Страница 1 из 2
1 2

Довесок к осьминожьей доктрине

Саундтрек: https://vk.com/audio-23865151_456239294_08424b7ed6882d97c7

В осьминожьей доктрине сообщества (любые, от родов до объединений, от производств до инфоконлавов) не превышают того масштаба, за которым обращаются в говно. В них не нарастает Катализатор (да, в честь того самого) — паразитный мемокомплекс, который главной задачей видит не выполнение основной функции сообщества, системы, социального института, а собственное выживание. Его даже сложно винить за это — пусть тупой и неживой, он всё равно хочет сохранять свою целостность, кто ж не хочет?

По счастью, Катализатор нарастает в сообществе (системе, институте) только начиная с определённого масштаба и уровня сложности. Так что все сообщества в осьминожьей доктрине невелики. Они представляют собой соты или ячейки без какого-либо центра внутри или снаружи.

И совместные решения на макроуровни складываются из множества подрешений таких ячеек.


Можно посмотреть на «Другую химию» как на историю ещё и о том, что в составе сложных систем при превышении какого-то предела вертикальной структуризации заводится инфопаразит.

Дух Системы, Голем или Левиафан, нечто неживое, но выражающее нежелание исчезать. Катализатор, Первый, как его не зови, он выполняет не основную и первоначальную функцию, для которой система создавалась, а извращает её и прикрывается ею только для того, чтобы продлить своё существование. Это вирус, размножающийся на живой клетке. Не нужно рассматривать его как-то иначе, не нужно думать, что ему можно сохранять верность, можно гордиться им или любить его. Необходимы системы, в которых появление Катализатора невозможно. Не «строго контролируется», ибо система контроля сама становится Катализатором. А именно невозможно. И благодаря осьминожьей доктрине, Катализатор просто не заводится.

В саму систему, в её принцип естественным образом встроен механизм защиты, нет, просто механизм, препятствующий нарастанию этого камня в органе. Отсутствие такого инфоконструкта — признак здоровой системы. Этот механизм, в общем, имманентно присущ системе.


Пора перейти от кубиков и пирамид к живым структурам. Каждая сота, каждая клетка должна иметь возможность автономного существования, по крайней мере, на тот период, пока переходит из (многоклеточного) объединения в другое. Возможность уйти — и не страдать, выжить какое-то время. А потом — прирасти к кому-то или образовать вокруг себя сообщество. Эта возможность должна быть на всех уровнях, у всех элементов — комплексных, разной сложности и вплоть до отдельной личности. Никто не должен быть зависим настолько, чтобы потерять альтернативу ухода.

В том числе любая «клетка» (комплексная и единичная) в осьминожье доктрине имеет право на апоптоз. Право распасться как общность, если иное угрожает общему состоянию системы. Жизнь человека принадлежит только ему. Существование объединения принадлежит только ему.

Вместо принуждения — органические связи.

Общество — живой организм, где мнение вырабатывается коллективно.

Где правда, что как люди мы все равны, никогда не будет забыта. А вместо этого будет существовать как пронизывающее всё идея, инфоконструкт, на котором всё держится.

Кажется, это невозможно без заруливающих технологий (вот откуда такой саундтрек). Ну хотя бы затем, что информация должна передаваться мгновенно или около того в системах с любым количеством ячеек.

Кажется ещё, что эволюционного пути к осьминожьей доктрине нет или он совсем не ясен.

Но, в конце концов, устройство общества провоцируется внешними условиями. И во Времени Севера мы способны создавать внешние условия для себя сами, в чём и состоит «фантастическая» революция.

АнтиØутопия

Итак, утопия, антиутопия и дистопия не кажутся особо привлекательными. Вынесем за скобки реализм, ведь речь о будущем, о мечте, к которой хочется стремиться. (Хотя б к диатопии).

Должно быть что-то ещё. Как-то ещё нужно изображать будущее, чтобы не получить поздневековье, средневековье или безвековье (дистопию, утопию, антиутопию, соответственно). Вот космический коммунизм (+ ещё), если ему удалось пройти по тонкой грани и вылавировать между этими тремя монстрами, если ему удалось дополнительно не стать ни государством, ни Пожирателем, как мне его тогда называть?

Я придумала, что должно быть нечто, внешне схожее с утопией — но отрицающее её главную движущую силу, насилие над личностью. Но и не антиутопия с концлагерями или твёрдой валютой в крышечках. Анти-утопия.

Потом муж предложил писать это как в старом киберпанке: анти0утопия или анти_утопия.

А потом я поняла, что нужна антиØутопия.

Ноль с косой чертой* указывает, разумеется, на то, на чём стоит анархо-трансгуманизм: освобождение личности от общества через технологии.

Без технологий, нацеленных хотя бы в далёкой перспективе на квантовую магию, антиØутопия недостижима.

Как бы она ни выглядела при этом:

— так: когда мы все посмотрели первый «Аватар», один человек заявил, что вся эта система (в смысле — планета Пандора, на’ви и их жизненный уклад) — это искусственно созданный мир, где древняя, крайне высокоразвитая цивилизация решила просто отдохнуть, «иначе я не вижу как это ещё возможно», — сказал тот человек; и хотя я прекрасно вижу ещё и другие варианты, как это возможно, его прочтение тоже возможно, и вот оно будет антиØутопией);

— или, например, этак: техно-опера «2084» (+ радикальная прозрачность);

— ах, для «вон так» примера не придумалось сходу; но, допустим, пока Блистающий Пояс не стал Ржавым Ободом, демархисты стояли на верном пути (пусть до цели было ещё далековато).

Так что, четвёртое в списке -топий и единственное положительное состояние системы будет называться у меня «антиØутопия».

Тут вроде бы настаёт время её описать, но когда я об этом думаю, я думаю сразу же о другом: невозможно описать будущее. Каждая попытка — это то, что никогда не случится. Так я думаю уже лет двадцать, и жизнь только подтверждает, что мысль верная. Ни шиша из происходящего тут в последние годы я себе как-то вот так не представляла. Начиная с уханьской летучей мыши и ещё пока не заканчивая — продолжается этот ряд.

Никто не ждал ни испанскую инквизицию, ни такого будущего.

Там, где нужна для описания чёткость, я вижу размытый дождём образ по ту сторону стекла. Поскольку я не могу охватить его разом и разом же описать — и, что важнее, не хочу этого делать, потому что все попытки такого рода у людей выходят наивными в лучшем случае, а чаще смешными — вот поэтому я просто выхватываю куски и детали и превращаю их в сюжеты или просто отдельные фразы.

