Страница 1 из 2
1 2

Пальфанъ

Для одной штуки, которую я собираюсь написать — я всегда что-то собираюсь написать, что-то пишу и что-то заканчиваю, что-то придумываю, и меня это устраивает…
Для одной штуки, которую я собираюсь написать, нужно было придумать ММОРПГ. Когда нужно придумать сеттинг — на основе чего-нибудь, без основы, из какого-нибудь сора, из сора, про который очень стыдно говорить, — когда нужно придумать интересный сеттинг, мой муж знает, что делать.
Я придумываю сюжеты и людей / не-людей, а Гриша может отразить все кратные множества друг на друга и придумать ещё один мир, в котором что-то есть.
Я рассказала ему про ту штуку. А он как раз кое над чем думал.
И потом вместе мы создали Пальфанъ.
Мир, в котором исторический процесс споткнулся и топчется на месте. Здесь живут восемь фэнтезийных народов — а когда-то существовала основанная «звёздными богами» единая Империя. Теперь то, что осталось на её руинах, не совсем знает, куда же ему податься.
Каждый из восьми народов имеет свои отношения с историей. Кто-то живёт в настоящем, пытаясь самим собой сдвинуть его в будущее. Кому-то был даден дар стирать события из памяти человечества. (Но игровой баланс тут точно есть, и хорошо, что не мне его рассчитывать. Потом я что-нибудь для этого придумаю. Или ничего.)


Нейросети сгенерили нам арт, я сделала остальное — и собрала презентацию о том, что это за мир и какие существа в нём живут, и ещё немного про игру:
сама презентация (70 Мб);
проект — behance / dprofile

В очередь

И дело, значится, такое.

Есть хор, в котором ты поёшь. Тебя туда отправили насильно. Петь ты не хотел и не умел, но всё равно пришлось.

В хоре двадцать человек, все поют, ты — открываешь рот и издаёшь звуки. Ты двадцать первый. На дворе, притом, девяносто третий год. Если ты помнишь, что я имею в виду, конечно.

На сегодня это всё. Спи.

 

Мы говорили о хоре. Ты уже успел в него поверить?

От песни зависит всё. От той, которую вы репетировали весь чёртов девяносто третий. Помнишь вашего учителя? Вы звали его «мокрецом», но ни один из вас не знал, что это означает. А ведь он им и был. Вспоминаешь? Как он прижимал платок ко рту, пожирая глазами ноты? Потому что не мог показать вам, как шевелится его раздвоенный язык, заталкивая подальше в жаркое нутро несыгранную, неспетую мелодию.

Ну что, испугался?

И на сегодня это всё. Ешь.

 

Вот твой смартфон. Позвони дочери, а не жене.

Слушай, что она скажет. Самые простые слова, но если ты не доверишься мне, они никогда не смогут прозвучать. Потому что её самой не будет.

Нет, это не «обычная коррекция времени», время в этом не нуждается. В нас не нуждается. Ему вообще ничего не нужно.

Поэтому мы и должны убедить его, что чего-то стоим. Вот ты — чего ты стоишь, ученик мокреца? Ты думаешь, ты чистенький? Свеженький? Самостоятельный?

В тебе дремлют его мемы. Его знаки. Его знания. Его метка на твоём челе. Ты — бомба.

Какая хочешь: хоть «инфо-», хоть «темпо-».

Поговорил? Иди погуляй. Сегодня можно.

Там, если что, вёдро.

 

Верно, ты всё увидел верно. Мы в конце времён. Солнце УЖЕ разбухло и поглотило Землю. Мы с тобой в никогда, я и ты, двадцать первый. Я? Ты не признал меня? Я — двадцатый. Твой предшественник. Но моё время заканчивается, наступает твоё.

Не ори. Мы не люди, ты и я. Мы байстрюки. У нас одна мать и разные отцы. Мой — бомбист, твой — мокрец.

Мать? Время. Да, она женщина, Пратчетт был прав. Помнишь Пратчетта? Забудь. Ты так и не сможешь его прочесть.

Потому что.

Потому что ты не вернёшься в девяносто третий год, вернусь я и спою твою партию «Во поле берёзки» или что вы там мучили. И проживу твою жизнь — я, а не ты.

У тебя будет другая задача. Ты будешь ждать двадцать второго.

 

Подумал над предложением?

Ну да, это было не предложение.

А думаешь, мне хотелось? У меня тоже была своя жизнь, там в тысяча восемьсот девяносто третьем. Почему именно за семь лет до? Не знаю. Какое-то волшебное число.

Меня тоже выдернули из собственной шкуры и поставили перед фактом: чтобы была сила, нужна противосила. Теза, антитеза. Единство и борьба противоположностей…

Я понимаю в этом ещё меньше, чем ты, двадцать первый. Я только знаю, что именно так оно и работает.

