываю много, но всё бессмысленное: повторяющиеся вариации предложения о холоде и движении, какие-то обрывки фраз и даже слов, рисую спирали на всю страницу, с наслаждением нажимая на карандаш, продавливая глубокий след в линованном листе. Я отчего-то знаю, что следующая очередь моя, и мне всё-таки придётся сказать правду. Я могла бы попытаться скрыть её за чем-то другим, за другой историей, но Нина забрала у меня ледяной сон, Антонио — северные сказки, а Васенька — кошмары потерянного ребёнка. У меня ничего не осталось, кроме дурацкой правды.

И всё же, когда ведущий кивает мне, я делаю попытку съехать с темы:

— Я могу в этот раз промолчать? Пропустить очередь?

Он качает головой, но я упрямо и путано пытаюсь объяснить, в чём же дело:

— Боюсь, моя история станет последней. После неё уже ничего не будет. А у нас тут ещё два участника, помимо меня…

— Это не страшно, — успокаивающе говорит ведущий. — Делай, что должно.

Ну вот, мне не оставили выбора. Ненавижу, когда мне не оставляют выбора. И жалко тех двоих, голоса которых я в этот раз не услышу. Может быть, наверстаю потом. Может быть.

— Мы выехали поздно ночью от своих знакомых… — я смиряюсь и начинаю рассказ. — Чёрт нас понёс ехать в этот гололёд, ночью, могли бы остаться до утра… могли бы выехать раньше… О чём мы только думали? Возможно, я просто очень хотела попасть домой.

Я представляю себе, как это было, и тут же понимаю: что-то идёт не так, совсем не так, как мне хотелось бы. Внутри нарастает чувство пустоты, дрожь пробегает по плечам, становится очень холодно.

— Всё, как всегда, — я обвожу взглядом знакомые лица. — Всё та же старая песня. Всё та же старая песня…

Я замолкаю. В машине звучит старая песня. Я уже почти не сплю, я хватаюсь из-за всех сил за остатки дремоты, я хочу услышать то, что должны сказать те двое. Это ведь что-то, чего я совершенно не помню, но обязательно должна узнать. С усилием мне удаётся втянуть себя обратно в сон.

— Я растеряна, я не знаю, что мне делать, — бесцветным голосом говорю я. — Кажется, уже поздно сомневаться. Или нет? Это я замерзала в ожидании дизеля, когда на первом курсе пошла в дурацкий поход, — при этих словах Нина начинает таять, не переставая поглаживать живот. Она даже не замечает, что с ней происходит. С каким-то ожесточением я продолжаю убивать иллюзорную группу:

— Это я придумывала истории про троллей, — от Антонио мгновенно не остаётся и следа. — Я заблудилась в ночном поезде и уже не нашлась, вокруг было слишком много железа. — Вася тает очень медленно, мы даже успеваем посмотреть друг другу в глаза. По нему я буду скучать больше всех.

Ведущий кивает оставшимся двум — супружеской паре, мужчине в возрасте и очень красивой женщине, и те исчезают с потерянным видом. Кем же они были? И почему мне так важно это вспомнить?

— Выбор всегда за тобой, — он откидывается на спинку стула, закрывает блокнот, и долго молчит. Я тоже молчу, но от этого только хуже. Орды духов леса гонятся за мной, а во главе их тот, от кого мне так долго удавалось уйти, и сегодня он на бледном коне.

— Ты же понимаешь, что всё дело в том, когда и где ты проснёшься? — он старается говорить мягко, но вряд ли это сделает его слова менее болезненными. — Эти секунды сна в машине на зимней дороге закончатся светом, обжигающим и ослепляющим светом. В эти секунды колёса проскальзывают по льду, автомобиль заносит, заносит ещё, его кружит так, что ты уже не различаешь ничего, ничего не слышишь, кроме оглушительного биения сердца… это твой выбор, только твой, какой свет ты увидишь, когда откроешь глаза: зарево пожара или звёзд, столь же ярких, как в первый день сотворения моего мира.

— Мы дети звёзд, мы идём за тобой, — шепчу я, — просто открой нам дверь, просто открой. Это ты смотрел на меня через окна поезда в степи и из-под еловых ветвей ледяным утром, ты прятался за древними камнями под бледно-голубым июльским небом, ты шёл по пятам по ночным улицам, ты заглядывал через стекло в спальню в конце ноября и это ты мчишься за нашей машиной…

— …в последней надежде спасти тебя, — заканчивает ведущий. Его глаза — осколки звёзд, его руки — ветки, царапающие дверцу. Я уже там, я могу положить руку на живот и почувствовать, как шевелится внутри ребёнок; могу повернуть голову налево, посмотреть на сосредоточенное лицо его отца; увидеть через лобовое стекло пугающее блестящую ленту дороги; и бросить косой взгляд через плечо, чтобы различить моего преследователя, почти летящего вровень с машиной. Прямо за ним держатся ещё двое всадников, мужчина и женщина, их лица печальны, как будто давным-давно они потеряли единственную дочь. Я понимаю, что если продолжу смотреть на них, то моя решимость быть человеком до самого конца растает, и мне уже не уйти от Лесного царя.

Его голос ещё звучит в моей голове как эхо недавнего сна: «Последние секунды, чтобы принять решение, а потом ты проснёшься окончательно».

«Почему? Зачем я тебе?» — я не верю, что он мне ответит. И так и есть: я слышу лишь горький серебряный смех. Конь уже несётся по воздуху, поднимаясь всё выше, я запрокидываю голову, чувствуя, как моё тело теряет вес на доли секунды. Это автомобиль, сброшенный, наконец, с шоссе, летит куда-то в сторону. Холодные огни, слишком яркие огни скоро обратятся жарким пламенем, но нам уже будет всё равно, по крайней мере, я на это надеюсь. Я не боюсь ничего, кроме боли, пусть вспышка перехода будет мгновенной, и когда меня окружат феи и лепреконы, когда зеленокожий Лесной царь со спутанной гривой волос, в которой застряли весенние цветы, ореховыми глазами и жарким, пряным дыханием протянет мне руку, пусть боль не заставит меня принять этот дар.

Крупицы сна ещё держатся во мне, но я вот-вот догоню настоящее время, остался последний вздох. И я делаю его, и все чувства возвращаются ко мне, и память становится ясной. Непереносимый грохот, тошнотворное верчение, зависание при падении, мой собственный бесконечный крик — ничто не может заглушить проникающий в сердце ласковый шёпот, обещающий, соблазняющий, согревающий, уносящий прочь — к огромной фиолетовой луне над зелёной поляной, к смеху и танцам, к странной, всё время сбивающейся с такта музыке, к нежным прикосновениями, к моему потерянному детству. К яркому, очень яркому свету древних звёзд, такому родному и знакомому. Старая память занимает место новой, и я уже знаю, кем была всегда и где на самом деле моё место. Прежний, такой далёкий выбор теперь не кажется мне таким уж правильным, от своей природы не убежать. Вопрос лишь в том, хочу ли я умереть человеком, как и жила долгие годы, или продолжать путь рядом в кругу моей истинной родни.

«Не хочешь этого для себя, сделай для нашего ребёнка», — в последний миг растянувшегося времени доносится до меня шёпот Лесного царя. И во мне уже нет ничего, способного ему сопротивляться.

Что значит: нынешней ночью я наконец-то возвращаюсь домой.