Я знаю несколько вещей, без которых антиØутопия невозможна, но больше знаю их как противоположности центральных идей каждой из трёх других -топий.

Если утопия — это контроль и насилие, то нужна свобода. Если антиутопия — это жестокость и дикость, то нужна доброта. Если дистопия — это плесень и липовый мёд, то нужна эволюция.

И тогда я снова прихожу к одной и той же формуле:

«На полях карты, будто напоминание, высечены знаки. Я веду по ним пальцем, «каменная» карта вибрирует в ответ. Временна́я шкала эволюции, волшебная формула. Стремление. Желание. Освобождение. […]
— Три слова, — говорит она, скосив глаза на меня, — чтобы описать миллионы лет кибербиоэволюции, которую мы прошли.»

Она звучит на все лады, но это всегда тот же мотив. В нём есть и четвёртая тема — найти сперва смирение, потом утешение, а затем и надежду в том, что «Это было навсегда — пока не кончилось».

В общем, я знаю, что хочу получить, пусть в данный момент не знаю туда точного пути. Но меня это никогда не останавливало.

—————————
* Тут роль «ноля с косой чертой» играет «о со штрихом», потому что это иначе мне это написать не удалось.

Довесок к космическому коммунизму

Возможно, стоило сформулировать какие-то правила существования общества в космическом коммунизме, но мне кажется, и так ясно, как он выглядит. У всех таких сеттингов есть некоторые общие черты.

Наивное решение «Орвилла» — все материальные потребности обеспечивают синтезаторы, деньги больше не нужны, люди работают, потому что им это нравится, делай, к чему душа больше лежит, не приветствуется только тупое безделье. (Почему третий сезон «Орвилла» вообще существует, я не знаю, невероятно он плох.) Это картина, достойная первых социалистов-утопистов, нереалистичная максимально, но в то же время максимально точно описывающая главный принцип космического коммунизма: мотивацией в таком обществе является созидание и познание, а не выживание. Рай философов.
В деталях всё это, разумеется, сомнительно. Синтезаторы нарушают принцип сохранения всего, а средство обмена и мера стоимости — это функции, которые что-то всё равно должно исполнять. Экономика только кажется умозрительной, но, как и само общество продолжение первой природы, законы экономики — продолжение естественных. Пока мы не изменились полностью, мы устроены так, как устроены, — нам нужно как-то взвешивать и сравнивать блага, так мы обрабатываем информацию и принимаем решения. Но чем более нематериальным будет всеобщий эквивалент и чем быстрее убывающей способностью к накапливанию будет обладать, тем лучше для нас же.

Лозунги типа «от каждого по способностям, каждому по потребностям» никогда не были глупыми. Равно как никогда не были реализованы, поскольку насильственное отжимание маятника — см. выше. Любая концепция умозрительна и невозможна к реализации, пока к ней не приводит траектория естественного развития. Концепции нужны для моделирования вариантов и разметки вешек будущего, а не для того, чтобы делать сказку пылью.

Для меня все эти геометрические идеи-фикс — теория исторических формаций (основанная на том, чего человечество на тот момент НЕ знала о собственной истории), или схема «Как нам обустроить Европу и чтоб столица была в Вене» (обратите внимание: докуда лучи было тяжело дотянуть, например, в Скандинавию, там у автора Европа и заканчивается), или поиск посланий Арктурианского Совета Комсоменталистов в трещинах на стенах (и ещё про него же) — всё это об одном и том же безумии.
(«У Сустава мрачные стены — трещины и царапины серых камней складываются в множество символов. Кому-то эти рисунки покажутся случайными, но Керабе тревожно: она чувствует зуд в затылке, тихий гул в ушах, это шепчут городские стены неясные послания. Если бы точно разобрать хоть слово, стало бы легче, но все эти слова обращены не к Керабе, а к тем, кто родился в Суставе или стал его частью по своим убеждениям.
Никто не чертил этих символов, но они проступили сами, когда город наполнила новая вера. Даже без связи с Зимородком Кераба может это услышать.»)

Но про созидательную деятельность — правда. Таков космический коммунизм. Даже в вопиюще неточной как в формулировке, так и по сути фразе о том, что труд сделал из обезьяны человека, содержится отблеск истины: созидательная деятельность нам, разумным, необходима, иначе мы чувствуем пожирающую нас пустоту, от скуки до неимения смысла жизни. Когда ничего не делаешь, медленно, а то даже и быстро, умираешь изнутри (хотя в последнее время способов сделаться мёртвым изнутри и так и ходить по миру пустой оболочкой оказалось удивительно много, кто бы мог подумать).

В общем, космический коммунизм — это мир равного изобилия, где на первый план выходит потребность в наполняющей жизнь смыслом деятельности, а главное качество всего и всех — доброта.
И ещё на фоне этого серебристые корабли обязательно бороздят просторы Среза на суперварпе.

Космический коммунизм

Когда у тебя в голове сплошь анархия и вики-манифест (версии 2.0):

«남편♥♥, [25.10.2022 22:47]
Да, никто не хочет превратиться «в нечто вроде Роулинг». Только по деньгам, а так нет.

Ольга αrishai, [25.10.2022 22:57]
Мне и денег столько не нужно.
Ни у кого не должно быть столько денег в принципе.
Мотивацией к развитию и работе должны быть не огромные деньги, а внутреннее желание делать то, что нравится и получается.
Так что должна быть какая-то планка личного богатства. Что-то такое.
В идеальной конкурентной экономике это само себя выравнивало.
В такой все примерно равны по достатку.
Пусть пока это по тем или иным причинам — по атавистическим механизмам, сохранившимся в текущей системе, — невозможно, однажды будет именно так.
То, что мы называем космическим коммунизмом.*

남편♥♥, [25.10.2022 23:00]
Класс :). Да, как раз хотел это сказать.

Ольга αrishai, [25.10.2022 23:00]
Да, мы ещё не знаем, как этого добиться, но хотя бы знаем, о чём мечтать.»

(*В честь «Стар Трэка», «Орвилла», прекрасного далёко Алисы Селезнёвой и т. п.)