 

Ты прав, я соврал. Нет никакой диалектики. Но не печалься, твоё время придёт, когда ты сам займёшь место двадцать второго.

Справедливость? Что ты о ней знаешь, незаконнорождённый отпрыск мёртвой идеологии и прошедшего времени?

Лишь те из нас, кто верит в перемены, оказываются здесь. Ну кто-то ж должен? Удерживать на грани время, сопрягать две стороны моста, два чёртовых, источенных убийствами и болью берега. Что движет время? Историю по её извилистому пути? Это цитата, если ты не понял.

Ну не рыдай, мужик ты или где? Мне тоже было тяжело, но что поделать?

Так было и будет впредь. Лишь прошлое в глазах людей прекрасно.

В грядущем будущему места нет.

 

Ну… мне пора. Лихом не поминай, и всё такое.

Прощай… братишка.

«Яркий свет по дороге домой»

ИллюстрацияПродолжаю с фейскими историями. Вторая из коротких историй отправилась на самиздат.

«Яркий свет по дороге домой»: рассказ о дороге сквозь волшебный лес, о Лесном царе и (разумеется) возвращении домой.

Литмаркет | Сайт | Автор.Тудей

2.02 Планета алхимиков

— И… на… багровом… — с трудом выдохнул человек, его тело корчилось от боли, — закате…

— А-а, твой секрет во времени суток! Ну, теперь ясненько, — сказал Лу. Затем он убил человека.

— Хм, — заметил Пётр, — а если ты не всё понял? Мы уже ошибались пару раз.

— Найдём ещё одного, — отмахнулся Лу, включая питание атомного атанора. — Их тут целая планета.

— Всего-то колония, — проворчал Пётр, надевая защитные очки. — И зачем я только дал себя в это втянуть?

— Планета, колония… — весело ответил Лу, игнорируя вопрос, — на наш век хватит. Давай, пока ночь молода, сбацаем первую стадию.

С начальным этапом как раз управились до рассвета; первичная материя была жидкой — и чёрной, а как стало светать, Лу поднял температуру, и материя в ловушке закалённого стекла обратилась белым паром. Пётр открыл люк светового фонаря: проходя через пар, солнечные лучи превращались в радугу.

Дальше этой стадии суфлёрами продвинуться ещё не удавалось.Башенка 2.02 Планета алхимиков (рассказ)

Лишь только солнце полностью поднялось над горизонтом, Лу выключил атанор, и последний — багровый, луч рассвета обратил остывающий пар в красный кристаллический осадок.

— Порошок проекции, — произнёс Пётр с обычно несвойственными ему нотками благоговения.

— О да, — согласился Лу, дрожа от нетерпения. — Раньше я его видел, похож. Сейчас опробуем!

И вдавил кнопку: крышка атанора съехала в сторону. В тот же миг в двери лаборатории забарабанили чьи-то мощные кулаки.

— Планетарная охрана! — заорал Пётр, вытягивая пистолет из кобуры. А Лу не стал больше медлить и, мазнув пальцем по стенкам колбы, слизал порошок. У того был вкус мяты и лакрицы.

Полиции надоело ломиться в двери, и они её просто аннигилировали. Небольшой отряд ворвался в лабораторию.

— Руки вверх и отойдите от атанора! — скомандовал старший офицер.

— Поздно, шеф, — осклабился Лу. — Я теперь не в вашей власти.

И он кивнул на колбу с порошком.

Офицер изобразил удивление:

— Да ну, умник? Скажешь, ты сам нашёл рецепт, постился и молился, приготовился душой и телом к употреблению Камня, как вот он? — офицер кивнул на тело хозяина.

— Причём тут… — успел сказать Лу, прежде чем язык перестал ему повиноваться, сердце стукнуло ещё раз и остановилось, и тело суфлёра почернело, потом побелело и рассыпалось красными кристаллами.

— Идиот, — сокрушённо качая головой, констатировал офицер. — Ну, ты, второй, давай сюда пушку. Думаешь, мы планету от вас, уродов, стережём? Мы вас охраняем, дурачьё.

Пётр покорно дал себя связать. Лучше уж в тюрьму, чем в новое агрегатное состояние.

Когда его уводили, он успел заметить краем глаза, как под лучами утреннего солнца зарастают раны на лице мёртвого хозяина и как тот снова начинает дышать.

