Большая цитата о том, что бывает, когда границ телесности осознание сдвигается в ту или иную сторону.

«Объект может быть более или менее «реальным», более или менее «объективированным». Даже наша мысль может быть для нас объектом (если мы начинаем её замечать, спотыкаемся об неё). Мысль может превратиться и в галлюцинацию.

Наибольшую степень реальности мы склонны приписывать тому, что в нашем представлении обладает наибольшей ясностью и отчётливостью и вместе с тем обнаруживает свою неподконтрольность нашей воле, как бы «само себе показывает».

[…]

В психопатологии именно с проблемой реальности был связан старый спор о связи галлюцинации с восприятием. Как оказалось, встречающиеся при ясном сознании «бредовые галлюцинации» в меньшей степени, чем нормальное восприятие, обладают свойствами непосредственности, исключительности, «агрессивности», что позволило П. Жане приблизить эти галлюцинации скорее к воспоминаниям или убеждениям, чем к восприятию. Они возникают, считал Жане, когда собственные представления больного как бы перемещаются в сторону наибольшей реальности. То, что ранее принадлежало субъекту, объективируется и становится неподконтрольным, «сверхреализуется».

…В топологической модели [восприятия] объект действительно может более или менее внутренним (что определяется степенью его реальности). А в семиотической модели объект всегда раздвоен на внешний и внутренний. Как это понимать?

В первом случае «передвигалась» граница в континууме между субъектом и объектом, а здесь механизм опредмечивания определяется качеством раздвоения самого объекта (точнее, субъекта/объекта). Я могу не отличать себя от объекта, переносить субъективное содержание мысли на сам объекта (так возникает миф). А могу – отличать. Причём это уже не будет зависеть от того, на каком уровне шкалы реальности находится объект, т.е. насколько он реален (хотя, конечно, я всегда имею дело прежде всего с самыми реальными, с самыми  «объективированными» объектами). Даже на свою мысль (малореальную) я могу посмотреть мифологически, т.е. не разделяя её и мысль о ней. Точно также и с «внешним» объектом (здесь даже проще): я мог бы смотреть на дерево, не отделяя содержание своей мысли от него самого (как первобытный человек).

В любом объекте, который мне только доступен…, казалось бы, может происходить, а может и не происходить удвоение – но правильнее сказать, что удвоение есть всегда, но оно имеет разные степени. В мифе субъективное и объективное уже разделены, но это разделение не рефлексируется, и поэтому субъективное как бы вливается в объект. …миф состоит в перенесении индивидуальных черт образа, долженствующего объяснить явление, в само явление.

…Таким образом, в континууме реальности могут выделяться более или менее реальные объекты… Но каждый объект, если он только существует, обязательно удвоен семиотически.

…каждый такой объект сам раздвоен на идеальную часть и реальную часть. И смутная мысль…, и предмет восприятия…, т.е. любой объект на шкале реальности, имеет разделение на идеальную и реальную часть, на образ и понятие, или, по Соссюру, на означающее и означаемое.

Но, конечно, в действительности нам всегда дан сам знак (как и сам предмет). Даже когда я говорю: вот дерево, а вот моя мысль об этом дереве, — даже тогда я не имею дело по отдельности с образом и понятием, так как это деление для меня всегда «уже в прошлом». Разделяя образ дерева и понятие дерева, я уже имею дело с двумя разными объектами, каждый из которых в себе опять раздвоен семиотически, но это раздвоение я никогда не смогу схватить. Так что семиотическое деление мы вытаскиваем из себя искусственно — и, однако, нам необходимо это сделать, чтобы увидеть, в частности, механизм развития психических расстройств. Опять видоизменим наш рисунок (рис. 5).