В другие времена я бы добавила: думаю, самоочевидно, что такого невозможно добиться насилием и принуждением, искусственным регулированием или даже мягким управлением. Оно — как круговорот воды, как выравнивание жидкостей, как все процессы им. Чёрного рыцаря, может существовать только естественно, родившись от рассвета чёрного солнца в бесконечном процессе диалектического делания.
Но в нынешние я вдруг понимают, что принцип «насилием ничего не добиться» (а уже тем более «круг насилия можно разорвать только любовью», или «я хочу, чтобы у тебя, Ксайда, было сердце», или такое простое правило «людей убивать нельзя») оказался неочевидным куче существ.

В общем, невозможно выстроить космический коммунизм через систему ограничений. Можно лишь вырасти в него.
Перейти идиографический барьер в который уж раз. Добавить себе ещё одно измерение.

Любое насильственное действие влечёт за собой реакцию, наступает ли она через минуту, час, день, год, век или тысячелетие, но наступает неизбежно. Попытка качать маятник только в одну сторону или сдерживать его, лишь ускоряет его движение в обратную; или же, если прилагаемая сила уж слишком велика, маятник срывается к хуям и прибивает тех, кто так старательно его держал.
И кстати говоря: хотите отменить естественные законы, запретить то, что создано эволюцией? Ну попробуйте свои смешные человеческие попытки контроля объяснить, например, гравитации. Отмените её, не забудьте рассказать ей об этом, поднимитесь на высотку и прыгайте. Поглядим, что ответит вам гравитация.
С остальными объективными процессами объективной реальность это сработает ничуть не лучше.

Принцип Роберта (ранее «Вид и разум»)

Вообще, это изначально было о том, что носитель разума — вид в целом, а не отдельная особь, и в одиночку быть разумным невозможно; но это вроде как секрет Полишинеля и общее место, так что чего снова об том говорить.

Потом, судя по логам от февраля 2018 (невинное допандемийное время, ых-хы-хы), сохранённым в файликах, я прочитала ещё одну статью про ворон и придумала сравнивать унификационную доктрину развития социума (a.k.a. принцип Роберта* / «Розы и Червя») и индивидуалистическую. В первом случае отдельные особи получаются тупенькими, но социум в целом крепко и безопасно организован (эусоциальные насекомые, рыбы и — так у меня и написано — вирусы; я не представляю себе социум вирусов, если что; я даже не считаю их живыми, считаю высокоорганизованным фактором внешней среды; но факт: вирусы эффективные в плане выживания, но тупенькие). Во втором социум накрывает эффект эмерджентности, умные элементы системы многократно повышают то дополнительное слагаемое, на которое система больше суммы своих частей. Но стабильность системы действительно снижается. Если верить статье про воронов, в какой-то момент это всё может привести к коллапсу общности.

Будучи той, кто я есть («да здравствует Хаос, мать и отец» и «хорис синора»), я всегда буду считать, что риск того стоит. Отбор социумов так же естественен, как и видов.

«Ольга arishai, [13.02.18 20:56]

Возможно, стоит говорить о том, что для более простых существ унификационный принцип социума более эффективен.

Это позволяет им выжить.

Но мы не знаем, позволит ли это им вырастить себе разум.

Может ли разум быть создан на базе унификационного социума?

Вот где-то здесь лежит то, что опровергает принцип Роберта.

Слишком сложные системы, принимая на вооружение унификационный принцип, не поднимаются на следующую ступень, а проигрывают гонку с Зеркальной королевой.»

Нельзя перейти идиографический барьер, будучи тупеньким социумом. Впереди у такого только жизнь насекомых. Полезных и важных существ, без которых мир был бы другим, но обречённых сгореть, когда солнце разбухнет.

В общем, Роберт был не прав.

 

=====

* Собирая ссылки, я обнаружила «межавторский цикл «Роза и червь», где приквелы и сиквелы пишет теперь Александр Некрасов**, и Гриша рассказал мне, что:

«Гриииша, [22.11.2021 18:18]

Это он предложил идею про интеграцию и отупение. [Уточнение: возможно и гипотетически.]

Я каждый раз ссылаюсь на его идиотскую концепцию, что люди изобрели земледелие, когда стали разводить людей ради еды.

В последний раз — в ангелах-членодевках, кажется.

Он один раз оставил у меня коммент, и теперь это его роль в истории.»

Так что, возможно и гипотетически, и принцип стоит называть именем gans2. Ну или как комету Чурюмова-Герасименко.

 

** Я открыла роман-приквел, и там первое слово — «солнце», первое предложение о том, что солнце делало, половина первого абзаца — описание погоды. Короче, я бы первые пять предложений вычеркнула. И про то, что стадо от тюков освободило именно свои спины, а не чужие, тоже. И вместо «стада» написала бы, что это конкретно за животные, а то может те самые люди, которых разводили ради еды, откуда нам знать.

=====

читать дальше «Принцип Роберта (ранее «Вид и разум»)»

«Пентакль метаморфоз»

Пентакль метаморфоз. Безразличие
Пентакль метаморфоз. Безразличие

«Карантинное» творчество в моём случае вылилось аж (или только) в четыре вещи: о «3 Металлов» я писала; потом были «Кардамон», «Пентакль метаморфоз» и «Нейрогимн».
И если «Кардамон» — это рассказ, то, гм, не совсем. На них можно посмотреть, их даже можно пощупать.
«Пентакль метаморфоз» — история изменений подхватившего что-то мира. Пять стадий потусторонней болезни. От заражения к исцелению: от безразличия, страха, зависти и ненависти — теней Всадников ужаса — к возвращению.

Утопия, антиутопия, дистопия

Почему-то уже давно мне хочется зафиксировать, что такое в моём представлении утопии, антиутопии и дистопии. Да, как ни странно, я различаю два последних вида мрака.

 

Ещё до того, как Томас Мор придумал слово «утопия», утопии уже существовали.

В голове авторов, конечно же. В информационном пространстве. В человеческой метакультуре.

Миф о потерянном рае (тепло, еда растёт на деревьях, смерти нет = воспоминания об Африке, про «смерти нет», разумеется, выдумка, но это правильно, после смерти смерти уже нет), миф об удивительно стране блаженных — прямой предок идеи утопии. Это всё очевидно.

Утопия — рай на земле, правильное со всех сторон общество. Работает как часы, все довольны, никто не голодает, никто не чувствует себя бесполезным, жалким, потерянным и так далее. Каждый на своём месте. Идеальный механизм.