2.01 На стене

«На од захуд план прав импер Конст Втор. Ег до — принцес Летис, бы прелест умнень девуш, восемн ле отро, и жени выстраив в очер, толь что оди глазк взглян на е прелест лич и одн ушк послу е умнень реч. Но вс жени бы дл Конст недост хор, в муж доче он иск чел, кот во вс бы б похо на нег само, пото чт он бы самод и сатр, и дур чел. Он объяв конку на сам правил мол чел и разосл вс мол люд (от восемн до трид тр ле) в ближай сист приглаш на эт конк. И собр велик множест претенд; кажд де в течен мес по местн врем им предлаг оч слож задан: на интел и образов, сил и выносл, а так на смекал и сообраз, так чт в кон конц, остал из почт девят миллиар толь тр чел. Тог пригл импер победит к се в трон зал, выстро пере тр и ска: «Во то, у котор но картошк, бу мо зят, а эт дв жулик — в тюрьм». И тог…»

Скрежет и скрип, издаваемые ржавым металлическим обломком при соприкосновении с камнем стены, наконец-то, разбудили Фрэнка. Протерев глаза, он, охая, сполз с тощей соломенной подстилки и встал на четвереньки. Потом поднялся, цепляясь за стену, и посмотрел на Ричарда. Тот с фанатичным упоением, даже прикусив кончик высунутого языка, выскребал что-то на стене, в том месте, куда сквозь решётку падал неровный свет из коридора.Башенка 2.01 На стене (рассказ)

— Что это ты делаешь? — подозрительно спросил Фрэнк охрипшим голосом и закашлялся. Пребывание в сырой темнице не пошло на пользу его здоровью.

Не оборачиваясь и не прекращая своего занятия, Ричард ответил:

— Закладываю основы освободительного движения. Оно будет называться «Лексиа-кл», я думаю. На этой стене я излагаю нашу историю для наших последователей.

— Спятил? — спросил шокированный Фрэнк, но всё-таки уточнил:

— И почему «Полуб»?

— Царапать тяжело, приходится сокращать, но вроде всё понятно, — честно признался Ричард и мрачно пообещал:

— Финал истории будет ужасен.

Фрэнк обвёл взглядом камеру, пытаясь представить, какой финал может быть ужаснее, а Ричард, между тем, уже выцарапывал подпись: «Грег и Арнол зде бы».

«Бессейн»

«Бессейн» опубликовался сам собою (я забыла, что поставила его в очередь), а я хотела про него сначала немного поболтать. Ну ничего, поболтаю теперь.

С каждой историей свои отношения; некоторых мы терпим, некоторые терпят нас; есть удачные, есть неудачные, есть непонятные — непонятно, что это и откуда взялось; за какие-то стыдно ещё в процессе сочинения, за другие — лет через пять-десять; и, наконец, бывает те, которые мы искренне любим. Я люблю «Бессейн». Он трогает нежные струны в моей душе: детские воспоминания (в первую очередь, о «Кошмаре на улице Вязов», хе-хе), любимые игры. Он точно попадает в архетип городской легенды (который бодро завалили последние люди, пытающиеся пафосного его препарировать; чудовищное разочарование). И в нём светится самая важная черта меня, как автора: от меня никто не уходит счастливым. Если в конце никто не бредёт потеряно по берегу, вдыхая горечь и чёрную соль, то это не моя история.

И всё же, за редким исключением, мои истории заканчиваются лучше, чем могли бы.

Рассказ "Бессейн"

Они вместе бредут к следующему домику, Ирма идёт медленно, Алекс поддерживает её под руку, стараясь не смотреть на тёмные пятна на её животе. Рука тёплая и слабая, дрожащая. Алекс думает: странно, что я по-прежнему не боюсь. Ирма испугана до чёртиков, а я — нет. Наверное, это шок. До меня ещё не дошло. Или инстинкт самосохранения не даёт истерике взять вверх.

Следующий сарайчик из реек. За его дверью полумрак, где-то капает вода, впереди виднеется слабый просвет — дверной проём.

Они несмело подходят туда и заглядывают внутрь: это место похоже на подвал в многоэтажке, много толстых труб, с некоторых капает, от других воняет. Воздух тёплый и влажный, на полу и стенах, насколько удаётся их разглядеть, сырые пятна. Впереди мерцает дешёвая и тусклая лампочка на чёрном проводе. Под ней стоит высокий обеденный стол, и сложно представить что-то более неуместное здесь. Стол роскошен: полированный, на гнутых резных ножках, с толстой столешницей, плавно закругляющейся на углах. На столе — большая клетка для животных, в ней, скорчившись, обнявшись, прижавшись друг к другу, сидят Нинок и Пёс. Она рыдает — тушь и помада давно размазались, превратившись в клоунский грим. Филипп бледен и испуган, но старается держаться. На него это даже непохоже: он обычно не производит впечатление стойкого человека, скорее избалованного золотого мальчика. Оба они вздрагивают каждый раз, как слышат рык.

Волк здесь, в среднем домике. Он пожирает что-то на полу, урча, хрустя, чавкая, исходя слюной. Может быть, он жрёт останки Юстаса.

Волк поднимает голову, смотрит на людей в клетке, потом разворачивается. Расставив лапы и подняв морду, оскалив клыки, волк смотрит на вошедших, замерших на пороге. Смотрит… целую вечность. Его хвост приподнят, вытянут струною, у слюны розовый оттенок. Ирма и Алекс не шевелятся, волк — тоже.

