Элеметрошка сидел на краю платформы, похожий на стальной бочонок с тремя костлявыми ногами, на каждой аккуратный и тоже стальной ботиночек. И, как сигнальный огонь в туннеле, подмигивал единственным глазом на маленькой круглой голове. Потрескивая, электричество проходило через элеметрошку и падало к рельсам искристым водопадом. Рельсы гудели в ответ.
Люди тоже проходили через него, и на боках элеметрошки проступала дрожь. Но он не сдавался, заряжал рельсы.
Значит, где-то далеко что-то случилось.
Доня встала так, чтобы загородить элеметрошку собой. Теперь люди его не задевали, а он, вроде бы, и не заметил её поступка. Чем-то он там был занят; в воздухе висел запах свежести, какого в метро не бывает, а бывает только после июльской грозы.
Элеметрошка закончил своё дело, спрыгнул вниз и просто ушёл, не поблагодарив. Смешно перебирал тремя ногами, раскачивался.
Существа с туманной стороны плохо понимают людей, так что Доня не обиделась.
Но элеметрошка из головы не выходил полдня ещё, вот и получился рисунок: станция вполне узнаваемая, платформа, над ней вытянутое пятно — силуэт туманника, золотой в огнях прибывающего поезда. И сам поезд — мордатый, серьёзный, от усердия высунут язык (это Доня придумала, конечно), под колёсами дрожит электричество. Всё бы ничего, да только она замечталась и рисовать принялась прямо посреди геометрии — в рабочей тетради и вместо типов многогранников. Очнулась, когда элеметрошка подмигнул ей с листа, прям как живой.
Чуть со стыда не сгорела перед самой собой: уже давно не шестилетка. Вроде бы научилась не выдавать то, что на родительских собраниях учителя много лет и со вздохами называли: «У вашей дочери слишком живое воображение».
— Слышь, Дуська, подари картину, — насмешливо зашептал Ходунок. Его верные соучастники, один впереди, другой сбоку, захихикали. Тоже шёпотом.
— Станешь знаменитой, продам её в Эрмитаж, — не унимался Ходунок, ничем не рискуя: учитель, занятый объяснениями, его не слышал.
Хихиканье гиены сбоку оборвалось: соседка Аля двинула одному Ходункову соучастнику кулаком в бок. Несильно, но чувствительно.
Аля появилась только в этом году, светленькая, высокая, похожая издали на резиновых рекламных человечков, что машут длинными нескладными руками у автосалонов. Но уже через две недели её боялись задирать даже Ходунок и его гиены. Доня и сама никогда бы с ней не заговорила просто так: Аля умела делать взгляд как у ведьмы из какого-нибудь хоррора, так что жутко становилось по-настоящему.
Не зная даже зачем, Доня вырвала листок с рисунком, подписала размашисто — не своей подписью, а какой-то выдуманной закорючкой, ещё и число поставила. И протянула Ходунку:
— На, жирей на чужом творчестве, — зло сказала она. Наверное, слишком громко, потому что учитель наконец-то обернулся.
Ходунок с гнусной ухмылкой схватил листок, а Доня отпрянула, но успела мельком увидеть, как задумчиво Аля провожает взглядом её рисунок.
Второй раз Доня встретила элеметрошку через день, на той же станции, на том же месте той же платформы, и точно так же он сидел на краю. Только теперь сильнее наклонялся вперёд, почти падая. Уныло свешивались его тонкие ножки, и даже искры, что скатывались к рельсам, как будто потускнели.
Он дрожал, хотя люди теперь обходили его стороной. Доня почуяла: от элеметрошки тянуло гарью, как будто что-то внутри его перегрелось или вовсе перегорело. Мама говорила Доне: и туманники вовсе не вечны, даже прижившиеся на людской стороне. Даже те, что втянулись в человеческий быт, сумели найти себе место в шумном мире. Превратились из духов трав или речных камней в анимы новых вещей, новых понятий. Всё равно каждому приходит свой срок.
Может, и элеметрошке пришёл, грустно подумала Доня. Жалко, но что тут поделаешь?
Элеметрошка качнулся, блеснул в жёлтом свете плафонов его бок, слабо заскребли ноги по бетону. Он лёг на спину, перекатился. Поднялся, раздражённо тряхнул лысой стальной головой и побрёл по платформе.
