Страница 1 из 5
1 2 3 5

Волшебство и кибернетика

arishai:
Нарвался на программиста в детстве.

gest:
Да. А в комментах туда напихали злых реплик о том, что с джинном это не сработает, джинн не логическая машина.

 

И это тут же породило внутри меня поток. Потому что всё как раз наоборот. Джинн — это волшебная логическая машина: он подчиняется строгим логическим правилам, пока он раб лампы. Это свободным он может делать, что захочет.

Именно так и работают сказки: правила их священны, и все волшебные существа обязаны им подчиняться. Законы повторений: три, семь, девять. Ограничения: не пересечь текущую воду, гибельность света, нерушимость законов гостеприимства, власть, которую даёт знание имени. Зависание на бессмысленной работе и подсчёт рассыпанных зёрнышек. Страх холодного железа.

А вот люди в сказках могут на всё это плевать или цинично использовать в своих целях. Люди хаотичны и неопределённы. Мы можем стать кем угодно.

Мы всегда стремимся упорядочить внешний мир, но внутри мы и есть хаос. Мы продукт случайности, и мы поместили её на знамя, даже не подозревая об этом. Законы природы и волшебства — лишь инструменты, и когда мы смотрит на них, бесовский голос хаоса шепчет нам: а давай попробуем эти законы нагнуть.

(Кстати, чем больше хаос внутри нас, тем больше мы способны к созидательному творческому упорядочиванию во внешнем мире.)

И вот, будучи свободным хаосом, мы не обязаны соблюдать все эти дурацкие правила. Мы сами себе правила.

По крайней мере, мы-когда-мы-герои-сказок.

Мы есть ледокол, ломающий лёд. Будь это лёд волшебных правил или киберзащиты, неважно.

И когда мы создавали кибернетику, мы перенесли на неё свои представления о том, как устроенно волшебство — по правилам. Ну, потому что кибернетика и есть волшебство. Так мы воплотили его в реальности.

Исполнили мечту о волшебстве.

И теперь оно в самом деле повсюду.

Сине-белое

За окном ночью сверкают огни: синий-белый-синий-белый. Всю ночь подъезжают машины, они везут тех, кому не выйти отсюда.

Это место — тюрьма.

Здесь невозможно спать. Дело не в огнях, и не в шуме, и не в том, что каждую ночь ходят дежурные и проверяют тех, кого доставили сине-белые огни. Не в скользком матрасе, не в храпе соседей и даже не в вечной духоте.

Просто здесь невозможно спать. Небезопасно.

Нельзя обмануть инстинкты: то древнее, что спасло моих предков, всех до единого, уберегло их в саваннах, снегах и лесах, что научилось бояться темноты и чуять хищников и психопатов, оно не дремлет в этих стенах. Оно знает: здесь никому нельзя доверять.

Но чудовища обретают тут не в темноте, нет: внутри пятна света, накрывающего пост. Там же находится источник воды, водопой, и надо дождаться глубокой ночи, чтобы проскользнуть к нему. Выйти в пятно света, как будто всё в порядке, как будто я не знаю про чудовищ. Наполнить бутыль мерзкой на вкус водой. Медленно и тщательно завернуть пробку.

Неспешно вернуться на скользкий матрас. Сделать вид, что всё хорошо. И привычно.

И что так было и будет всегда.

Не вызывать подозрений.

Синий и белый. Ещё одна машина. Ещё один человек в плену полувековых кирпичей. Нет, им больше. Семьдесят?

Это старое место. Неуютное. Неудобное.

Нищее.

Обветшалое.

Среди ночи просыпается дрель. Невидимый человек — несуществующий человек. Здание чинит себя само.

Ветки качаются очень близко от окна — тонкие, тощие, по-зимнему слабые. Утром на них будут петь крошечные птицы. Снегири с красной грудью.

Но утро не наступает в этом месте так просто. Здесь невозможно спать. Я просыпаюсь в два часа ночи. Засыпаю в четыре. Просыпаюсь в шесть.

Третью неделю я не сплю. Наверное, мой разум уже должен пожирать сам себя. Но мне ещё кажется, что я даю верные ответы. Пока меня почти не трогают. Скользят взглядами мимо.

Они причиняют мне боль, превращая моё тело в развалину. Чем дольше я здесь, тем страшнее становится это место.