Но вот наконец зверь принимает решение. Он поднимается, откидывает капюшон. Раскосые миндалевидные глаза блестят, брови хмурятся, на высоком белом лбу — маленький круглый шрам, волчья челюсть болтается на шее, на буром шнуре. Волк делает шаг, протягивает руку к Ирме, его пальцы горячи, горячи, горячи, горячи… Алекс трясёт головой: нельзя переживать чужие ощущения. И вообще, волк не двигался, лишь вот теперь он кивает и уходит, прядя ушами, растворяется во тьме. Дверь клетки щёлкает и со скрипом открывается…

22. Сначала

Старый ветер качал ветви деревьев и пел им о чём-то. Для деревьев песня звучала, как ласковое мурлыканье, под которое легко засыпается, хотя на самом деле она была вовсе не колыбельной, а балладой о доблестных героях и великих битвах.

Ветер был по-своему романтичен, иначе бы он не пел баллад, сложенной на языке, теперь не менее мёртвом, чем те, кто когда-то говорили на нём. Ветер помнил их также хорошо, как и все события и всех живые существа, что встречались на его веку: ветер умел запоминать, но не умел забывать. Он знал о человеческом даре: их память об ушедшем постепенно затухала, и вместе с ней угасала и грусть. А ветер всё давно случившееся воспринимал так же ярко, как и настоящее. Да и вообще: никто не знал, было ли у ветра чувство времени, умел ли он различать прошлое и настоящее, не говоря уже о будущем. Всё было для него одновременны и потому незабываемым.Башенка 22. Сначала (рассказ)

Ветер убаюкал деревья и сам лёг спать, удобно устроившись на их кронах. Но засыпая, он услышал голос, который слышал только однажды, когда родился на свет. Голос сказал: «Завтра я попробую ещё раз». Ветер не ответил; он думал: а может быть, он уже спит и голос ему снится? «Да, именно завтра. Завтра ты всем расскажешь, что настало утро первого дня. Возможно, вторая попытка будет удачнее». Ветер вспомнил первую и чем она закончилась: безжизненными пустынями, пыльной завесой в небесах, горящей землёй. «Запомни и расскажи всем: утро первого дня — завтра. Новые люди не должны догадаться, что всё уже было однажды».

Слушая голос, ветер заснул. Ему снилось, что завтра всё и вправду начнётся сначала. Что он вращает лопасти машины, что исторгает пламя и невидимый свет. Его друзья-деревья давно мертвы, их плоть стала пищей, их души растворились в пустоте.

Ветер никогда раньше не видел кошмаров, он только слышал о них. Во сне он думал, что будет, если он расскажет людям правду? Пойдут ли они другим путём? Не лучше ли остановить их сразу, пусть даже голос хочет другого? Ветер больше не верил в людей, надежда боролась в нём со страхом.

И медленно страх побеждал.

21. Последнее небо

Последнее небо оказалось чёрным, как улыбка моего проводника. Я встретил его у дверей обветшалого дворца с бледно-розовыми стенами, напротив парка им. Утренней звезды, в городе, где утро наступало по два, а то и по три раза за день. Проводник кутался в рванный плащ из небесно-голубой ткани, а на голове у него была фуражка с эмблемой Пятого звёздного. Он только кивнул мне и развернулся, и я брёл за ним через утренний туман, пока тот не превратился в звёздную туманность.

Проводник скучающе указал мне на врата в три моих роста и с узорами из точек и чёрточек; из врат дул ледяной ветер.

— Это здесь?

Вопрос был риторическим, но проводник кивнул и отступил в тень.

Безглазое существо с повадками сонного хомяка почтительно придержало передо мной золочённую створку, и я проник внутрь Первошара богов. Я начинал вспоминать всё больше: я уже был здесь и совсем недавно. До меня донёсся голос нежный и горький, как последняя улыбка любимого человека.21. Последнее небо (рассказ)

— …это как фотография: жанровая сценка, или пейзаж, или что-то концептуальное с подтекстом. Только словами. Да! Помните, что репортажи в этой части вечности не котируются… Создаёте, запоминаете, рассказываете, приносите сюда.

В центре последней сферы Дайсона Фрейя читала лекцию существами, явно бывшим в родстве с безглазым швейцаром. Она почувствовала, что пришёл я, прервалась и обернулась ко мне:

— Ты здесь!

Я вытянул руку и раскрыл ладонь. С неё сорвался радужный лоскуток, мелькнул бледно-розовый дворец, и арка на пустошах, через которую шли и шли шестиногие коровы, и скала альбатросов посреди огненно-синего моря, и ещё многое из того, что я собрал в последнем путешествии. Лоскут поднялся вверх и прилип к створкам Божественного моллюска, к скорлупе Космического яйца, к Золотому мячу — к стенам того, что мы называем домом.