[S — субъект, О — воспринимаемый объект (объективный мир), точки — моменты восприятия предметов, каждый из которых раздваивается — на образ и понятие, т.е. на означаемое и означающее]

Здесь мы видим, что семиотическое удвоение объектов может быть дорефлексивным и рефлексивным. Мы прекрасно знаем, что объекты, которые мы видим, — это не мы сами; мы знаем также, что наша мысль о дереве, какой бы плохой она ни была, никогда самому дереву вреда не принесет. Если же мы начинаем в этом сомневаться, мы приближаемся к состоянию дикаря. А что происходит в случае психоза?

Допустим, объект как бы сжимается, коллапсирует по вертикали. По идее, здесь должно возникнуть несоответствие между вертикальной организацией объекта и его горизонтальным положением, т. е. положением на шкале реальности. Объект становится менее «семиотичным», т.е. теряет, между прочим, свою передаваемость другому. Может быть, в этом случае начинает работать «компенсаторный» механизм гиперобъективации, и объект как бы смещается по шкале реальности вправо? Или коллапс объекта по вертикали сопровождается смыканием шкалы реальности по горизонтали? Оставим пока эти вопросы (и то, и другое правильно) и скажем следующее: в самом деле, когда возникает галлюцинация, объекты, соответствующие разным точкам на шкале реальности, действительно перестают различаться.

Что получилось? По идее, если в мифе различие между субъективным и объективным не сознается из-за слияния идеального и реального, то в психозе идеальное и реальное тоже начинают сближаться, но при этом возникает несоответствие между семиотической организацией объекта и степенью его объективации, и тогда появляется галлюцинация. Но нам все-таки нужно подробнее рассмотреть эти два механизма: семиотический и объективирующий, соответственно — вертикальную и горизонтальную организацию объекта.

Любой объект на шкале реальности всегда удвоен. Но, может быть, качество его семиотической удвоенности зависит от его положения на этой шкале? Если смутная мысль менее «объектна», чем предмет отчетливого восприятия, то, может быть второй и более тонко удвоен, чем первая? Допустим, я воображаю цветок. Можно ли сказать, что он «менее семиотичен», чем воспринимаемый цветок? Какие трудности я испытываю, когда мне нужно передать воображаемый цветок другому, например — обрисовать его, назвать? Очевидно, этих трудностей здесь больше, чем при передаче другому реального цветка. Реальный цветок я в большей степени способен описать словами, чем воображаемый. Я могу на него даже просто указать, сказав: вот это. Он как бы сам «семиотичен»: чтобы быть разделенным мною с другими, он не требует каких-либо особых усилий с моей стороны. Значит, наша шкала получается такой (рис. 6).

Чем дальше к объекту, тем он «семиотичнее». Между прочим, это напоминает разбегающуюся вселенную. А субъект здесь — это, действительно, «чёрная дыра»…

Когда возникает несоответствие между горизонтальным положением объекта и его вертикальной организацией, то он не выталкивается в сторону большей объективации, а, скорее, переживается как более реальный, чем должен быть, и тогда возникает галлюцинация. Разумеется, это очень упрощенный механизм. Но, в любом случае, мы можем утверждать, что галлюцинация имеет семиотическую природу. Если же, наоборот, растянуть объект вертикально, т.е, сделать его более «семиотичным», то он будет переживаться, соответственно, как менее реальный (что характерно для деперсонализации-дереализации).

Можно было бы сказать, что и для первобытного человека мир объектов менее «семиотичен», а потому является более «реальным» — причем это касается и внутренних объектов (воображение трудно отличить от восприятия). Это вполне приемлемое объяснение, но надо всё-таки уточнить, что полюса шкалы реальности там тоже находятся значительно ближе друг к другу, т, е. там нет несоответствия между горизонтальным положением объекта и его вертикальной организацией.

