Стая

Наверное, метрошные люди добрались и до Дониной школы: утром учителя уже знали, как она злостно проникла в запертое, секретное помещение (и ничего там не сделала). А ещё через пару часов — и все ученики.

Даже Ходунок смотрел на Доню почти без презрения, а его гиены-соучастники примолкли, не зная пока, как нужно к Доне теперь относится.

После уроков с ней долго говорила директриса, допытываясь, что же произошло. И главное: зачем? Но ничего не добилась, потому что врать Доня не любила, а говорить правду было бы странно. Директриса никогда не поверила бы в элеметрошку.

К метро Доня дошла на полчаса позже обычного и никого на платформе не увидела. Нет, людей, конечно, увидела. Были среди них и такие, как она. Те, кто-то с любопытством читал в узорах мраморных колонн прогноз дел на завтрашний день. Или вычислял по сегодняшнему свечению плафонов, какая будет погода через неделю. Или слушал, о чём перешёптываются указатели, главные сплетники всего городского транспорта. Большинство же пассажиров ничего не слышали и не замечали, занятые ожиданием следующей минуты. А когда она проходила — то той, что наступала за ней.

Элеметрошки не было. Дважды Доня видела его в одно и то же время. Может быть, он придерживался известного ему одному расписания и сегодня уже был здесь или ушёл. Или третий раз будет просто не сегодня. Или… у него сил не осталось, и лежит он где-то на рельсах, пока Доня тут гадает на огоньках туннелей.

Поезда всё не было. Две минуты, три, четыре. Где-то что-то случилось, но пока никто не спешил исправить это.

Толпа пассажиров уже источала беспокойство, так что Доня отодвинулась от неё и побрела к концу платформы, как элеметрошка день назад. И там, у той самой двери, за спинами людей Доня заметила три качающиеся тени. Они стояли полукругом, прижимая к стене что-то маленькое и тускло блестящее.

Стальные ботиночки упирались в платформу, как будто старались вжать тело-бочонок в узор стены. Глаз ещё подмигивал, но уже безнадёжно. Запах гари тянулся вдоль края платформы и нырял вниз, к рельсам, а тем становилось только хуже.

У Дони сердце забилось не в груди, а в ушах. Стук заглушил почти все звуки. Она пошла к теням так храбро, так твёрдо ставя ноги, как будто и в самом деле их не боялась.

Тени, продолжая сжимать полукольцо, разом обернулись на звук её шагов. У теней были лица Ходунка и его соучастников, только немного расплывшиеся, как у потёкшего шоколадного зайца, и с белыми, затянутыми плёнкой глазами. Из раскрытых ртов тянуло сыростью. Сытно облизнувшись, тень с лицом Ходунка втянула в рот немного искр, налипших на губах.

— Угощайся, — предложила тень, голос у неё был гремящий, как банки в мусоропроводе, — чем осталось. Раз уж ты его первая нашла. Так-то они обычно стаями ходят, фиг ухватишь. — И тень растянула губы в такой знакомой ухмылке.

На Доню будто ушат ледяной воды пролился: это из-за её рисунка! Ходунок понял, что на станции есть одинокий элеметрошка. На стаю, выходит, он с гиенами нападать не решался.

— Уйди, — одними губами прошептала Доня. Не зная, что делать, если тени её не послушаются.

А они и в самом деле не послушались. Только отвернулись равнодушно, сдвинулись плотнее. Элеметрошка уже едва шевелился, осел на платформу, голова склонилась набок, глаз почти погас.

Доня со всей силы толкнула ближайшую тень — но та была мягкой и пружинистой одновременно, и Доня отлетела и больно ударилась плечом о стену.

— Оставьте его! — чуть не плача, попросила Доня. Теням, конечно же, было наплевать.

Что-то маленькое и светлое врезалось в них, прошило насквозь двоих — одну из гиен и самого Ходунка, и узкое полукольцо вздрогнуло, потеряло монолитность.

Рядом с Доней стояла очень злая Аля. Её глаза метали крохотные, но яростные молнии, а сквозь пальцы сжатых кулаков проходил белый свет.