Доня двинулась за ним — не думая, а просто потому что он шёл — и она тоже. Между ними будто ниточка натянулась, от затылка элеметрошки к её коленям. Туманник ростом как раз до колена Доне и доходил. Ровная такая ниточка, звенящая и очень прочная. В её звоне гремел перестук поездов, рельсов гул и шорох туманов из родного края элеметрошки.
Так что Доня по сторонам не смотрела. И даже вперёд не смотрела тоже, только на стальной затылок. Появилась какая-то дверь, элеметрошка ткнулся в нём боком, та сама распахнулась. Доня шагнула вслед за туманником в тьму, пахнущую горящим жиром, хранящую подземные ходы древних слизней, движимую вечным ритмом сердец титанов… и оказалась в служебном помещении метрополитена. Том самом, что есть в конце каждой платформы и запирается на старый кодовый замок с потёртыми заветными цифрами. На Доню вытаращил глаза лысый мужчина в рабочем комбинезоне, сидящий за колченогим железным столом.
— Ты как сюда попала-то? — изумлённо и грозно спросил мужчина. А Доня только моргала в ответ, удивлённая не меньше его. Элеметрошка же исчез бесследно.
— Чем же он тебя так зацепил, Донечка? — спросила у неё мама. Она не рассердилась, только огорчилась, потому что дочь опять выдала себя, да ещё так… скандально.
Скандал был: метрополитен — это вам не полузаброшенный склад с тремя пустыми контейнерами. А тут ребёнок просто вот так проник в охраняемое помещение! «Убогим кодовым замком охраняемое, тоже мне», — мрачно думала в ответ Доня, пока перед мамой распинался начальник смены. Доню заперли в метрошной комнате полиции и не отпускали, пока мама не приехала. «Вы понимаете, Эва Аполлоновна?! — причитал начальник смены. — Что это такое?!»
Доня видела, что мама не понимает и понимать особо не хочет, ей скучно слушать этого усталого, не очень-то счастливого человека. И наверняка она думает, что ему бы успокоиться, погулять по лесу или хотя бы по парку, послушать, как перешёптываются деревья о грядущей зиме. О том, что выпадет снег, и анимы парковых скульптур выйдут в безлунную ночь из каменных тел и будут танцевать среди чёрных стволов медленный белоснежный танец.
— Не знаю, — ответила Доня на мамин вопрос. — Он… будто заболел чем-то.
— Может, и заболел, — вздохнула мама, — раз ты его увидела. Обычно они прячутся в туннелях.
Они сидели на кухне втроём — Доня, мама и чёрный кот Мышкин. Мама пила чай, пахнущий эвкалиптом и мёдом. Доня грустно тянула когда-то горячий, а теперь остывший шоколад. Мышкин глядел с подоконника осуждающе, и в его жёлтых глазах читалась: «Эх, Евдокия, взрослая, чай, девка, что ж ты прокалываешься, как мышка неразумная?» Не говорил он этого вслух, только чтобы не перебивать воспитательный процесс. Потом ещё и не такое скажет.
— Они живут стаями, — мама задумчиво отхлебнула чай, поморщилась и отодвинула чашку. Медовый запах теперь отдавал горчинкой. — Шелестящее, гремящее сообщество. Собираются кучками и искрят в глубинах туннелей по ночам. Следуют за путевыми обходчиками, охраняя их. Чинят прорехи в рельсах, не физические… а те, что людям не видны. Но такие прорехи тянут людей под поезда, зовут к себе. Без элеметрошек метро давно бы провалилось в само себя, очень оно странное, почти нечеловеческое сооружение… Может, «твой» элеметрошка отбился от стаи, вот и болеет теперь. Если это и вправду тот же самый.
— Тот же… — заворожённо кивнула Доня. Пока мама рассказывала, её глаза светлели, светлели, пока не начали светиться изнутри. Такой Доня видела её нечасто.
— Тогда ты его встретишь и в третий раз. Помнишь? Всегда правило трёх. Только в этот раз не упускай из виду и людской мир тоже, смотри по сторонам, — попросила мама, становясь обратно обычной, всегда немного печальной человеческой женщиной.