Я всё же должен ещё раз предостеречь читателя от неверного и упрощенного понимания того, о чем мы здесь говорим. Раздваивание предмета на идеальный и реальный, разделение субъекта и объекта и так далее — всё это лишь рефлексивное изображение того, что на самом деле пребывает в нераздельном единстве. Мы всегда имеем дело не с представлением или понятием, не с образом и значением самими по себе, но исключительно с предметом; это правило выполняется даже тогда, когда мы изолируем отдельные его стороны в целях своего исследования: ведь в этом случае мы все же делаем из каждой из них предмет.

Поэтому я специально брал термин «семиотичность» в кавычки, используя его скорее в метафорическом, чем в традиционном для семиотики значении. Удвоение объекта, т.е. разделение реального и идеального, вовсе нельзя уподобить растягиванию резинки: речь идет единственно о том, что такое удвоение может осуществляться качественно различными способами. Кроме того, неверно полагать, будто бы вместо одного объекта (или одного мира) человек получает два (нет ничего более нелепого, чем это утверждение: ведь в действительности не предметы «попадают» в сознание или кочуют из одного сознания в другое, а наоборот, сознание с самого начала находит себя в предметах), да и сами структуры отношений «реальное — идеальное», «вещь — мысль», «образ — значение», «означающее — означаемое», конечно, не могут быть выведены одна из другой и не сводятся одна к другой: все несколько сложнее.

Во всяком случае, мы можем здесь сформулировать фундаментальное положение, раскрывающее самую сущность удвоения объекта как бы изнутри. Любая вещь, представленная (данная) в сознании, с необходимостью содержит не только «саму себя» (даже если мы трактуем ее как образ или феномен), но и само сознание, т. е. знание, разделенное человеком с другими людьми. Субъект-объектные отношения оборачиваются отношениями между вещью (предметом) и обществом. Одно без другого невозможно. Именно поэтому в любом предмете мы воспринимаем наш сознательный образ этого предмета: сознание предмета и есть, как говорит Гегель, сознание самого себя в своем инобытии. Семиотичность есть всегда социальность; знак, используемый существом исключительно ради общения с самим собою, невозможен… Все это делает совершенно очевидным и ещё одно важное для нас положение: психическое и физическое «соединяются» в предмете, а совсем не в голове.»

«…соединение чувственности и рассудка (если пользоваться терминами Канта), соединение физического и психического (говоря словами Декарта), означающего и означаемого и т.д. – всё это было бы невозможным без чего-то третьего, без совокупности условий или правил соединения. Любое такое соединение возможно только в социальном явлении или в деятельности социального существа.

…Каждый из нас в любой момент времени может иметь в себе весь набор описанных выше состояний, всю эту «разбегающуюся вселенную». Когда же возникает несоответствие между степенью «реальности» предмета и степенью его «семиотичности», человек начинает смотреть на мир более субъективно (менее «семиотично»), и тогда он, во-первых, уже не может разделить свой взгляд с другими, а во-вторых, начинает одушевлять этот мир, наделять его продуктами своего воображения. Чем более субъективен взгляд, тем больше человек привносит в мир от самого себя – это ведь простая и общеизвестная мысль, вот только добраться до неё было очень нелегко.

Здесь получает обоснование и ещё одна очень простая идея: чем ближе мы к объекту, тем мы дальше от него. Наша познавательная деятельность направлена на объект, но он при нашем приближении становится всё более и более сознательным, всё более реально-идеальным. Чем пристальней мы смотрим на мир, тем больше отражаемся в нём (однако отражаемся по объективным законам сознания/мира!). Именно в этом ключе только и следует понимать старую идею о том, что первобытный человек был гораздо ближе к самим вещам, чем вы сейчас. Ведь эта идея, как теперь становится ясным, верна только наполовину: и ближе к вещам, и одновременно значительно дальше от них был первобытный человек. К тому же это были ещё не совсем вещи…»

«Психосемиотика телесности» (под общ. ред. и с предисл. И. В. Журавлёва, Е. С. Никитиной. Изд. 2-е)

«Жить, познавать и творить означает быть целым, сохранять свою самотождественность. Механизм поддержания самого себя — это круговая причинность, или, как его называет Ф. Капра, сетевой паттерн. Телесное сознание не только организует самое себя, но и само на себя ссылается, строится через отношение самореферентности. Оно не просто черпает информацию из внешней реальности, но и создаёт новые связи внутри самого себя, а также связи себя со средой, одновременно отделяющие его от среды и встраивающие в неё. Оно «не обрабатывает информацию, но, наоборот, творит некий мир в процессе познания».