Первая подробно описанная (и дошедшая до нас) идея утопии — «Государство» Платона. Разумеется, таким государством правят философы. Вообще нет никакого смысла придумывать классификацию, общество, систему и отдавать самоё козырное место кому-то другому. Автор всегда получает лучшее.Томас Мор. Утопия

С тех пор все утопии, от классических до относительно новых (совсем новых утопий нет, и через абзац-другой я скажу, почему), строятся на одном и том же принципе, без которого они, э, в принципе невозможны. Неосуществимы.

Насилие государства над личностью. Всегда. Без каких-либо исключений.

Все люди подчиняются установленному порядку. При этом он, конечно, мыслится как разумный, рационально устроенный и благостный. Ни один из авторов утопий не имел в виду, что его общество — это тирания. Напротив, люди всегда добровольно придерживались этого порядка. Просто потому что он был лучший на всём свете и во все времена.

И, разумеется, окончательный. Ведь если мы достигли самого-самого лучшего, куда ещё стремиться? Эволюция, твоё время прошло!

В общем, самой идеи утопии много-много лет. Антиутопии же молоды.

Они появились в то время, когда идея национальных государств потихоньку повернула к своему закату. Конечно, они, нацгосударства, тут, вокруг нас, сосут кровь будущего. Но всё равно уже обречены. И лет сто назад люди начали подозревать, что с утопиями, пожалуй, что-то не так.

Что, пожалуй, свобода развития, хаос эволюции важнее застывшего неэффективного порядка, вырождающегося рано или поздно.

ЭквилибриумУтопии всегда были уязвимы: на их белом беззащитном брюшке ярко светилась надпись «Насилие над личностью». Туда антиутопии и вонзили острые клыки, попутно припомнив, что во всех описанных утопиях условием их благополучия была экспансия.

(Как и у национальных государств. Эти идеи точно растут из одного семени.)

А когда неосвоенных ресурсов не остаётся, утопиям становится нечего есть.

(Как и империям. Третья идея связки: утопии-империи-национальные государства. Рим. Потерянный Рим, вот так. Золотой век Европы, которого никогда не было.)

Не только НТП понёсся бешеными скачками с начала эпохи Просвещения. Культурные паттерны сменялись так же быстро. Застывшие системы утопий больше не подходили для этого. Никакого Золотого века, ушедшего светлого прошлого, первичной материи, в объятья которой мы должны вернуться. Идеи Восточной этики отступили в тень, на сцену поднялась Западная.

Прогресс, свобода и развитие. Свобода мнений и знаний — вот двигатель этого мира. Антиутопии полны раздражения: они разрушают, стирают, переиначивают и требуют этой свободы.

Кстати, это время тоже немного закончилось. Если не в плане НТП (хотя кое-где мы упёрлись в стену), то в плане культурных паттернов — так точно.

Рассел Д. Джонс. Люди по эту сторонуС тех пор, как родились антиутопии, всякая утопия носит в себе собственную антиутопию. Свой собственный конец. Свою неизбежную смерть. Ни одной утопии мы теперь не верим.

Дистопия — слово из английского языка, там оно означает антиутопию в том числе. Но я решила, что специфику дистопии мы можем уточнить, раз уж у нас свободно ходят оба слова.

Дистопия — постапокалипсис (но не ядерный, а такой тихий, типа ковидного карантина (нет, я не предрекла это в 2018-м, а дописала позже, конечно 😀)). Поздневековье. Нищета. Стагнация. Застой. Торможение. Исчерпание. Дистопия — это мир, которому уже некуда деваться. Он никогда не поднимется к звёздам, никогда не вырвется из круга Шестёрки Дисков, никогда не сдвинется с места. Он пережил Катастрофу: иногда настоящую, физическую, иногда экономическую, иногда культурную. Он полон пессимизма.

Это не антиутопия, которая была ответом на косность утопий, и всегда в основе имела стремление к свободе. Ощущение освобождения от гнёта старого, начало развития, противодействия, пусть даже и заканчивалось всё печально для центрального персонажа. Одно то, что кто-то вообще поднялся против системы, означало начало сопротивления, его принципиальную возможность. Эта подспудная идея, пусть не произнесённая, всё равно существовала. Если не в мире описываемом, то в мире реальном. Цель антиутопии — освободить читателя, а с персонажами уж как получится. Так же, как целью утопии было научить читателя, как жить правильно (hint: никак).

Цель дистопии? Наверное, предупреждение. Дистопии появились попозже антиутопий, но сейчас преобладают. Допустим, они предупреждают о том, как легко перейти грань. Грань вообще: как обществом овладевают запирающие мемокомплексы, как просто разрушить наш мир нажатием одной-двух кнопок, как легко потеряться в новом дивном мире, как НТП может стать приговором человеку (как виду, как идее, как личности). Но дело в том, что антиутопии это тоже делают, только ещё и предлагают искать выход.

Маргарет Этвуд. Год потопаДистопии — это хорроры, даже если скрывают свою истинную суть. Рефлексия общественных страхов. Они пессимистичны. Они не знают надежды. Они безвыходны.

Ещё, если честно, они совершенно бесполезны. Большинство из них даже катарсиса дать неспособны. Хоррор хоть предполагает очищение. Но дистопии чаще просто пугают, не позволяя себе хотя бы намекнуть, в какую сторону рыть подкоп. И в конечном счёте почти все они сводятся к страху перед будущим.

Дистопии — ответная реакция Западной этики на скорую утрату господства, предчувствие грядущего краха эпохи национальных государств, слома общественного порядка, который так долго казался всем незыблемым.

Если утопия была тезой, а антиутопия антитезой, то дистопия — не их синтез. Синтез их где-то впереди, похоже. Дистопия — новая теза, та же утопия, только с другого боку. Если во второй всё очень хорошо и из этого нет никакого выхода (кроме времени и неизбежности смены эпох), то в первой всё плохо, но выхода тоже нет. Дистопия затягивает в себя, но где-то же внутри неё должна лежать антитеза, её слабость, её верная смерть, нужно только отыскать её.

Нужно отыскать её, потому что дистопии, в лучшем случае, — попытка коллективного бессознательного осмыслить неизбежные перемены и как-то подготовиться к тому, как сильны они будут. Но в худшем (и в него я верю больше) — они, дистопии, агенты реакции. Страх, которому нельзя сдаваться. Глад, Третий всадник, который не хочет нас отпускать. Вот какой яд распространяют дистопии.

Но как и всё мрачное в наши времена, они весьма востребованы.