Оттепель, и птицы поют громче. Но солнце должно встать, чтобы они запели.

Чтобы прогнали отсверки синего и белого, притушили хотя бы, чтобы возвестили последний из дней.

 

Когда-то всё было иначе, но я давно в это не верю.

Хуже всего вот что: вы думаете, всё это преувеличение или вовсе неправда. Никто не приступает к чтению сюрнонейма с мыслью, что тут не будет художественных допущений, метафор, гипербол… или, как их там, синекдох (смешное слово). Ведь даже самый реалистичный из рассказов всё равно — преломление мира через авторский фильтр.

И потому мне не донести до вас вот что: всё это правда. Всё так и есть. Я медленно умираю у окна, за которым сверкает синее и белое. Каждую ночь.

читать дальше «Сине-белое»

Сон со второго мая на третье

За окном палаты (немного другой, и вид там был другой: плотно застроенная улица, многоэтажки, куча людей на улицах) было солнечное утро, кусок голубого неба в просвете между домами, и вдруг воздух наполнился чем-то серым, туманом, пылью, взвесью, и дальний дом засветился белым, свет шёл сквозь оконные проёмы и швы плит, и исчез.
Взрывная волна если и была, то минимальной.
Я была тоже после операции, а ещё я была как-то связана с водой, с катерами, может быть, гидрологиня, рассчитывала течения или ещё что-то такое. И меня вызвали, потому что все эти взрывы были в городе повсюду (и в мире тоже, по всей земле), в том числе в акватории. И мы были возле катера внутри шлюза, а потом с неба спустилось что-то вроде луча плазмы, оранжевой, переливчатой, спустилось прямо, а не по дуге, пошло испарять воду, вроде по хаотичной траектории, но с правильными дугами на поворотах. Шлюз забурлил. Плазма исчезла, прорезав только воду и часть мостков.
Я снова была в больнице. Причём там была куча моих знакомых и друзей по литтусовке, все по палатам своим. Точно помню, что были Саша и Надя Богдановы. Мы все ходили друг к другу, чтобы поговорить и поддержать. Люди скучали по домашним питомцам, кто-то притащил с собой кошку. Я тоже хотела потискать свою, прижать её к себе и дышать её шерстью.
Там были люди, связанные с сюжетом моей личины во сне, этой гидрологини, вроде бы её свойственники, и был между ними какой-то мелодраматический конфликт.
Я рассказывала кому-то о луче плазмы и говорила: живое оно или неживое, разумное или нет, но у него есть намерение.

В сон проникли флюиды из турецкого мыла, за которым я прячусь от жизни, и «Пропасти искупления», которую я наконец-то снова стала читать. И новости о том, что у нас в Петербурге пошли разговоры о том, как изменения климата повлияют на наводнения и ветра, климат у нас становится океаническим. Это стало канвой и деталями. А основа…
Смесь больнички, того, что я скучаю по людям и кошке, того, что случилось с нами, и теперь мы живём кто как в психушке, кто под обстрелами чего-то неживого и неразумного, и можем только утешать друг друга на расстоянии, и я не знаю, работает ли это утешение, есть ли в нём смысл.
И ещё роль сыграл утренний ветер, бесящийся за окном, свистящий в его щелях. Принёсший мне тревожные сны и холодное предчувствие.

Земля — нулевая стихия / точка отсчёта

Сперва воскресенье:

Сама не знаю, о чём собираюсь написать.

(Когда-то это было о том, что Земля всегда больше остальных трёх Элементов; что это не перекрёсток, а крест с вытянутым основанием; что Север — горизонтален, это всегда долгое плато, а Юг, Восток и Запад быстры и резки; что Смерть — совсем не то же, что Чума, Война и Голод, она непобедима, потому что победа над ней не нужна; будущее всегда больше того, что уже случилось; но всё это такие… обрывки, мало кому нужные; корень множества ветвей, но он в земле, он потаённый, и этого достаточно; теперь я не знаю, что собираюсь написать.)

Но так это и работает — мой мозг. Мне не нужно знать.

Мои схемы абсолютны и подробны.

Они гибки и в любой момент могут быть пересмотрены.