Е. Князева «Телесная природа сознания»

«Человек в сопряжении тела и сознания, как и всякое живое существо, отличается от мёртвого тем, что оно всегда может быть иначе. По М.К. Мамардашвили, «быть живым — это быть способным к другому».

Е. Князева «Телесная природа сознания»

Сегодня — интересная цитата из статьи В. Будинова «Как возможна квантово-синергетическая антропология (синтетические миры телесности)» (по «Телесность как эпистемологический феномен» / Отв. Ред. И.А. Бескова. — М.: ИФРАН, 2009).
Краткая напоминалка: эффект Энштейна-Подольского-Розена, или ЭПР-эффект, или «эффект наблюдателя» заключается в следующем. Квантовые частицы возникают попрано — положительно заряженная и отрицательно заряженная. При этом изначально, до момент проведения измерения (наблюдения) неизвестно, какая из частиц какой имеет заряд. Частицы со временем могут разлететься далеко друг от друга. Если однажды найдётся наблюдатель, способный провести измерения, то пронаблюдав одну из частиц и, таким образом, переведя её из суперпозиции в определённость, он одновременно переведёт в определённое состояние и её пару, как бы далеко последняя не находилась (то, что называется «квантовым эффектом»).
Нечто похожее существует и в отношении взаимодействия сознания и телесности.

«Например, вспоминание/осознание/усмотрение в себе эмоции, сильного переживания, той или иной реакции в психо-когнитивном пространстве автоматические перестраивает не только психику, но и телесность человека. При этом неявно, невербально, постепенно меняется отношение к происходящему и восприятие в целом себя и мира, происходит измерение, пусть не всегда существенное, оценок и реакций. В какую сторону — это уже другой вопрос. Важно, что измерения происходят.»

«ЭПР-эффект продемонстрировал тот важный факт, что понятие реальности в квантовой физике существенно иное, чем в классической, и что в квантовом мире до акта измерения частица не находится ни в одном из тех состояний, которые получаются при измерении. Данное обстоятельство вынудило физиков признать, что свойства системы возникают/творятся при/в акте измерения/наблюдения.
Вернёмся теперь к пространству внутренних состояний (включающих и телесное, и психическое) человека. Можно сказать, что акту измерения в квантовом мире в мире психического и телесного соответствует акт осознания, фиксации результата, само обстоятельство направления внимания на происходящее, сопровождаемое оценкой, т.е. определённым образом интерпретированное.»

«Такой путь оценок собственного состояния — можно ещё именовать его путём движения мысли — на языке квантовой теории представим как коридор движения частицы, иначе говоря, траекторию её движения, выявляемую в целой серии последовательных измерений.
Итак, в чём отличие ЭПР-эффекта от обычного измерения? Всего лишь в том, что в ЭПР-случае отслеживается взаимосвязь двух сознательно скоррелированных частиц. При обычном измерении такая задача не ставится. Однако для нас важно, что ЭПР-эффект означает как минимум целостность мира, а в нашем использовании модели — целостность человеческого внутреннего мира, представимого диадой «сознание-телесность» в частности.
…Всякая оценка создаёт эмоцию, которая, в свою очередь, рождает, запускает, разворачивает телесные реакции. Но любая оценка характеризуется дуальностью: любо плюс, либо минус, либо хорошо, либо плохо. Наполнение может различаться, но рисунок остаётся тем же. Оценивать, интерпретировать — функция сознания. В квантовом пространстве очевидна дуальность — заряды плюс и минус — неотъемлемая характеристика парных частиц, которые не только рождаются и аннигилируют парами, но и сохраняют связь между рождением и аннигиляцией вне зависимости от расстояния (ЭПР-эффект).
Возвращаясь к внутреннему миру человека (уровень телесности-сознания), мы можем сказать, что всякая оценка неустранимо содержит / подразумевает свою противоположность. В каком-то смысле, идеи рождаются в паре и исчезают тоже… И что существенно, всякая оценка сопровождается определённой реакцией тела: даже если оценка остаётся незамеченной, она закрепляется в телесности человека.»

