Опустившись на колени, я дополз до дверцы и стал разглядывать её, соображая, пришла ли ко мне уже белочка или дверь всегда была здесь, а я и не знал. Я же никогда не двигал это чёртово кресло.
Пока я думал, на двери призывно высветилась надпись: «Съешь меня».
Наутро я проснулся опухшим, помятым и мучимым жаждой, но ещё хуже мне стало, как только мой мутный взгляд упёрся в ту самую дверцу. Кресло по-прежнему было сдвинуто, книги нигде не было видно, а на двери горело то же самое приглашение к действию.
Не привиделось, значит.
— Ладно, — сказал я вслух и огляделся: вдруг, в самом деле, есть кому меня услышать. — Будь по-твоему. И позавтракаю заодно. Вот только водички принесу, хорошо?
Я зашаркал на кухню, продолжая общаться с пустотой:
— А то что это за закусь на сухое горло? — бурчал я, наливая воды в грязную чашку и шаркая обратно. — Где это видно, чтобы питаться дверью да без запивки?
Отпив из чашки, я присел рядом с дверцей и осторожно ткнул в неё пальцем: она оказалась мягкой, как желе, и даже немного липкой, на пальце остались частички краски… или что это там было. Я понюхал «краску» и осторожно лизнул: лаймовое желе. Горькое и сладкое, одновременно.
«Как твоя жизнь», — добавил голос в моей голове и пошло захихикал. Ах ты ж!..
Я воткнул кулак в дверь, зацепил здоровенный шмат желе и отправил в рот. Ну и гадкая же была дрянь, да и перемазался я весь к тому же. Пришлось идти мыться, заодно захватил большую ложку. Орудуя ею, мрачно пережёвывая куски двери, я напоминал себе то ли Мальчиша-Плохиша, то ли Робина-Бобина, а под конец — и всех Трёх Толстяков, одновременно.
Желе мрачно лежало в желудке, аки камень, но я продолжал упорно есть, хотя зачем — объяснить бы себе не смог. Ну разве что: сказано же «Съешь меня». Как же можно ослушаться говорящей, точнее неговорящей двери?
Постепенно стало ясно, что за дверью находится тёмная дыра, то ли реальная, то ли ведущая прямиком в никуда. Пока я ел, мысленно прося всё сущее, чтобы меня не стошнило, дыра становилась всё светлее и светлее, и когда последний кусок двери исчез в моей переполненной сладкой горечью утробе, из дыры вырвался маленький фейерверк и под потолком расцвели слова: «Поздравляем! Вы переходите на следующий уровень сбычи мечт!»
Я отбросил ложку и сунул голову в дыру, прямо сквозь поток белого света, мельтешение солнечных зайчиков и конфетти, и хотя я не думал, что смогу пролезть весь, почувствовал, что уже и плечи мои проходят, потом грудь, и постепенно я весь окунулся в странный свет. Я летел сквозь него, и мне казалось, что он состоит из надежд и прекрасного будущего, и я сам тоже начинаю пропитываться этой смесью, и мне хорошо, как никогда, а потом я как будто снова открыл глаза, повертел головой и понял, что я — уже не я, а кто-то ещё.
И уж комната-то точно не моя, хотя я бы не отказался: здесь всё, как в кино. И большой стол с пресс-папье, и новенький ноутбук с надкусанным фруктом, постеры в рамках на стенах, шкафы с книгами. А вон маленькое зеркало. Я метнулся к нему и увидел уже ровно то, что и ожидал: знакомую физиономию с кудрявой шевелюрой и почему-то седеющей бородкой. Типа: «Выбрали? Так получите и распишитесь!»
Первой моей мыслью стало: интересно, что было в том желе, кроме лайма и отвратительности? Потом пришла паника.
Я раньше думал, что панические атаки — это сказки для сытых буржуев, а вот и нет, оказалось. Всю прелесть этого состояния я оценил от и до: и ощущение нехватки воздуха, и спазмы в груди, и дрожь во всём теле. Помогло только упасть на пол, скорчиться в позе эмбриона и уткнуться носом в колени. И откуда только это взялось. Видимо, инстинкт сработал.
Отдышавшись, я поздравил себя с тем, что стал самым настоящим попаданцем. И спасибо, что не к Сталину угодил, а всего лишь оказался на землях Её Британского Величества. Хотя… про СССР я хоть что-то знаю, а вот про жизнь Нила, нашего, Геймана — ничегошеньки и ещё немного ничего сверху.
Потом ко мне пришла утешительная мысль, что это просто глюки. Точно.
Я радостно сел и стал соображать: глюки глючные, и начались они ещё вчера. Ничего я не просыпался ночью, как заснул вечером, надравшись, за кухонным столом, так до сих пор там. Интересно, бывает ли палёное пиво? Наверняка! И тут же я понял, что это не просто глюки, а предсмертные, что я траванулся палёным пивом, и теперь мой мозг отчаянно цепляется за остатки реальности, пытаясь одновременно донести до меня, что мне кранты.
Я даже заплакал из жалости к себе. Сидел на полу, думал о том, как многого я ещё не успел, вот и мечта не сбылась, хоть бы какой рассказик напечатали, и тронная речь так и осталась в моей голове, и даже собственного жилья не нажил, семью не завёл, про деревья и говорить не приходится. А я ведь — ещё ничего, молодой, может быть, и вышло бы что-нибудь из меня, кроме того зелёного желе, что вяло ворочается в желудке…
А потом я услышал стук в дверь и женский голос, что-то говорящий на английском. С языками у меня туго, так что слов я особо не разобрал, но мне того и не надо было. Окутавший меня страх как-то сразу убедил, что я вполне себе живой и всё это по-настоящему.
— Мама, роди меня обратно, — прошептал я, оглядываясь, куда бы спрятаться. И тут одна из теней в углу между книжным шкафом и окном зашевелилась, слегка отодвинулась портьера, и раздался шёпот:
— Сюда, скорее!
Я метнулся на шёпот, скользнул под портьеру, споткнулся обо что-то и влетел в стену. Только стены уже не было, я упал в кучу зловонного тряпья, мерзко шевелящуюся к тому же.
С утробным «фу!» я отпрянул и наткнулся на моего спасителя.
Это был сухощавый, немолодой человек со шрамом во всю левую щёку, один глаз у него был затянут бельмом, а второй смотрел внимательно, цепко, изучая и запоминая каждую деталь во мне. Одет человек был в чёрное трико и робу, слегка смахивающую на короткое кимоно.
— Занзибу? — произнёс человек, и я вылупился на него как барашек на новые воротца.
— Занзибу? — настойчиво повторил человек. — Это ты?
Ах да, я ведь не сказал вам, что в детстве придумал себе дурацкий псевдоним. И, разумеется, этим псевдонимом был «Занзибу».