 

Итого:

«Утопия», «Город солнца», мир Полдня (страшнейшая вещь), «Люди по эту сторону» — утопии.

«Мы», «1984», «Эквилибриум», «Голодные игры» (романы, про фильмы не знаю ничего) — антиутопии.

«О дивный новый мир», «Рассказ служанки» (роман, с сериалом сложнее), «The Last of us», мир Безводного потопа — дистопии.

 

Из дистопии выхода нет, она хочет лишь одного: лишить вас воли и съесть. Начнёте верить в неё, и вы пропали.

 
 
=======================
=======================

В продолжение темы: антиØутопия.

Лунное семя

Гришины статьи о нео-татибах перекочевали из ЖЖ на сайт, названный в их честь, — http://neo-tatiba.ru.
Это сеттинг (ретро)будущего, и такое бывает, да, о мире, где Что-то Случилось, время замедлилось, цивилизация слегка развалилась на части, однако встала с колен. Нео-татибы описывают эпоху равновесия между… четырьмя способами жить, назовём это так.
Как и всякое противостояние, это заканчивается выходом на новый виток. Вот о начале конца эпохи нео-татиб, когда все карты были выложены, шаги сделаны и истории осталось только повернуть своё колесо, и рассказывает «Лунное семя».
О выборе будущего.
В моём представлении ответ там есть только один.
И да, это тот «длинный рассказ», который был опубликован в альманахе «Мю Цефея».

Унификационный принцип развития социумов

У «Розы и Червя» есть недостатки (даже много, если правду говорить), но есть у неё и неоспоримые достоинства (помимо того, что это чуть ли не единственный пример современной научной фантастики на русском языке). Например, она ставит вопросы и заставляет искать на них ответы.
Если мы поглядим вокруг, то увидим, что есть две конкурирующие идеи развития социумов: унификационный и индивидуалистический.
И первый социум в целом тупее второго.
Это менее удачный вариант; более предсказуемый и управляемый, но менее удачный.Роза и Червь
Унификационный принцип = доктрина порядка. Индивидуалистический = доктрина хаоса, поскольку умные особи менее предсказуемы, менее управляемы. Но группа, состоящая из умных особей, в конечном эволюционном счёте более успешна.
Возможно, стоит говорить о том, что для более простых существ (коллективные насекомые, например) унификационный принцип социума более эффективен, он позволяет им успешно выживать. Но мы не знаем, позволит это им вырастить себе разум.
Может ли разум быть создан на базе унификационного социума? Вот где-то здесь лежит то, что опровергает принцип, утверждаемый Робертом в «Розе и Черве».
Слишком сложные системы, принимая на вооружение унификационный принцип, не поднимаются на следующую ступень, а проигрывают гонку с Зеркальной королевой. Т.е. это деградация. Они становятся неэффективными. Они не могут развиваться сами из себя, поскольку внутри них исчезают противоречия, дающие основу для эволюции.
Тогда они должны развиваться, только пожирая ресурсы изнутри. Например, подпитываясь за счёт импульса развития других разумных видов.
Это однозначно объясняет, с чего эти коллективно-композитные инопланетяне захотели захватить Землю. (По правде, мотивация захвата Земли инопланетянами — самая сложная часть с такого рода сюжета. Потому что никаких объективных причин для этого нет и быть не может; космос — это вам не жалкие территориальные споры двух баронов в 1257 году нашей эры.)
Они пошли на Землю, чтобы сожрать нашу пассионарность, пока она ещё была в наличии. Причём они не могли сожрать вид, который слишком пассионарен, они не могут такой переварить. Поэтому для начала они слегка приглушили развитие — до съедобного уровня.
Вот что я думаю по этому поводу. 😊
Легко догадаться, что сама я считаю, что система всегда выигрывает, если её отдельные элементы умнее отдельных элементов другой системы; и связи между разумными элементами более сложные, разнообразные, а значит и эволюционно эффективные. В общем, я всегда топлю за доктрину хаоса.

Мясо и летний полдень

И.С., автор крепких, но не выдающихся детективов на кулинарную тематику («Однажды на парижской кухне», «Яйца-пашот в разрезе», «Континентальный завтрак для джентльмена») в этот раз решил ступить на иную стезю. Сложно подобрать точное определение жанру повести «Смерть всухомятку», тут и детектив, и сатира, и саспиенс, но одно можно сказать наверняка: этот текст всегда не то, чем кажется.

История начинается типично для И.С., его любимый протагонист, усатый герой-детектив Мальком Мэллоун приезжает в гости к старому знакомому, шефу Иву-Жану Лурье (с ним мы уже встречались в истории про ту самую парижскую кухню — место, где пересеклись дорожки высокой кухни, тайного общества кандаулезистов и Моссада). В этот раз Лурье, кажется, ни в какие истории не влипал, однако ему угрожают: таинственные фигуры в тёмном трико роняют кружевные платочки в кровавых пятнах; консьерж-экстрасенс замогильным голосом передаёт послания от друзей детства Лурье; а в почтовых ящиках — и настоящем, для счетов и рекламных брошюр, и в электроном то и дело мелькают недвусмысленные угрозы о раскрытии некой давней тайны.

Наконец, шантажист присылает чёткие указания: миллион евро в крупных купюрах следует спрятать в кустах за могильным памятником Виктора Гюго (то, что прах Гюго покоится в Пантеоне, И.С. игнорирует). Разумеется, Мэллоун устраивает шантажисту ловушку. И, разумеется же, попадает в неё сам.

Обложка романа "Смерть всухомятку"
Обложка романа «Смерть всухомятку»

После головокружительной погони, где преследователь и добыча несколько раз меняются местами, а среди участников появляются и сам Мэллоун, и красные ниндзя, и голем из частей тел, и даже робот-убийца, детектив оказывается в знаменитых парижских катакомбах, да ещё там, где не ступала нога обычного туриста. По узким туннелям, минуя склепы и горящие подземные озёра бензина (именно так) он попадает на адскую кухню, тёмное отражение кухни Лурье: то же расположение мебели, та же планировка, вот только всё говорит о том, что единственный продукт, который здесь готовят, — человеческое мясо. И более того, все члены тайного клуба каннибалов, кроме шеф-повара, находятся тут же — мертвы, судя по перегибу туловища назад (да-да), отравлены цианидом.