Потом вторник:

(Но как это вообще работает? Я еду в метро с двумя пересадками на Ваську (можно с одной, но с двумя быстрее; это старый паттерн, ему шестнадцать лет — эти повороты, переходы, длина эскалатора, это движение, старый, давно рассчитанный маршрут, в какой вагон сесть, через какой переход идти; и пересадка на Техноложке — паттерн ещё древнее, берёт начало в том году, когда школа всё, а финёк только начинается; в общем, это память, что никогда не исчезнет, она записана в теле, там пребудет до конца; и можно не думать о пути, а думать о другом), и я думаю о том, что сверки — это просто внешняя совесть, она всегда была у человечества, и это не так уж плохо, хоть и противненько, как сказали бы Эл или Гардарика, это именно противненько для тех, кто сам больше и страшнее всего этого — всего этого цацканья, всей этой гиперопеки. А вот происходящее в Хелтер Скелтер — совсем другое.

Это ничего для вас не значит, но много значит для того, над чем я работаю сейчас.

И потом сразу, или до, или одновременно я думаю о том, что в истории про Зеркальную королеву нужен пролог. Он написан лет пять назад. Это не совсем пролог, но теперь им будет, это правильно, он будет называться «реальность Овидия, версия два», это то, что было последним из триггеров, последним, с чем не смог справиться один из героев, последним, что породило события, о которых и пойдёт речь в истории. Катастрофу.

(И Дитя ночи тоже вызывает катастрофу, потому что когда утуре растут, они забирают очень много.)

(Я всегда пишу о катастрофах. Из тех, что раскалывают Срезы Мультивёрса. Это мысленные эксперименты — что если. Описания плоскостей огромной многомерности. Мне так проще думать — когда много переменных, но важны даже не они, а связи между ними.

В качестве переменных могут быть и люди — обычно это люди… обычно это разумные существа… обычно это существа и сущности, обладающие восприятием, вот так — но вообще могут быть и апельсинки. Ведь важны именно связи (элементы формируются связями — опытом).

Важна паутина отношений и её колебания.)

Так это устроено. Одновременно несколько течений.

Я думаю ещё над одним рассказом, но не могу сказать, над каким.

Несколько схем, и я наблюдаю их колебания.

В Адаптациях Земля (земля) — это точка отсчёта. Это узел, из которого исходят несколько фигур. Точка отсчёта всегда Земля. В конце концов, это моя любимая планета.

(Я помню: на идеокинезисе мы стоим. Это разминка, но она не так уж проста. Просто стоять тяжело. Нужно говорить себе о том, что ты просто стоишь, чтобы не создавать внутри себя движения. Постепенно всё смещается, занимает природное место, а не то положение, которое создал опыт.

А потом ты говоришь себе: я орган восприятия Земли. Я щуп. Я стебелёк с глазом. Я мембрана. Я нечто, что не имеет названия. Я здесь, чтобы реальность преломлялась через меня. Я создана гравитацией. И я возвращаю благодарность за это, когда интерпретирую реальность единственным, уникальным образом. Я — орган восприятия Земли.

И эти слова рождают ощущение полёта. Движения в безбрежном (буквально же) космосе. Вот ещё одна связь и её колебания.)

Моя связь со средой, моя биология — всегда моя точка отсчёта.

«Внутри — туман»

Серия историй про то, что странное всегда рядом. (И рассказ, который был написан слишком рано утром, под стук колёс по рельсам, и после напугал меня слегка… и пугает до сих пор, тем, какой он получился.)

«Внутри — туман» — мрачная история о том, кто всегда возвращается..

У Марины три тайны: одна подмигивает плюсом на тесте, вторая досталась в наследство, а третья — жёлто-зелёный туман, с которым мертвецы возвращаются к тем, кто любит их и ждёт.

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей или продамане.

«Бессейн»

Бессейн

Серия историй про то, что странное всегда рядом. (И рассказ, который родился из чужой опечатки. 🙂 )

«Бессейн» — история о вязкости зла и месте, полном Голода.

Алекс просыпается в фильме ужасов: по крайней мере, так работает это место. Вчера здесь была дача однокурсника, а сегодня — сюрреалистичный мир, где каждому воздаётся по поступкам его. Что-то случилось в подвале вчера, кажется, что-то случилось, и Алекс скоро вспомнит это наверняка. Найдёт ответ, что за Ужасный Волк рыщет вокруг и почему в этот раз всё случается немного не так, как обычно.

На моём сайте, литмаркете, автор.тудей или продамане.