Подойдя, Фрейя поцеловала меня, повторяя древний божественный ритуал, и нахмурилась:

— О чём ты снова думаешь?

Я не стал отпираться, раз уж она прочла мои мысли:

— О космосе. О новом пейзаже.

— Тебе необязательно уходить, я почти закончила обучение наших маленьких друзей. Они вот-вот станут разумными полубогами.

Я не ответил, лишь покачал головой с улыбкой. Я не мог позволить кому-то другому чинить Сферу бытия.

Фрейя вздохнула:

— Когда же ты вернёшься?

— Однажды. Как обычно.

Я обвёл рукой видимую часть Последнего неба:

— Кто-то же должен приходить и уходить, пока ты ждёшь.

Фрейя пожала плечам, но её голос дрогнул:

— Я всегда жду.

И всё уплыло, сон кончился, но последнее небо — безглазый, но тысячеокий космос, осталось. Оно всегда там, когда бы я ни открыл глаза, когда бы ни поднял голову, когда бы… Всего лишь пустота.

Я в пустоте и снова смертен, я забываю всё. Но однажды меня ждёт конец всех времён.

Меня всегда ждёт Фрейя.

11. Эшер III

— И что же у нас тут? — Ведущий картинно повёл рукой в сторону очередного творения. Автор насупился и произнёс:

— Дом, в котором есть всё.

Странное месиво архитектурных деталей и стилей, чётко увидеть можно только фундамент, стены уже внушают сомнения. Сомнения и головокружение. Изогнутые под нелепыми углами, идущие волнами, как будто застывшие в падении, они десятки раз меняют фактуру и цвет, с трудом поддерживая покатую крышу. Покатую с одной стороны, а с другой как будто сорванную с башен средневекового замка, вон и кусок флагштока, растворяющийся, сходящий на нет в небе.

С юга притулилась мансарда, с севера зияет щель, откуда торчит труба большого телескопа, с востока поднимаются колоны портика. На западную часть больно смотреть.

Дверь дома распахнута, приглашающее выкачена красная дорожка. Условно красная — нелепыми пятнами перемешались в ней цвета́ от рыжего «лисьего» до пурпура свежей крови. Проём тёмный, но вспыхивает искрами.12. Эшер III (рассказ)

— Интересное решение… — подняв бровь, протянул насмешливо ведущий, — жаль, не оригинальное.

По переносному экрану давно уже бежали комментарии: «манифест бездарности», «было уже стопицот раз», «вон стена, убей себя!», «Лузер, подбери клешни!!!11», «*рукалицо*». Особо усердствовали конкуренты.

Автор сверкнул глазами:

— Вы ещё внутри не были.

— А стоит ли? — не скрывая скептицизма, спросил ведущий и, повернувшись спиной к дому, произнёс в камеру:

— Итак, если вы хотите проголосовать за участника, ставьте лайк на…

И запнулся: показалось, что-то коснулось его ноги. А потом появилось чувство лёгкости в ступнях, голенях, уже в коленях…

Ведущий в растерянности оглянулся: дорожка пришла в движение, поползла вперёд и теперь бугрилась, волновалась, как живая, поднималась по его ногам. Будто дом высунул язык и принялся облизывать человека. Взглянув на ноги, ведущий закричал, тоненько растягивая одну ноту. Крик ужаса и печали.

Ног больше нет: часть их просто растворилась, как будто кто-то стёр их ластиком из реальности. И в том же время ведущий ещё чует свои кости и мышцы и чует, что они где-то ещё, далеко, что вокруг них холодная потусторонняя мгла, гладящая тысячей тоненьких, дрожащих язычков его бедные ноги.

— Дом, который ест всё, — с удовлетворением произнёс автор. — Столько лет участия в ваших конкурсах даром не проходят. Начинаешь видеть то, чего здесь нет, а потом — и разговаривать с ним. И однажды оно предлагает сделку…

Он взглянул на экран: поток комментариев иссяк. Притихли, значит. Смотрят, что будет.

— «Если изволите сказать: «Ради всего святого, Монтрезор!», я вас, пожалуй, освобожу», — издевательски процитировал автор.

Ведущий принял это на свой счёт:

— Ради всего святого… — простонал он, явно не припоминая, что обычно следует за этой фразой.

Автор удовлетворённо кивнул, и дорожка бросилась вперёд и разом слизнула и ведущего целиком, и кусок пространства вокруг него. Автор посмотрел в камеру и зловеще улыбнулся.

По экрану пополз одинокий комментарий: «А я за вас голосовал…»

10. 060

«Здесь сходятся ветра и течения, и судьбы, и стрелки часов…»

Я проснулся, поймав последние слова стиха. «Часов» — это важно, да. Я вспомнил, почему, и, пошарив по тумбочке, подтянул к себе смартфон. «13-57».

