Пять лет после
— Они потеряли право на такие требования давным-давно, но вот… тут….
Кай указал на пункт в претензии и машинально убрал за ухо прядь волос, опять свесившуюся на глаза. Снежная Королева бросила быстрый взгляд на него, потом в текст, пожала плечами и заметила:
— Ты уже лучше говоришь на нашем языке. Сколько мы не общались?
— Пару месяцев, — небрежно ответил он.
— Да, ты прав, пункт 2.4 мне не нравится, — задумчиво сказала Снежная Королева, откладывая первый лист претензии в сторону.
— Мне тоже, — согласился Кай и снова поправил волосы. — Но это ещё что, вот тут пункт 3.1…
— Хочешь парикмахерский модуль для Домраба? — спросила Снежная Королева. — Последние обновления вчера пришли, самые модные. В гостиничном модуле их точно нет.
— Нет, спасибо, — очень вежливым тоном ответил Кай после паузы. — Модуль мне не нужен.
Снежная Королева едва заметно улыбнулась:
— Хорошо. Исключим пункты 2.4 и 3.1, последний смехотворен. Если им не нравится, ничего не будет.
— Пункт 2.4 исключим, а насчёт пункта 3.1 у меня есть идея. Можно его повернуть очень интересно, в нашу пользу, конечно.
Снежная Королева пролистала проект дальше, потом постучала кулачком по столу и сообщила, улыбаясь:
— Официально заявляю, если ты успешно завершишь эти переговоры, поставлю тебя управляющим центрального филиала! Распрощаешься, наконец, с провинцией. Эти люди границ не знают, но я смотрю, ты приготовил на каждый пункт претензий по контрапункту?
Кай кивнул.
— Тогда я даю разрешение на переговоры, — вздохнула Снежная Королева. Она прижала мизинец к месту подписи и поморщилась, когда контрольный лист пластбума сожрал каплю её крови. В поле «ОДОБРЕНО» всплыл изящный росчерк.
— Зайдёшь ко мне сегодня… вечером? — предложила она.
— Ну конечно, — деловито ответил Кай. — Как же иначе.
В этот момент у него дома Герда вздрогнула, будто могла слышать за сотни километров слова мужа. Она повела плечами, сбрасывая внезапно пронизавшую их боль, и подошла к зеркалу. Бледная черноволосая женщина с тонкими чертами лица, большими серыми глазами взглянула на неё оттуда. Слишком печальна для той счастливой жизни, какую вела по мнению окружающих. Герда закрыла левый глаз ладонью, и изображение в зеркале расплылось: правый видел всё хуже. Зато теперь бледная черноволосая женщина утратила печальный вид и стала загадочной, как кинодивы сороковых, окружённые туманом ретуши.
«Мне надо было искать человека в очках, — подумала Герда. — Он бы снимал очки и видел меня загадочной женщиной».
Кай не носил очки, обладал непроницаемым взглядом, по его лицу никто бы не прочёл его мыслей. Кай был загадочным мужчиной. Таким его видела Герда, даже не закрывая левый глаз ладонью.
За размеренностью их жизни давно уже пряталась мысль о том, что жизнь эта не сложилась. Когда-то у них было чувство, что делает тебя готовым совершить ради любимого массу подвигов, пройти до края света, побороть ледяную смерть. Немыслимые испытания — вот, что было необходимо для выражения такого глубокого, яркого чувства. Но случая для подобных приключений не представилось, и пришлось доказывать любовь совсем по-иному: учиться жить друг с другом.
Кай был весёлым, а Герда слишком печальной.
Кай был общительным, а Герда слишком сосредоточенной.
Кай любил разбрасываться и делать несколько дел сразу, а Герда умела смотреть только в одну точку в будущем.
Кай был, а Герда нет; как-то само вышло, что она сравнивалась с его эталоном, а не наоборот.
Герда подняла глаза к небу и спросила:
— Из чего можно составить счастье? — но вместо неба был лепной потолок, и он ничего не ответил.
— Почему ты живёшь в отеле, а не ездишь домой? — спросила Снежная Королева, разглядывая абстрактную картину, повешенную на потолке. Это была её спальня, её потолок и её картина, и она видела их каждый день, но всё равно любила снова и снова отслеживать тонкий запутанный цветной узор полотна. — Ты же можешь позволить себе скоростные путешествия. Сколько бы у тебя уходило времени? Минут пятнадцать-двадцать.
— Примерно двенадцать с половиной, — вежливо ответил Кай, протягивая ей бокал с вином. — Некоторые ездят, другие живут в отелях. И что с того?