«Кардамон»

Серия историй про то, что странное всегда рядом.

«Кардамон» — история о соприкосновении с детством и о весне.

Мир накрывает промозглой серостью, осень длится пятый год, когда последний раз ты видела людей или животных, остались только смотрящие и тени, подстерегающие людей со слишком добрым сердцем. И даже небо — сплошная серая пелена и днём, и ночью.
Кардамон — последнее убежище, память детства. Заповедный край. Когда серая тень придёт за тобой, лишь на него и останется надежда.

На моём сайте, литмаркете или автор.тудей.

«Синяя лошадь и компания»

Серия историй про то, что странное всегда рядом.

«Синяя лошадь и компания» — история о духах прошлого, ангеле и последнем чуде.

Лунной ночью приходят трое и предлагают игру: ставки вслепую, на картах спираль. Что выиграешь, то твоё, что проиграешь — твоё тоже. А победа возможна, только если кто-то ещё играет на твоей стороне.

На моём сайте, литмаркете или автор.тудей.

«Конь Красные копыта»

Конь Красные копыта

Серия историй про то, что странное всегда рядом.

«Конь Красные копыта» — городская легенда о редком торжестве справедливости и о том, что ждёт героя не в сказке, а в жизни… ну, типа того.

В каждом подвале на улице Ивана Бабушкина сидит по фирме, каждой фирмой руководит жлоб, недоплачивающий работникам. При такой конкуренции остаётся только к помощи нечистой силы и прибегнуть. А вот попавшему между молотом и наковальней Сажаню придётся эту помощь расхлёбывать: ждёт его бунт против угнетателей, верный конь и эпическая битва между добром и злом — до самых первых петухов.

На моём сайте, литмаркете или автор.тудей.

Ивент

— …роса сверкала на пятнах шкуры его, как алмазные звёзды на сводах тронного зала. С жала, выставленного вперёд подобно копью, капала горячая кислота, оставляя чёрные следы на белоснежном мраморе пола. Я выхватил меч и нацелил в грудь виверну, туда, где — клянусь Корой Девы — зияла прореха…

— Простите, этот его сторителлинг долгий, нет? У меня до вечера три кейса, с человечком нужно законнектиться, он ждёт уже…

— Пять минут, Пётр Константинович, пять минут.

— …жёлтая кровь виверна за секунды обратила лезвие меча в ржавчину, что рассыпалась рыжим песком, и лишь рукоять осталась в моей ладони. Виверн, раненный и разозлённый, наступал на меня неумолимо и упрямо, будто море в час прилива. В глазах зверя дрожали искры — то смерть подмигивала мне, обещая скорую встречу…

— Это треш, сорри. Лютый треш. Вы вот его предлагаете на ивент?

— Совсем немного терпения, Пётр Константинович, я прошу вас.

— Я вспомнил в тот миг домик отца, и невысокий холм за ним, и клевер на том холме, клевер, чей запах медвяный как вуаль струился по склонам. И наш старый колодец, вода из которого за день исцеляла любую рану…

— Нет, но я шизею… типа… кто такое будет слушать? Годнее зверьё из шари…ков… эт-то… это что?! Вон там?!

— Конкретизируйте, пожалуйста.

— А вы не видите, что ли?!

— Я наблюдаю множественные эффекты. Мно-жест-вен-ные. Обратите внимание на потолок: алмазы, как и было обещано. А за окном, к примеру, завис тот самый виверн. Обратите внимание на клыки…

— В-ви… верн, точно. Вот он… ох ты ж ё… ё-ёжик без ножек! Это… у него всегда так? Мэджик спитч?

— Удивительнейшие возможности. Мощнейшее ментальное воздействие.

— А как он это? Что за скилл такой?

— Колебания ментального эфира, в некотором роде. Научные тонкости вам ни к чему.

— И какой прайс… хотя… вы присылали, да? Извините, я его того, наверное.

— Не смущайтесь. Маркетинговое предложение я вам пришлю повторно, Пётр Константинович. Всё очень просто: смешные истории дороже волшебных сказок, страшные дороже смешных. Поучительнее ценятся меньше всего, да и не пользуются спросом. Полное погружение, абсолютная безопасность, уникальные переживания.

— Абсолютная? А то устроит он нам перформанс с членовредительством, а потом гендир всех кирпичами заставит… ну вы поняли.