13-57?!

Я вскочил, протёр глаза: цифры не изменились. Но планшет, схваченный дрожащей рукой, показал мне «01-37». И я протёр глаза снова. Ну что ж, я не спал, не бредил, а мои электронные друзья подсовывали мне время с разницей в 12 часов. Если один из них врал (если?!), то хорошо бы, чтоб то был первый.

Я включил свет и увидел на наручных часах «06-23». Вот это было лучшее время.

В полной растерянности я потащился на кухню; итог: микроволновка — четверть восьмого утра, настенные часы — без четверти семь. Я затосковал: слишком много часов, и все они врут. За окном относительно темно, и я не помню, когда здесь в это время года бывает рассвет. Рука сама потянулась к телефону, я набрал 060.

— Здравствуйте, — сказала девушка, — меня зовут Мария.

— О… Олег.

— Олег, позвольте вам объяснить, как будет распределено время следующие двое суток, — бодро продолжила Мария. — От каждого стандартного часа будет отнято по четыре минуты, в сутках будет сорок таких укороченных часов, и эти два дня будут третьим апреля, воскресеньем, оба.

Два воскресенья.

— До свидания, — сказала Мария, и я спохватился:

— А время-то сейчас сколько?

Но услышал гудки.

Бред. Кошмар. Точно, кошмар, я ещё сплю.10. 060 (рассказ)

Конечно, я ущипнул себя. Было больно. Я снова набрал 060.

— Здравствуйте, Олег, — сказала Мария. Я сдержал рвущийся тоскливый стон.

— Подскажите точное время, пожалуйста.

— Семь часов ноль минут, — сказала Мария. — Вам пора вставать.

Я выключил телефон. И капсула остановилась. Это будущее. Две тысячи лет. Вот и закончился кошмар. Так всегда, когда летишь вперёд: то ли сон, то ли явь, время безумно. А когда возвращаешься, это похоже на смерть.

«…и сойдясь, устремляются только вперёд».

Мой новый город. Вчера я положил первый камень, а сегодня задуманные мной создания скользят по призрачным улицам. MARHIA просчитывает результат, и я изучаю сводку: всё ли создано по образу и подобию моей мечты, не нужно ли менять заповеди на инициирующем камне?

— Хорошо, — бормочу я, пролистывая страницы, — это очень хорошо. Две тысячи лет он простоит.

— Дадите имя звезде? — спрашивает MARHIA.

— Конечно.

А потом мы летим назад. И я слышу, как на доски падают комья грязи, как скрипит дерево, и запах влажной гнили, перегноя. Мне страшно, как никогда. В голову лезут байки о тех, кто за творения свои заплатил собственной кровью, о безумцах, ушедших в пепел, о тех, кто так и не увидел ни начала, ни конца, мучениках вечных петель. И вот я во тьме, бездыханный и прошлый, но всё ещё шепчу и шепчу себе, что это, должно быть, кошмарный сон, и всё никак, никак не могу проснуться.

05. В космосе

Имперский линкор разворачивался, подходя к маленькой, но гордой звёздной системе и готовясь нарушить её суверенитет. В это время в своей каюте капитан линкора набивал вкусным ароматным табаком любимую узорчатую трубку, выращенную из каменного ясеня коренным народом маленькой, но гордой системы.

Капитан был совершенно равнодушен как к своему кораблю, так и к возложенной на него и его экипаж миссии, и уж тем более — к судьбе маленькой, но гордой системы. Он приходился троюродным братом жене кузена подмастерья личного портного Императора, что ставило его в привилегированное положение. Например, он мог вот так в ответственный момент пойти за трубкой, бросив управление кораблём на искина и старшего помощника, и ничего ему за это не было бы. Капитан затянулся, наслаждаясь терпким вкусом табака и мыслью о своей жизненной удаче.

05. В космосе (рассказ)Старший помощник, напротив, любил линкор до одури, пребывая при этом в блаженной уверенности, что об его тайной страсти знает только корабельный психолог. Но конечно же, об этом фетишизме в особо крупных размерах судачил весь экипаж. Как тут не знать, когда старпома неоднократно заставали полусонно прильнувшим к какой-нибудь переборке или любовно поглаживающим приборы в машинном отделении. Поговаривали, что искин потихоньку пишет программу маленького искинчика с характером старшего помощника и голосом капитана, последнее — для маскировки.

Сейчас старпом, дрожа от возбуждения, представлял, как их линкор, мощный, величественный, с тщательно подсвеченным на боку священным символом Империи, наполняет собой чёрную пустоту суверенного пространства.