Вы уже догадались, кто же был шефом на зловещей кухне, а Мэллоун узнаёт это спустя две страницы, когда взрыв газа в плите временно (как мы все надеемся), ослепляет его, и последним, что видит детектив, становится лицо его друга Лурье…

Всё это действо занимает едва ли треть книги, а после вспышки внезапно начинается совсем другое кино.

Мы, как и Мэллоун, находимся во тьме. Как будто мало было тьмы средневековых туннелей, так теперь детектив ослеп и окружён лишь звуками. Слух, обоняние, тактильные ощущение — описывая это, И.С. создаёт полотно странной истории, где в сухой, гулкой, шепчущей тьме царит вкрадчивый голос Лурье, дающий обещания, требующий и рассказывающий — и это совершенно неожиданно — историю юной любви и разлуки.

Лурье обещает, что выведет Мэллоуна наверх, если тот поможет ему в одном деле. У детектива нет особого выбора: на ощупь из катакомб он не выберется, оставшись один, неизбежно погибнет. Он должен следовать за Лурье, обмотав вокруг запястья конец шнура — второй конец, конечно же, привязан к самому шефу-каннибалу. Довериться тому, кто вызывает безотчётное отвращение, существу без совести, жалости и чести. И постараться, чтобы это доверие не превратилось в преданность.

А Лурье, пробираясь по туннелям, говорит и говорит: о первой и единственной своей любви, знаменитой актрисе Иржен Ирдо… хотя когда-то её звали просто Мари Пату, она и Лурье выросли вместе в небольшой деревеньке на юге; во времена, когда по парижским улицам шествовала студенческая революция, Мари и Ив-Жан обрывали зелёные сливы в соседском саду.

Вместе же они прибыли в Париж в надежде на прекрасное будущее. Обитали в каких-то мансардах и полуподвалах, перебивались с хлеба на крыс, ища себя; согревали друг друга — телесно и духовно. В целом сами события этой истории наводят на мысль, что знания о человеческих отношениях И.С. получал, в основном, из плохих сентиментальных романов. Но внезапно над свойственным ему, его текстам нелепым сюжетом поднимается росток тонкого лиризма. Тьма, шорохи, голос — и в голосе этом звучит неподдельная человеческая боль, а ещё усталость. Лурье говорит, что хочет приготовить последнее своё блюдо. Он произносит пафосные, но вызывающие доверие слова о том, что быть знаменитым — это значит поедать других, если не реально, так фигурально. Он рассказывает, как погибла их с Мари любовь, а из неё, из этого умершего чувства родилась Иржен Ирдо.

И с этого момента автор явно начинает метаться между описаниями странствий в туннелях, эпизодических встреч с его удивительными обитателями, с каждым из которых Лурье как будто знаком (половина приключений, как минимум, — результат галлюцинаций Мээлоуна из-за блюд от шеф-повара, которыми каннибал потчует своего невольного союзника), и пронзительным лиризмом истории о погибшей любви.

Неожиданно И.С. выдаёт высокую ноту, как будто полжизни готовился к этому моменту. Он заявляет, что тоже может быть писателем (только бо́льшую часть времени — не хочет). По крайней мере, он вполне способен соткать из звуков, холода и смутных ощущений страшную истину, подвести к ней читателя так, что тому останется сделать лишь один маленький шажок, самому произнести, что в обществе мы все поедаем друг друга. И разве не честнее из нас те, кто не маскируют это никак, а прямо заявляют о своей людоедской сути?

В конце концов, Мэллоун обретает зрение — а возможно и прозрение, но остаётся с Лурье. То ли это стокгольмский синдром, то ли нечто большее. В его внутреннем монологе появляется тема цепочки пожираний: общество сломало и пожрало Мари, превратив её в хищницу; Мари сожрала душу Лурье; Ив-Жан, в свою очередь, нашёл единственный способ превратить цепочку в окружность — есть тех, кто всё это начал. Мэллоун спрашивает сам себя: какое наказание заслуживает Лурье? Есть ли что-то большее, чем смертная казнь? А ведь шеф так и так собирается проститься с жизнью.

Последняя треть книги непохожа ни на что вообще. Это описание жизни сонного южного французского городка (причём кажущееся достоверным, как будто И.С. делится отпускными впечатлениями; в общем, похоже на зарисовки с натуры), куда прибывают два друга, немолодых, но очень хорошо воспитанных месьё, пусть один и смахивает на англичанина. Четыре месяца месьё просто живут тут: прогуливаются, разговаривают, здороваются с горожанами. Они ждут приезда знаменитейшей местной уроженки, великой актрисы Иржен Ирдо. Именно на своей родине она обещала отпраздновать пятидесятилетний юбилей. И никого особо не удивляет, когда один из приезжих месьё предлагает на праздник подать прекрасное мясное рагу…

Мы ещё видим глазами Мэллоуна, как Иржен Ирдо с земляками поедает тело Лурье, завершая, таким образом, давно начатый процесс. И то, как Мэллоун описывает происходящее: томный летний день, жаркое солнце, узоры листьев, короткие тени, белые зонты, белые скатерти, немолодая, но всё ещё безумно притягательная женщина, аккуратно пережёвывающая кусочек сладкого мяса, всё невольно наводит на мысль, что в каком-то смысле Лурье не умер. Идеи его и дела будут жить.

И неудивительна потому единственная сцена эпилога: Мальком Мэллоун посреди полуразрушенной тёмной кухни в парижских катакомбах озирается с задумчивым выражением на лице.

«Путь» / «The Path»

«Путь» / «The Path» пал смертью храбрых после третьего сезона, так что можно написать о нём что-то окончательное.

Я почти не смотрю драмы. Даже если пытаюсь, то выходит как с «Breaking Bad»: я глянула несколько эпизодов и сделала вывод, что это очень хороший сериал и что я не смогу его смотреть.

Драмы кажутся мне невыносимо неинтересными. Голос во мне всё время спрашивает: «И чего?» Что это должно мне дать?

Я смотрю их, только если там есть что-то ещё, кроме отношений и/или того, как человек меняется, отвечая на обстоятельства. Не то, чтобы это было неинтересно, это неинтересно лично мне, если оно не сопровождается чем-то ещё.

В «Пути» было что-то ещё.

