— Дура! Дурра! — орала Воронишка, дёргая горлом и ероша перья. Она сидела на четвёртой ветке слева, забравшись поглубже в листья; принять её можно было разве что за глубокую тень, но никак не за птицу. Чёрные глаза блестели злорадством, в этом можно было не сомневаться.
Зайка, прозванная так за большие передние зубы да уши, дрожащие в минуты душевного её волнения, запрокинула голову: прикинула, а стоит ли лезть за дурной Воронишкой? Велико ли будет удовлетворение от наказания птицы или, на худой конец, достаточно ли та вкусна?
Вздохнув, она подумала, что преподать урок наглому созданию в любом случае нелишне. Брезгливо потрогала кору и поползла вверх, цепляясь ногтями за ствол. При этом она угрожающе бормотала: «Девяносто девять лет — отличный возраст… сила, ловкость, ум — всё в самом…». Не сумев подобрать подходящего слова, она закончила угрозой: «Я до тебя доберусь!». И вообще, не рассказывать же глупой птице, пусть и живущей по соседству, что девяносто девять лет — самое чудесное время. Детство закончилось, оставив однако ощущение лёгкости и радости жизни, а взросление только приближалась, но сила уже прирастала каждый день.
Девяносто девять лет — начало молодости, когда всё-всё впереди, и сердце замирает от необъятности мира и самой жизни.
А тут Воронишка сидит на дереве и обзывает Зайку «дуррой».
Зайка, конечно же, могла выбрать способ мести полегче: запустить в Воронишку чем-нибудь, переломить силой мысли ветку, заставить бедный птичий разум поглупеть ещё больше и перепутать небо с землёй… Но ползти по коре, выискивая удобные щели, ощущая себя наследницей легендарных лесных кланов было здорово.
Воронишка без опаски косилась на Зайку, пока та нарочито медленно приближалась к четвёртой ветке слева, а в последний момент быстро расправила крылья — и почти взлетела. Но Зайка обманула время, мгновенно переместилась ещё выше и схватила Воронишку за лапки.
— Это неспоррртивно! – обижено каркнула птица.
— Зато справедливо, — отрезала Зайка, отпустила ствол, медленно спланировала вниз и занесла над бьющейся в её кулаке Воронишкой вторую руку.
Зайка поняла, что заигралась, за долю мига до того, как твёрдые тёмные когти коснулись птичьего тельца, но инерция уже не оставила ей выбора.
***
Пусть ритуал этот давно не имел смысла, но всё равно каждую неделю Лидия выбирала день, обычно среду или пятницу, и облетала старые фермы, бывшие пастбища и поля, то, что осталось от построек. Несколько десятков гектаров земли, на небольшой скорости, низко, но не слишком; полёт занимал не так уж много времени, но каждый раз приносил много печали. Питаясь ею, наблюдая за тем, как медленно исчезают с лица земли свидетели детства её и юности, Лидия, как ни странно, забывала на пару часов о том, сколько минуло лет. Она думала, что однажды время укусит себя за хвост, и всё вернётся таким, каким было. Конечно, когда это ещё будет, да и задолго до того, до повторения всех событий мира, Лидии и самой придётся уйти. Она смертна и присоединится к исчезнувшим, станет среди них своей, а после и истории о ней сотрутся из человеческой памяти. Мысль об этом будила, как ни странно, приятную смесь меланхолии и ожидания перемен.
Тысяча лет — не шутка, две трети жизни минуло, но осталось ещё немало. Каждый из её сородичей сам решал, как потратить своё время; кто-то прятался в городах, надевая маску и выходя по ночам на охоту; кто-то спал слишком глубоким сном в древних убежищах в надежде дождаться начала нового временного цикла. Кто-то вышел к людям и признался в своей сути. И были те, кто всё ещё верил в старую правду, в древнее предназначение и пытался приносить пользу, как мог. Лидия выбрала тихую жизнь, сожаление об ушедшем, роль живой памяти для людей, чей век всегда был намного короче её собственного.
Эти давно заброшенные земли не интересовали никого, кроме неё. Лидия замерла в воздухе над заросшим, сырым лугом, грозившим через десятки лет превратиться в болото. Давным-давно здесь был лиственный лес, светлый и редкий, безопасный даже для человеческих детей. Воздух в нём был звенящий, полупрозрачный, жёлтый летом и голубой зимой. Здесь по время облав прятались стаи птиц, и выкурить отсюда пернатых разбойников не было никаких сил.