Экипаж линкора, состоящий в основном из знакомых, родственников знакомых и знакомых родственников капитана, старпома и искина (синтетиков на борту было порядочно), побросал свои бутерброды, трёхмерные кроссворды, протирку контактов и прочие важные дела и прильнул к смотровым экранам. Где-то там внизу проплывали рощи каменного ясеня, поля железистой пшеницы и бархатно-форелевые пруды. Экипаж предвкушал отпуск на берегу, долгие туристические прогулки и лёгкий грабёж.

Неприятным этот момент был только для жителей маленькой, но гордой системы, в который раз уже решившейся на бунт против Императора. Мало того, что он строил космические линейные корабли, неспособные к трёхмерным манёврам и совершенно бесполезные в 37-м веке от открытия гиперпространственных перелётов. Мало того, что бесконечно продвигал армию шапочных знакомых своих родственников, друзей и слуг. Так ещё его безумная страсть истинного фанатика-коллекционера ежегодно лишала маленькую, но гордую систему и без того небогатого урожая уникальных ясневых трубок. И теперь, наблюдая за появлением огромного нелепого корабля, с намалёванным во весь бок кругом с вертикальной чертой посерёдке, бедные, но гордые жители вздыхали: «Ну вот… опять эта жопа прилетела».

03. Рай, ад? Ножницы?

Меня сбили на переходе в 16.46, я точно знаю: глянул на часы, а через миг понял, что поднимаюсь всё выше и выше и одновременно падаю всё ниже и ниже. Лучше бы на дорогу посмотрел.

Потом в золотой, ярко освещённой зале я предстал пред очи… ни ангела, ни демона, а чёртекого. Он мне сказал:

— Выбирай: рай, чистилище или ад. Мы тут за свободу выбора.

— Хм, — я задумался, — я тогда хочу реинкарнировать.

— Э-э-э, — забеспокоился Чёртекто, — зачем это? Не нужно тебе это вовсе.

— Хочу, чтобы мне воздалось по вере своей, а я в жизни верил в реинкарнацию.

— Точно? Разве ты не хочешь отдохнуть?

— Точно. Так что воздавайте.

Чёртекто пожал плечами и достал откуда-то лоскутное одеяльце, ножницы и иголку с ниткой:

— Вот. Это твоя жизнь, делай из неё новую.

Я повертел одеяльце в руках.

— Помочь? — участливо спросил он. — Сделаю скидку с базового тарифа.

— Не-а, не знаю, что ты за это попросишь, но наверняка обманешь.

— Ладно, давай сам, — усмехнулся Чёртекто.

Работник кройки и шитья из меня тот ещё, да и лентяй я порядочный, а жизнь моя мне нравилась. Поэтому я решил сильно её не менять, разрезал одеяльце, развернул половинку, да и сшил снова кое-как.

— Прям как новое, — с гордостью сказал я.

— Тогда бывай, — осклабился Чёртекто, и я подумал, что всё-таки он, наверное, чёрт, иначе зачем ему по два ряда зубов и раздвоённый язык? И тут я снова стал падать и подниматься, но в этот раз меня сопровождало пение, может быть даже ангельское, но слишком уж явно звучала издёвка, когда прекрасные голоса выводили: «Поднять знамёна, салют! Ты сегодня узнал обо всём…»

 

Проснулся я поздно; собрался, позавтракал, отвёз сделанный заказ, встретился с друзьями. Я ехал домой, было без четверти пять, и я думал, что нужно успеть ещё кое-что сделать. Проскочил через переход на жёлтый, а потом — был толчок, тело на лобовом стекле — такое знакомое и когда-то родное, разворот, удар справа, потом — слева, и боль в животе. И я снова летел и падал одновременно.

В золотой зале на полу сидел Чёртекто, рядом лежало моё одеяльце. Он поманил меня пальцем и ехидно спросил:

— Ну что? Рай, ад? Ножницы?

02. «ди»

Господин Диогу ди Гиромо умирал мучительно. Дети, внуки, правнуки почтительно столпились вокруг его постели, не решаясь присесть. Господин Диогу ди Гиромо всегда отличался суровым нравом и ни старость, ни болезнь этого не исправили. Даже на смертном одре глава рода ди Гиромо вполне мог собраться с силами и ткнуть в непочтительного родича пальцем, что означало бы: «Лишаю тебя наследства!»

Принесли даже двухмесячную праправнучку; ребёнок на удивление спокойно спал на руках матери, а она старалась держать прямо уже давно ноющую спину и не шевелиться, опасаясь разбудить ребёнка и привлечь к себе внимание.

«ди» (рассказ)

Кроме наследства, была и причина повесомее, почему все собрались вокруг постели господина Диогу ди Гиромо. Родичи ловили каждый всхлип и каждое бульканье, что выдавало горло умирающего. Увы, ещё два месяца назад он начал терять речь и сейчас не мог уже произнести ни одного связного слова. Но во всех ещё теплилась слабая надежда, что в последний миг он всё же что-то скажет.

