***
Звонкий дождь этим утром разбудит меня; слева и справа — лишь летний звонкий волшебный дождь, вверху и внизу — лишь вода, вода, вода.
Этим летом дождь идёт особенно часто; я смотрю на картины, что появляются на стенах, каждое утро — новые, и слушаю дождь, ибо… я жду.
Жду тебя, тебя, жду, жду, жду, под плеск, шёпот, дыхание, скрип дождя, жду, жду, жду…
Я — воплощённое ожидание, бесконечный дождь, поглощающий сам себя, чтобы продолжаться дальше. Круговорот воды в природе, в отдельно взятом месте, во время отдельно взятого куска лета. Время…
Время? Что это? Какой оно имеет смысл и имеет ли смысл оно вообще? Когда оно измеряется новыми открытками тех солнечных тропических мест, где я никогда не была, и только этим. Из-за дождя нет смены времени суток, и, может быть, нет времён года. Я лишь помню, что сейчас лето. Я точно знаю, что фотографии тропиков меняются по утрам.
Сколько идёт этот дождь, сколько длится это лето? Я не помню, когда началось моё ожидание, кажется, я почти забываю, кого же жду.
Я забываю твоё лицо, помню ещё вкус губ, языка и дыхания; забыла рост и фигуру, но узнаю тебя по тому, как ты меня обнимаешь; что-то ещё я не помню… а глаза у тебя серо-зелёные, серые, зелёные… главное, не забывать, какие у тебя глаза.
Дождь не кончается, не кончается, в нём уже не бывает перерывов, и фотокарточки забывают меняться, — время остановилось окончательно, а я жду. Жду, жду, кого? Тебя. У тебя серо-зелёные глаза, серые, зелёные.
Нет времени, нет лета или утра, есть вода, вода, что смывает память. Память? Что это?
Время? Как это?
Ожидание? Кого? Того, у кого серо-зелёные глаза. Я всё ещё помню.
Даже здесь, когда меня саму стирает из реальности нереальный дождь, когда моя жизнь закончена, в пустоте света, я всё ещё помню цвет твоих глаз, я всё ещё помню своё ожидание. И это — моя награда.
***
Капли. Светлая ночь медленно отступает, и ещё более пронзительный свет приходит на её место. Темноты нет.
Всю жизнь мы проводим во тьме, но понимаем это очень редко. Тогда, когда свет вдруг заливает нашу жизнь. Только тогда становится очевидным, что раньше о свете мы ничего не знали, а всё, что принимали за свет, было в лучшем случае сумерками.
Это светлое место, но даже оно темнее, чем был тот свет, о котором я говорю.
Это был свет фар.
Это был свет фар? Свет фар в конце туннеля?
Это был взрыв, ослепительная световая волна, прошившая насквозь моё тело? Это было неправильное солнце в небе?
Этот свет был смертельным, так или иначе, он убил меня, так или иначе, потому что жить после него и без него было невозможно. Просто невозможно… никак, противоестественно, несовместимо с законами существования мира. Чтобы жить после света, но без него, нужно было выйти за пределы известного мне мира. А лишь об одном таком надёжном способе у меня были сведения, способе, вычёркивающим человека навсегда из книги мироздания.
Но свет?
Если бы… если бы жизнь не стала для меня такой невозможной, если бы я не вырвался из мира, тогда — помнил бы я, что же было источником света? Мне очень, порой мучительно, хочется знать хоть что-то об источнике.
Только знание это привело бы всё к тому же, всё к той же несовместимостью с жизнью.
И пусть я давно не живу, пусть я рисунок на несуществующей стене, эхо дыхания, несколько белых частиц пустого пространства, даже это перечеркнул бы тот свет.
Я ничего не помню. Это моя награда — ведь я всё-таки видел настоящий свет.
***
Тишина, открывшая двери в бесконечность, серые глаза, всматривающиеся в темноту этого моря, тишина, открывшая… это пространства света, пустое, тихое место. И оно придумано мной.
Когда свет имел цвет — имел спектр, то и эмоции имели спектр, и реакции тел не были столь однообразными. Это было раньше, до того, как эксперимент был введён в финальную стадию.
Сначала мы длительное время контролировали каждый «шаг» пульсирующего тумана; иногда он вытягивал ложноножки и делал шаги по-настоящему, но чаще просто перемещался из одного сосуда в другой. Эта игра ему нравилась: перетекать по сложным сочленениям прозрачных армированных труб, исследуя повороты, изгибы, переходы — стеклянный лабиринт, на радость своим создателям, нам. Он был как зверёк, попавший в незнакомую среду, или даже как маленький ребёнок, недавно научившийся ползать. Но потом его интерес ослаб: пространство оказалось исследованным до конца и ничем уже не могло развеять информационный голод тумана.
Вместе с его стеклянным лабиринтом туман поместили в огромную сферу, переполненную всевозможными предметами, связанными и несвязанными, подвижными и закреплёнными намертво, различной текстуры и плотности. После этого лабиринт был открыт.
Туман был вне себя от радости, это было заметно не вооружённым взглядам. Наши вооружённые приборами умы это также отметили и доказали.
А потом стало понятно — он не видел, не чувствовал цветных предметов, он проходил сквозь них, и крупинка за крупинкой они теряли цвет, а он становился больше.
Некоторое время это нас не беспокоило, мы не замечали, что, увеличиваясь в размерах, он умнел… и становился всё более голодным.
Он умнел… и становился голодным.
…потом было поздно. Не было цвета, не было эмоций, не было реакций, не было мыслей. Это последний рывок, это пустое, светлое место.
Не я создал его… но я создал его. В предпоследний момент, когда время было уже упущено. Ничего не осталось, никаких ресурсов, кроме моего воображения, моей жизни, моего воображения, моих мыслей, воображения и жизни… и мыслей.
Это пустое, светлое место; это моя душа, столь бесконечная, что туман — всего лишь микроскопический кусочек пространства, и как бы он ни рос, ему не заполнить её.
Иногда в этом безвоздушном свете я вижу радугу. Это — моя единственная награда.