— Абсолютная. Пока соблюдаются договорные обязательства… Да, Ванечка, подожди там, снаружи. Мы обсудим с дядей кое-что, тебе неинтересно.

— Я буду по ту сторону двери охранять ваш покой, учитель. Клянусь Корой Девы!

(пауза)

— И ведь он будет. Милый мальчик, очень серьёзный. Если сражаться — то с великанами, если спасать — то принцессу. Каждый подвиг для него — как настоящий. Реальнее, чем для зрителей. Несправедливости, обмана — на дух не переносит. Считает себя рыцарем. Юный Дон-Кихот.

— Намёк понят. Ну мне нужно ножками до гендира дойти, расшарить этот опыт… гендир у нас… увидите ещё.

— До встречи, Пётр Константинович.

— До свидания… а, чисто инфы ради… а этот ваш благородный Иван… типа, для него это как реал, так он, что, кэш, получается, брать не гнушается за подвиги-то?

— А он и не берёт. Подвиги — и есть награда для рыцаря, цель и смысл его жизни.

— А… как же?..

— А что цель и смысл жизни для меня, «презренного торгаша», — угадайте сами.

«Так тому и быть»

Серия историй про то, что странное всегда рядом.

«Так тому и быть» — грустная история о месте, которое каждому даёт именно то, что ему нужно.

Герда, Кай и Снежная королева живут во лжи, любовный треугольник убьёт кого-то из них троих. Художник Хэнс Эндер пишет картину, в которой селится настоящая пустота. А мусорщики, разгребающие огромную свалку столетней давности, верят: где-то в её глубине прячется ПроСвет, Пространство света. Место, полное людей и их свершившихся желаний, дорога к миру мечты.
И когда Герда теряет любовь, а Хэнс — надежду, ПроСвет загорается для них далеко впереди.

На сайте, литмаркете или автор.тудей.

«Другая химия» (финал)

«Другая химия» — смесь саморефлексии и моей симпатии к средневековой визуальной культуре. Это не совсем похоже на то, что я обычно пишу и хочу писать; как настоящее растение, эта история выросла из занесённых ветром масскульта семян.

В 200… хм.

(Я не смогла сразу вспомнить, какой то был год, хотела написать: «Допустим, в 2005». Потом нашла способ проверить, оказалось, что в 2004-м.)

В 2004 году я в файле написала список: поэт, подросток, старик, невеста, аристократ и т.п. Понятия не имея, что это всё значит, и уж тем более, куда оно приведёт.

Зародившаяся ненароком, непредусмотренная, не имеющая плана вещь, сперва шла, как бог на душу положит, моталась из стороны в сторону, пока я училась и менялась. В 2014 (десять лет на текст в моём случае — это очень мало; например, история об Алхеринге уходит корнями в те времена, когда мне было тринадцать) я собрала всё написанное вместе. В 2016 я дописала и исправила текст, получив, наконец, «Другую химию». И да, ещё три с половиной года размышляла, что с ней делать. Последнее, впрочем, рекорд.

В последние годы я думаю о машинах, а размышления о машинах сами — часть общего и неизменного течения мыслей об эволюции, адаптации и будущем, которое нас ждёт. И, конечно, я всегда думаю о Хаосе. Как ни удивительно или как совсем неудивительно, ничего этого в «Другой химии» нет.

«Другая химия» — заметки о реальности, цветы и фигуры на полях, где, как в средневековых трактатах, художник рисовал, что хотел, позволяя руке двигаться самой, заполняя пространство, создавал связи с основным текстом через юмор, иронию и кривое зеркало.

Сместить угол зрения, здесь кое-что выпятить, чтобы стало заметнее, тут утрировать, а там вывернуть наизнанку — и вот уже длинношеий гибрид на полях обнимает инициал, а гротескная фигура в монашеском одеянии и с обезьяньим хвостом напоминает, что под свежим взглядом привычные вещи оказываются дикими и совершенно иными.

Узнать больше на сайте | прочесть на Литмаркете.

На картинке: флаер воркшопа. Последняя на время событий итерация: стадия «квантовой психологии», увлечений психопрактиками, за которыми может и стоит что-то, а может и нет. Но если бы спросили меня, я бы сказала наверняка: это итерация всяко лучше «тихих комнат».

«Другая химия» (5)


И завершающий текст про людей-«растения» в «Другой химии».