Она кинула ещё один, похожий на снежок, сгусток света в Ходунка и обернулась к Доне. «Беги за помощью», — сказала Аля, не размыкая губ. Это был звук холодного ветра, несущегося над северными, бесконечными плато.

Доня, не думая, бросилась к краю платформы и спрыгнула вниз, рядом с рельсами. Люди будто перестали видеть её: всё так же ждали следующей минуты, только пока и текущая замерла. Тянулась, как липкая ириска, не только люди застыли, но и поезда в туннелях, и движение узоров на колоннах, и даже шёпот указателей стих.

Люди не помогут, думала Доня, нет, элеметрошке нужны его братья.

Она бежала по туннелю, не представляя, где их искать в пропахшей железом тьме. Боковые отводы уходили вниз, там горело вечное пламя. На потолке шуршали глазастые жуки и тихие, туманные мыши из тех, с которыми так любил точить лясы кот Мышкин. Рельсы набатом отбивали каждый Донин шаг.

— Ну, миленькие, — зашептала она на бегу, немного уже задыхаясь, мчась во тьме между людской стороной и туманной, — найдитесь, пожалуйста, найдитесь…

Она услышала шум задолго до того, как влетела в их шелестящее, гремящее сообщество — всё, как мама говорила. Поток блестящих боков, спин и голов. Стук стальных башмачков. Они окружили Доню и слушали, как бьётся её сердце, как она вспоминает об их одиноком товарище, потеряшке, которого вот-вот съедят Ходунок с гиенами.

А потом потекли стальным потоком назад, неся Доню за собой.

И ворвались на платформу, отталкиваясь тощими ногами и отчаянно высоко прыгая, как раз тогда, когда текущая минута истекла.

За ними шёл поезд, заряженный искрами элеметрошек по самые потолочные люки.

Тени смело его электрическим ураганом. Смыло стальным потоком, что заполнил платформу, ловко лавируя между стоящими людьми. Подхватил одинокого элеметрошку и увлёк, полуживого, назад, в мир гула, искр и темноты.

Платформа опустела: люди вошли в поезд и уехали. Остались только Аля — с расцарапанными ладонями и щекой, и Доня, которая всё никак не могла отдышаться.

 

— Я следила за тобой, — сообщила Аля беззаботно. Она прижималась животом к камню набережной и щурилась на осеннее закатное солнце над рекой. — За гиенами поди уследи, сольются с тенями, и привет. А за тобой ещё можно. Подумала, ну, ты специально им рассказала. За процент от добычи.

— Почему? — обиделась Доня.

Аля повернула голову, отодвинула прядь белых волос и показала правое ухо: половины мочки не было, и походило это по форме на след от укуса.

— Там, где я жила раньше, никогда не знаешь, кому доверять, — пояснила Аля. Увидела лицо Дони и ткнула её локтем:

— Ну не обижайся, — примирительно проворчала она. — Вот если бы я тебя сразу молнией в лоб, как их, тогда можно было б обижаться.

Она засмеялась, вспоминая драку. Доня и рада была бы обижаться дальше, но Аля сейчас тоже светилась — как мамины глаза во время рассказов про туманную сторону. Или как шерсть Мышкина, когда тот, лёжа на подоконнике, впитывал лунные лучи. Наверное, как светилась и сама Доня, когда за минуту преодолела неизвестно сколько запутанных потусторонних туннелей, чтобы посреди вечной тьмы найти элеметрошек.

— Хорошо, что его забрали свои, — сказала она.

— Ему нужна стая, — сразу поняла, о чём речь, Аля.

— Я больше никого не знаю, чтобы были как я, — призналась Доня. — Близко, то есть, не знаю. Только маму. И Мышкина.

Аля почесала царапину на ладони, скосила глаза:

— Неправда, ты знаешь меня.

И, зевнув немного по-собачьи, добавила:

— А я знаю кое-кого ещё. И, даю зуб, им ты тоже понравишься.

Страницы ( 2 из 2 ): « Предыдущая1 2