Они выпили уже две бутылки красного, и, кажется, кто-то из них всё-таки подмешал что-то в вино. Может, и она, Снежная Королева не помнила этого. Узор на картине, сначала слегка поддёргивающийся, теперь оживал перед её глазами, закручивался, шипел, как змея. Это был агрессивный узор, если бы он мог, то вырвался бы за пределы рамы и набросился на хозяйку и её любовника. Снежная Королева улыбнулась картине, и злое шипение стало громче.
Переведя взгляд на Кая, женщина сказала:
— Сейчас ты для меня — как в тумане. Может быть, это ретушь?
— Ретушь? — ухмыльнулся Кай, скрывая неуверенность. Любое слово Снежной Королевы вызывало в нём параноидальную подозрительность, и всё время ему казалось, что она говорит не то, что думает, или намекает, или, чего доброго, издевается. И Кай искал в её словах двойной и тройной смысл, представлял их написанными, чтобы читать между строк, осторожничал и чувствовал себя неуверенно. Она заставляла его мысленно балансировать на краю пропасти, и это было острое ощущение, доставляющее особый вид удовольствия.
— Да, — Снежная Королева закрыла глаза, потому что комната стала кружиться вокруг неё. — Моё сознание накладывает на мир ретушь…
Кай не ответил. Что-то закололо в затылке; он вспомнил Герду, ни с того ни с сего представил, как жена сейчас ложится спать. Но этот образ принёс единственную мысль: что Герда из тех людей, о которых можно легко забыть.
Сейчас
Глотая воду из-под крана, художник постарался сосредоточиться на ощущении холода, спускающимся по телу вместе с водой. Только бы несколько минут не думать о картинах. Его состояние уже не походило на приступ вдохновения, вовсе нет. Это было безумие. Он чувствовал себя сумасшедшим; каждую секунду жизни думал только об образах, роящихся в голове, и смотрел на мир через цветное стекло этих образов. И временами у него отключался слух, и в абсолютной тишине художник брал кисть и видел, как его дрожащая рука цепляется за кисть, как за единственно надёжную опору.
Это началось совершенно внезапно, без каких-либо предпосылок или намёков. Первую неделю он рисовал, даже не думая, просто позволяя руке делать то, что она хочет, самой выбирать и краски, и кисти, и линии. Но подсчитав, что за неделю спал не больше пятнадцати часов, а ел — не больше пяти раз, он забеспокоился. Он никогда не вёл жизни голодного художника, питающегося только своим творчеством, он любил и вкусную еду, и поспать до обеда, и хорошо сделанные вещи. Любил комфорт, был, как он про себя говорил, земным человеком.
Ещё через неделю он пошёл к врачу.
У художника была странная жалоба: на слишком активное вдохновение, но врач назначил серьёзное обследование. Физическое состояние больного ухудшалось на глазах, в то время, как духовное… С духовным дело обстояло так: художник чувствовал, что ещё никогда прежде за тридцать лет творческого пути образы в его голове не были столь кристально чисты, просты, и изящны, и точны.
Обследование ничего не дало, ложиться в «санаторий психического здоровья», он отказался. Даже если то, что с ним происходило, и было навязчивым состоянием, художник решил больше с этим не бороться. Он чувствовал, что либо оно пройдёт само, как началось, либо съест его, ну что ж, такая судьба. Врач этого фатализма не разделял категорически, но ничего сделать пока не мог.
Уже два месяца рука художника переставала дрожать, лишь взявшись за кисть, и за это время земной человек с брюшком превратился в анемичного голодного художника.
Сейчас он глотал воду из-под крана, закрыв покрасневшие глаза, держась за стену, и ни о чём не думал. Целых несколько секунд не думал, что картина, которую он пишет сейчас, будет последней. Если он выживет после окончания полотна, то так тому и быть. Если не выживет — то так тому и быть. Что бы ни было — так тому и быть.
Нет и уже не будет в его жизни ничего важнее этой картины, он всю жизнь шёл к этой картине, финал его жизни — эта картина. Будет ли он существовать физически после этой картины или нет, больше ничего написать не сможет.
Художник выключил кран. Минута отдыха закончилась, и руки снова начали дрожать. По-прежнему цепляясь за стену, он дошёл до студии. Холст белым пятном маячил перед глазами, изгибался, как пышное тело любимой женщины. Пальцы покалывало чувство необратимости, горели линии на ладонях, и художник улыбнулся. Не это ли называют счастьем? Все его переживания в прошлом, которые он раньше называл этим словом, бледнели перед нынешним совершенным ощущением.
Сколько осталось? Несколько дней, одна картина.