Городской архивариус был уже здесь — вместе с последним томом родовой книги ди Гиромо. Книга была гордостью семьи на протяжении столетий; на протяжение столетий она всё прирастала новыми томами, но всегда занимала почётное место в «посмертной» комнате городского архива. Последние слова тысячи ди Гиромо были в ней, и так продолжался древний благородный род.

В отличие от родственников умирающего, архивариус мог позволить себе сидеть, что и делал — и с весьма самодовольным видом. Он был совершенно уверен, что последних слов господин Диогу ди Гиромо не произнесёт.

— Умер, — прошептал кто-то. Остальные поддались вперёд.

— Умер и ничего не сказал?

— Как же… что теперь будет?!

Архивариус вздохнул, готовясь к неприятной сцене. Но что делать, работа есть работа.

— Граждане Гиромо, — произнёс он, и все замолчали и обернулись, поражённые тем, как непривычно и унизительно прозвучало это обращение вместо «господа ди Гиромо». — Я сожалею, но…

И бывшие ди Гиромо, не веря своим глазами, смотрели, как церемониальным ножом, аккуратно и ловко архивариус соскабливает с титула книги «ди».

Переход через Хелькараксэ — 18

Цикл статей о невиртуальности, телесности и наблюдателях.
Глава «Разум. Невиртуальность», §3:

«…Много лет назад, придумывая космогонию Вселенной наблюдателей, я определила способ существование мира как вечное решение дихотомии. На разных уровнях эта дихотомия принимала разный характер. Она происходила из чего-то единого в верхнем уровне, но расщеплялась на следующем, создавая причину для существования этого следующего уровня. Есть уровень, на котором нет разницы между пространством и временем, или тот, на котором материя и энергия едины.

Наш, человеческий мир порождает вопрос о личном и массовом, но здесь они ещё едины. Мы чувствуем этот разрыв — но для нас он скорее потенциален; люди создаются обществом так же, как создают его. Уровень, который создадим мы, будет решать это противоречие, и там массовое и личное будет очевидно различны так же, как для нас — материя и энергия. Зная, что по сути это одно и то же, и даже умея превращаться одно в другое, мы тем не менее видим, насколько огромна разница между ними.

Мы не можем представить себе, какой разрыв ляжет между массовым и личным, но он имеет обратную связь, он влияет и на нас — немного, и всё же мы чувствуем это влияние. Мы рефлексируем его и его значение.

И чем больше мы делаем это, тем ярче, больше и живее мир, производный от нашего, где бы он ни находился.

«Заражение» массовым схоже с проникновением в организм бактерий-симбиотов: оно неизбежно, но, кроме того, только после этого инвазивного акта человеческий ребёнок начинает соответствовать — биологически — виду homo sapiens sapiens. Симбиоз с огромным числом различных микроорганизмов делает человека человеком в биологическом смысле. Каждый из нас — вселенная, в которой проживут жизни миллионы поколений бактерий…»

(читать дальше)

Переход через Хелькараксэ — 17

«…Мысленный эксперимент — это основной принцип игры, где все мы принимаем начальные условия и выбранную роль и моделируем реальность, исходя из этого. Удивительным при этом кажется то, насколько созданная нам социальная реальность схожа с мысленным экспериментом: мы точно так же можем принимать в ней выданные нам (социальные) роли и исходим из обстоятельств, которые другие задают нам извне. При некой степени допущения и толики воображения мы могли назвать социальную реальность — вторую природу, нашим общим мысленным экспериментом, где основной для моделирования, условиями «если бы» являются некие правила игры — правила поведения, которые мы сами же и выдумали за долгие, очень долгие века групповой динамики.

Собственно, эти правила работают, а реальность существует, — и здесь я в которой раз повторюсь — потому что мы разделяем их. Но это верно не только для огромных человеческих групп. Малая группа точно также создаёт и разделяет на какое-то время некую реальность, смоделированную с определённой целью…

…Если вы читаете этот текст, крайне велик шанс, что вы как минимум бывали на подобных занятиях. Тогда вы не понаслышке знакомы с этим ощущением: появление общего информационного поля малой группы, силовых линий, рождающихся во взаимодействии людей друг с другом, с окружающим пространством и собственным подсознанием. Это поле появляется не сразу, но чем более настроены друг на друга люди, чем более они опытны в такой групповой работе, чем более стремятся к этому и т.д. — тем быстрее оно возникает и тем лучше проходит взаимодействие внутри этого поля. В самых лучших вариантах, оно остаётся и работает даже после того, как группа расходится, и продолжает влиять на участников ещё какое-то время.

Представьте теперь, что общее поле не исчезает вообще. Любой участник может в любой момент времени вернуться в него, взаимодействовать с ним, менять его и даже общаться в нём с другими участниками (или их «мемослепками»). Это и будет невиртуальностью…»

(читать дальше)

Страница 1 из 2
1 2