Верховодила птицами ворона, которая могла бы прожить не меньше самой Лидии, а может, и прожила даже и прячется сейчас где-то, подальше от человеческого жилья. Старые вороны, заводилы, вожди птичьих стай никогда не показываются ни людям, ни нелюдям без особой на то причины. Они способны веками хорониться в чаще, направляя своих подданных движением ветра и каплями дождя. Такая ворона, набрав силу, может отдавать приказы, находясь за сотни тысяч вёрст, на другой стороне земного шара.
Если атаманша стаи жива, то где она прячется теперь, когда от леса не осталось ни пеньков, ни корней, ни даже ям? В чахлых кустах, в норе, прорытой мелким зверьком? Скорей всего, старой птицы давно не было в живых.
Лидия снизилась и ступила на луг; по этой земле она не ходила многие годы. Впрочем, даже земля спустя тысячу лет была уже не та, не родилось в Лидии чувства узнавания, только ноги промокли. И всё же тут её ждала настоящая встреча с прошлым.
На чудом уцелевшем, высохшем и сломанном дереве сидела седая птица с блёклыми глазами. На её груди светилось лысое пятно — узкий выпуклый шрам. Взгляд старой вороны скользил мимо Лидии, но та не сомневалась, что птица смотрит именно на неё.
— Жива, — пробормотала Лидия, возвращаясь в воздух.
Ворона перестала притворяться и уставилась прямо на неё. Сморщенное птичье горло дёрнулось, а потом раздался шипящий звук, переходящий в визгливое карканье, и в нём с трудом можно было различить:
— Прррокляты! Пррроклятый род! Меррртвецы!
Лидия, не слушая, летела назад к дому.
***
Старуху Ли хоронили всем селом. Люди поминали её добрым словом, потому что злым боялись. Нет, никому она зла не причиняла, хотя все как будто ждали, что вот-вот это случится. Приходили к ней с просьбами с опаской, каждый раз беспокоились, что придётся за её помощь заплатить непомерную цену.
И никогда такого не случалось.
Просто старуха Ли, которой полторы тысячи лет исполнилось, когда прадеды нынешних дедов пешком под стол ходили, была… смущающей. Неясно было людям, добро она или зло, слишком сложно понимать что-то такое, вот и раздражались они, когда приходилось о старухе Ли думать. У них и другие дела были, всегда не хватало времени рассуждать, оглядываться, оценивать. Вот бы всё было ясно, всё было чёрным и белым, понятным.
А теперь старуха Ли, наконец-то, померла, а с ней и время Детей Туманов закончилось, никого не осталось из пришлого народа и тех чудны́х зверей, что они с собой привели. И люди собирались похоронить каргу, заколотить её древний родовой склеп и ещё много-много лет рассказывать о ней страшные истории, которых никогда не было.
Туман оседал на всём каплями, от того надгробия и памятные каменные колёса казались плачущими. Ржавые петли склепа долго не хотели поворачиваться, только усилиями трёх дюжих могильщиков удалось открыть дверь. Темнота за ней была неожиданно и совершенно неправильно сухой, без запахов, ни землёй не тянуло, ни затхлостью. Зато закрывать двери оказалось не в пример легче.
Сморщенное, лысое создание, с жалкими остатками перьев на голове, переминаясь с лапки на лапку, наблюдало с крыши склепа за уходящей процессией.
Перед тем, как скользнуть в темноту усыпальницы через тайный, но с детства известный ей лаз, ведущий сквозь крышу прямо к каменным гробам, Воронишка закричала в последний раз, отчаянно и хрипло. И её карканье заставило людей вздрогнуть, а кого-то даже неосторожно обернуться — хотя все знали, что нельзя смотреть, как воронья душа покидает тело ведьмы. И те, кто не совладал с собой и оглянулся, увидели перед дверьми склепа, а то и вовсе прямо над ним, в небе… что-то.
Что-то туманное и сумрачное, что-то принявшее облик беззвучно, но горько рыдающей девушки с большими, честное слово, слишком большими передними зубами, пока на её коленях билась чёрная птица с распоротой грудью. Кровь заливала платье девушки, а птица хрипела, и в этом звуке кому-то удалось разобрать: «Пррроклята!..»
***
…Говорят, всё это было взаправду, хоть и очень давно и совсем в другом месте. И если действительно было, то знайте наверняка: немногие из тех, оглянувшихся, прожили свою жизнь радостно.