Он оказался историей о становлении религии. Мы различаем нынче религии и секты, хотя правда в том, что всё, что мы сейчас называем религией, изначально было сектами и гордилось тем, что было сектами. Любая религия нового типа (термин ненастоящей пока науки меметики) начинается именно с этого: закрытость, избранность, запрет на общение с непосвящёнными, наказание за выход, непогрешимость лидера, запрет на сомнения и т.д. Истовая вера в то, что спасутся только члены секты. Да, это суть любой религии нового типа, они так от этого и не уходят, терпимость не прошита в их меметическом ядре. Но наступает момент, когда они становятся мягче, когда они кое в чём меняются, и вот тогда мы начинаем называть их религиями. (В любой религии нового типа, да и не нового тоже, всё равно есть группы абсолютных фанатиков и экстремистов, но они есть везде, некоторым людям только дай повод сойти с ума, и повод этот они выбирают зачастую совершенно случайно, просто жизнь так складывается.)

Майеристы (религиозное движение, о котором речь идёт в «Пути») за три сезона проходят этот путь. Их организация первоначально называет себя движением, но это секта. Она соответствует признакам секты, если приглядеться. Внешне они больше походят на хиппи нового толка, но за этим фасадом скрываются вещи, которые ненормальны, хотя члены организации воспринимают их как должное.

В одном из последних эпизодов майеристов впервые открыто называют сектой, но слишком поздно: майеризм уже ей не является. Сын нового лидера, разозлённый оскорблением, предлагает членам движения проверить, так это или нет. Он называет один за другим признаки секты, и — да, о чудо — майеризм действительно больше не соответствует ни одному из них. Но что же произошло?

Как религиозное движение, начавшееся с безумиями одного человека и прагматичной жажды поклонения другого, перестало быть сектой и превратилось в духовное прибежище? Умер старый лидер и пришёл новый? Да, но нет. Они отринули свою закрытость и избранность, и да, это стало следствием политики нового лидера. Но его заслуга была только в этом.

Как только число участников движения перевалило за какую-то таинственную для нас, но объективную отметку; как только сидящий в основе каждой секты, каждого закрытого движения, каждой религии нового типа запирающий мемокомплекс (ЗМК) нажрался всласть, он поутих. Сытый хищник, еда у которого в обозримой перспективе не закончится, уже не агрессивен и не зол. Сонно зевая, он благодушно взирает на мясные комочки, перемещающиеся в поле его зрения.

Секты становятся религиями, когда растут. Видимо, у каждой из них, в зависимости от характера базового ЗМК, своя критическая отметка. Переходя через неё, они теряют первоначальный импульс. Множество разумов растворяет и ослабляет ЗМК. Это и произошло с майеризмом, в основе которого, тут надо отдать ему должное, всё-таки лежал достаточно человеческий, а не людоедский ЗМК (в отличие от таких старых культов, как, например, авраамические). Так что ему оказалось нужно для насыщения не такое уж большое число людей.

А есть религиозные ЗМК, которые, кажется, не насытятся, пока не пожрут всё. И, к сожалению, всех их мы знаем по именам.

Вряд ли авторы «Пути» размышляли об этом в моих терминах. Но они хорошо чувствовали то, о чём рассказывают, и интуиция вывела их на достоверную и правдоподобную картину духовных исканий и отдельного человека, и группы людей — картину где-то неприглядную, а где-то трогающую за живое. Ни чёрного, ни белого, добро и зло подчас — лишь вопрос точки зрения.

 

P.S. А вот жизненный путь религия старого типа (а может, теперь нужно уже говорить «новейшего»), кстати, выглядит иначе.

Переход через Хелькараксэ — 25

Цикл статей о невиртуальности, телесности и наблюдателях.
Глава «Тело. Движение и воображение», §2, продолжение:

«…Сегодня мы можем переключаться между мифологическим сознанием и научным. Но только потому, что нам вообще есть между чем переключаться. При этом, если мы не умеем пользоваться этой способностью к переключению сознательно, мы не застрахованы от внезапного провала в мифологическое сознание, например, в случае опасности или слишком высокой степени неопределённости ситуации. Происходит это потому, что мифологическое сознание — состояние по умолчанию. Мы получаем альтернативу ему только с возрастом, сознание маленьких детей же во многом подобно сознанию первобытного человека. Они не «придумывают», «воображают» или «притворяются», они действительно живут среди того, что создано их воображением.

Взрослый человек тоже так может, если захочет. Но только осознанное применение этой способности даёт гарантию адекватной реакции на ситуацию и окружающий мир и, в конце концов, безопасности.

Если сознательно мы можем переключаться между двумя «режимами», то наше подсознание мифологично в принципе, другого состояния оно не знает. Живущие и процветающие в нём химеры действительно могут быть опасны, если вы никогда не набирались смелости взглянуть им в глаза, если вы не знаете, что за тени бродят по ландшафтам вашей внутренней бездны, если вы заперли их за стеной, через которую они всегда проникают. Просто, если вы не желаете их знать, они проникают в ваше сознание без вашего ведома.

В общем, если вы исключили из вашей картины мира вашу собственную мифологию, если ваш мир прост и понятен, линеен и одномерен, то вы не хозяин самому себе, вы лишь так думаете…»

(читать дальше)

Переход через Хелькараксэ — 24

Цикл статей о невиртуальности, телесности и наблюдателях.
Глава «Тело. Движение и воображение», §2, продолжение:

«…Эта простая фраза означает очень многое. Внешняя реальность существует для нас лишь потому, что влияет на состояние нашего тела. Мы познаём всё сущее через изменения в нас самих. Да, это всё та же мысль, что лишь через танец взаимодействия мы познаём мир, но давайте вдумаемся в это до конца, до самого конца: мир для нас существует ровно настолько, насколько мы его сознаём (познаём), познаём мы его настолько, насколько ощущаем взаимодействие через изменения в теле, изменения, происходящие в нашем теле, создают для нас мир, в котором мы существует.

Изменения, происходящие в нашем теле, создают для нас мир.

Мы создаём мир, познавая его через изменения. Мы создаём мир, наблюдая за ним…

…И пока мы видим, что любое социальное взаимодействие, видимо, накапливаясь и усложняясь, приводит к диалектическому скачку и в новом качестве становится разумом. И поскольку на самом деле диалектический скачок не является выделяемым моментом, а растянут во времени, разум точно так же растянут — и начинается где-то ещё в районе передачи сложных паттернов поведения, первых мемов у высших животных, а заканчивается… где-то далеко в будущем, там, где жизнь продолжает свой бесконечный путь, творя новые земли из хаоса, запуская циклы времени снова и снова…»

(читать дальше)

Нужно только услышать

Грэм Джойс «Как бы волшебная сказка» (СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015)
Как бы волшебная сказка
По слухам, когда человек пересекает границу между реальностью и волшебством, он забывает о своей прошлой жизни. Он принимает правила другого мира и однажды сам превращается в кого-то иного. Поэтому так трудно оттуда вернуться: чтобы стать человеком вновь, Тем Лину нужна Дженет.