60-е во всех реальностях — время пробуждения. Первая волна борьбы за права растений: их перестают считать больными, хотя во многих странах у них всё ещё сохраняется ограниченная дееспособность, иногда — в зависимости от тяжести приступов и т.п. Их уже принимают в вузы, им выдают гранты, стипендии, но многие люди продолжают относится к «растениям» как к ущербным. Существуют «ботаническая» перепись, обязательна прописка и проч.

В 80-е — новый виток борьбы за их права, отмена учёта, отмена пожизненной ограниченной дееспособности. 90-е — снижение возраста совершеннолетия. И в начале 21-го века «растения» после шести с хвостиком столетий наконец-то признаются обществом настоящими людьми.

К тому времени уже не первое десятилетие цветут течения, организации и религии, называющие «растения» лучшими из людей. Рождаются секты, возникает Нью Эйдж (с «растительным» акцентом, в отличие от нашего), эзотерика снова поднимает голову. Общество старается включать «растения» в себя, появляются соответствующая специализация для соцработников («ботаников»), общественные центры и группы общения, приличные научные исследования, концепции нового разума и проч., и проч.

Узнать больше на сайте | прочесть на Литмаркете.

На картинке: плакат с фестиваля. Мирные демонстрации и музыкальные фестивали в итоге сделали для принятия «растений» обществом больше, чем научные статьи: вечная ирония жизни.

«Другая химия» (4)


Ещё немного про людей-«растения» в «Другой химии».

В Средние века их считали юродивыми, блаженными, колдунами, одержимыми — в зависимости от эпохи и географии. Некоторым «растениям» везло, они рождались в больших городах и в приличных семьях, которые могли о них заботиться, и со временем такие «растения» могли стать становились известными художниками, актёрами, учёными и т.д. Но большинство оставались отверженными, особенно те, чей дар ещё не мог найти достойного применения.

Чем больше развивалась наука, тем меньше люди были склонны видеть в феномене «растений» что-то мистическое. Вместо одержимых их стали считать сумасшедшими. И тут мы проходим все этапы: от принудительного лечения нелепыми и варварскими методами; позже — к принудительному изучению. В начале 20-го века избежать этого могли только дети очень богатых родителей или очень скрытных родителей. Во время войны (мировая война в этом мире случилась всего одна, но шла дольше) пригодились умения тех «растений», кто могли заниматься шифровкой, или имели уникальную память, или ещё какие-то полезные для государства способности.

После войны настроения в обществе постепенно меняются. Первой ласточкой стал запрет на принудительное лечение и изучение.

Узнать больше на сайте | прочесть на Литмаркете.

На картинке: такие мерзопакостные вещи до сих пор продолжают появляться на пороге нормальных людей, в их почтовых ящиках и электронной почте. Ксенофобия (или в этом случае — фитофобия) — на удивление стойкое ментальное заболевание.

«Другая химия» (3)


То самое, что делает мир «Другой химии» не нашим миром, — это люди-«растения».

Феномен «растений» впервые был описан после середины пятнадцатого века, преимущественно в Европе, преимущественно — в Восточной. В древнем мире упоминаний о нём нет, но некоторые, например один из героев повести, Ричард Мендоуз, специалист по странностям, полагают, что есть описания похожих феноменов. Но всё это скользкая почва, и здесь есть две основные теории. Первая, псевдонаучная, предполагает, что всё началось в Средние века, когда кто-то из алхимиков что-то (неясно что) провернул, и в итоге открытие привело к небольшому переформатированию человеков. Вторая, откровенно мистическая, стоит на том, что всё дело в связи «растений» с сущностями тонкого мира, что такая связь у людей была всегда, но со временем набрала силу, и в итоге привело однажды к качественному скачку.

Научные концепции чаще всего вертятся вокруг «феномена зонда». Мол, в результате эволюции разума у некоторых людей часть сознания образовала вот такой специфический «зонд», псевдоличность, которую сам человек воспринимает как нечто чужое, поселившееся в его голове.

Узнать больше на сайте | прочесть на Литмаркете.

На картинке: черновик Боне из экспозиции в Государственном музее Богемии. Виктор Боне первым из «растений» удостоился такой чести, как ещё прижизненная постоянная экспозиция в главном музее страны.

Страница 1 из 5
1 2 3 5