«…исследования проблематики телесности неразрывно связаны с исследованиями сознания. Не может быть плодотворным изучение телесности без и вне изучения сознания. Опыт измерённых состояний сознания одновременно является и опытом особых телесных состояний. Поэтому правильнее говорить о психосоматической проблематике: о телесности-осознавании, сознании-телесности, понимая их как взаимосвязанные, взаимозависимые и взаимодополнительные феномены, а возможно, как единое целостное образование, которое подлежит разделению только из методологических соображений».

Как пишет Элиаде, танец всегда воспроизводит что-то — движение тотемного животного, лабиринт, движение звёзд, действия с культовыми предметами. А значит эта связь со временем становится архетипом. Все движения для нас подсознательно что-то означают. А движения, которые тело совершает «само», пока разум является лишь собственным молчаливым свидетелем, — это послания от нас к нам самим. Мы говорим с собой и миром на языке, которые можно интерпретировать, но которые далеко не всегда в этой интерпретации нуждается. Чаще всего достаточно, чтобы фраза была произнесена, и это уже запускает процесс. Медленный или быстрый, в конце концов, он приводит к определённому результату.

Миф — всегда повторение того, что уже было. Он принципиально повторим. Всё происходящее, уже было кем-то осуществлено. Мирча Элиаде в «Мифе о вечном возвращении» отмечает, что осуществлено это было не человеком, а богом или героем в далёком прошлом. Однако, на самом деле, все мифы берут начало в деятельности самого человека. Все наши боги были людьми.

Мифы — это обобщённый опыт людей, живших задолго до нас. Воспроизводя миф, мы не просто приближаемся к мифу, к паттерну коллективного бессознательного, — мы падаем по линии генетической памяти в прошлое, мы видим то, что видели давно умершие, далёкие наши предки.

Точно так же все существующие ландшафты и рельефы, все местности в мифологии имеют небесные прототипы. Вся известная людям земля связана со своим двойником «на небе», а неизвестная земля представляет собой неупорядоченный Хаос, у неё нет прототипа. Но стоит ступить на неё ноге человека, как неизведанное приобретает упорядоченность, организуется, становясь таким же отражением «небесного ландшафта».

И поэтому освоение чего-либо — акт творения этого чего-либо из хаоса неизведанного.

Нетрудно увидеть здесь параллель с тем, что узнавая что-то, осваивая что-то, мы присваиваем это, делаем его «прозрачным», включаем в границы своей телесности. И так же, как один человек присваивает себе мир, делает его своим в этом процессе, группа людей, познавая неизведанное, присваивает его себе в психическом смысле, делает это своим — общим, групповым. И группа здесь действует так же, как и индивид, групповое сознание существует по тем же правилам (что логично, ведь оно собирается из индивидуальных человеческих сознаний).

Акт творения в мифологическом смысле, таким образом, является актом присвоения мира и включения его в свои границы — в психологическом смысле. И снова: наблюдая и изучая мир, мы создаём его; за тем исключением, что, очевидно, сила наблюдения группы превосходит здесь и силы отдельного человека, и, благодаря свойству эмерджентности, сумму сил входящих в неё людей.

Если представить сам миф, как неизведанную землю, то при его освоении, при его сотворении заново, групповая динамика позволяет делать это более полно, эффективно, интересно.