Но что если память остаётся? Или если нет никакой Дженет с её бескорыстной и жертвенной любовью, а есть только люди, что пытаются убедить вернувшегося с той стороны: всё это только в твоей голове и ты не тот, кем себе кажешься?

Тара Мартин ушла и вернулась. В том странном мире, среди чудного волшебства, прекрасных мужчин и женщин с диковинными нравами, рядом с человеком (нечеловеком?), возжелавшим её всем своим древним сердцем, она не потеряла образ дома. Вернулась к родителям, старшему брату и оставленному любимому.

Вот только в нашем мире прошло двадцать лет, а май сменился декабрём. И тот, кто завлёк Тару в страну фей, вернулся вместе с ней и вовсе не собирается её отпускать, а значит её близкие в опасности.

Так думает сама Тара.

Остальные всеми силами пытаются убедить её в обратном. Они хотят услышать настоящую историю — о секте, бродяжничестве и насилии. Не понимая, что через это сами становятся психологическими насильниками.

Конечно, времена изменились, теперь в сказки о подкидышах, украденных детях, людях, заблудивших в Эльфляндии, никто не верит. Если ты рассказываешь такие истории, тебя больше не отправляют на шоковую терапию, но и только-то. Жестокость прикидывается доброжелательным участием, но по факту не изменилась. Это всё то же желание навязать одну-единственную картину мира, желание унифицировать всё и вся, вылечить во что бы то ни стало. Это всё та же жёсткая безальтернативность субъективной реальности, и она по-прежнему выдавливать на край тех, кто рискует стоять на своём.

Близких, к которым спустя два десятка лет вернулась блудная дочь, можно понять. Они рады, конечно, они рады, но как поверить в эту фейскую историю? Конечно, ну конечно, всё было иначе, и пусть есть вещи, которые не объяснить ложными воспоминаниями и ПТСР, но эти нестыковки отбрасываются в сторону. Потому что никто из нас не готов кардинально пересмотреть свою логичную и нормальную картину мира без веской на то причины. Родные заставляют Тару признать, что она врёт или ошибается, потому что им это нужно, чтобы защитить себя, не её.

И пока окружающие пытаются добиться от Тары правды, она рассказывает нам и им волшебную сказу.

Для Грэма Джойса, как будто, никогда не составляло труда передать холодную чуждость другого мира — чуждость и притягательность. Не наделить его приторной красотой и порхающими феечками с розовыми крылышками, не превратить его в нечто противоположное — привлекательное и отталкивающее одновременно, как гигеровский чужой или дельторовский Пан, а показать иной способ бытия. Ни доброе, ни злое, просто иное. И это иное ощущается не менее настоящим, чем наш мир — точные детали, яркие персонажи, живая речь; вообще, книги Джойса — это книги, порождающие ощущения.

В них отдаться иным правилам кажется герою (героям) таким простым, а в какой-то момент — и вовсе самым логичным выходом. Те, кто сопротивляются, желая сохранить что-то, что называют «это я», попадают в ситуацию пата: им всё равно нет пути назад, родная реальность их больше не принимает.

Кто хоть раз увидел мир иначе, распознаётся теперь как чужой. Кто посмеет встать на сторону изгоя, с тем мир расправится быстро и со знанием дела. Именно это и будет грозить человеку, сумевшему всё-таки принять Тару — без вопросов, недоверия и с истинной любовью.

Или нет?

Это была ещё одна прекрасная черта Грэма Джойса как автора: в своих историях он давал читателю право не выбирать, где правда, а где иллюзия. Обе версии событий существуют одновременно и обе истинны. В «Как бы волшебной сказке» этот посыл особенно чёток: что здесь происходит? Мы действительно видим два мира? Или ложь, самообман? Или, быть может, метафору?

А какое это имеет значение?

Право на выбор, право на собственную субъективную реальность и право быть услышанным — для меня «Как бы волшебная сказка» неожиданно оказалась именно об этом. Когда люди отвергают наш опыт, мы становится невидимыми и нам остаётся только сбежать в Эльфляндию.

Кто бежит к фейри? Тот, кто не вписывается. Тот, кто «слишком прекрасен для этого мира». Те особенные девочки, меняющие реальность своим присутствием, как Тара, или её племянница, или Сьюзи, Лиз Данн, Лора Чейз… Они редко когда бывают счастливы и по большей части — по вине окружающих.

читать дальше «Нужно только услышать»

Фиолетовый хаос. Доктрина Шепард

Признаюсь, я испытываю некоторую неловкость, размещая этот текст. Теперь о моём безумии станет известно. То есть, друзья и так знают, но многое из нижеследующего — это открытое признание, выложенное в интернет, а значит — потенциально доступное любому, читающему на русском языке (а через кривоперевод гуглобота — и нечитающему тоже).

Кроме того, на самом деле я хочу поговорить всё о том же: о разуме, социальности, творчестве и хаосе. Я всегда об этом говорю. Возможно, я родилась, чтобы говорить об этом.

Очередная итерация этого разговора (с самой собой, конечно же) родилась из маниакального прохождения игры. И в этом коротком безумии должен быть какой-то смысл, иначе отчего бы ещё мой разум так вцепился в неё, присвоил её сюжет, переварил его и выплюнул целый ворох сопряжённых с этим тем. Я привыкла к тому, что он ничего так просто не делает. Какие бы мысли не всплывали в моей голове, они связаны с магистральной идеей. Прямо по Дугласу Адамсу. И я прекрасно знаю, что это за идея.

Так что, да, начало разговора об этом будет безумным. И, повторяю, мне действительно неловко (хотя, вспоминая тех кроликов, я убеждаю себя, что творчество — это всегда обнажение тёмной стороны, бесстыдное и бесстрашное), а ещё я знаю, что в лучшем случае рассуждения о какой-то игре интересны таким же подсевшим на неё безумцам. Потому что, как минимум, нужно знать её сюжет и значимые детали. Так что самые возмутительно фанатский кусок я специально помечу, чтобы нормальный человек мог его проскроллить… (читать дальше)

Страница 1 из 2
1 2