Страница 4 из 5
1 2 3 4 5

Радуга

Иллюстрация к рассказу Ольги Цветковой «Клетка для радуги»:
Клетка для радуги

«[Сны] всегда были полны волокон света и цвета, дивных переплетений красок и бликов, Радужная выхватывала, впитывала оттенки и сочиняла из них свои узоры и видения, сплетая с грёзами людей. Нет, одного лишь человека, это другим, прирученным воларам было всё равно, кому вить сны, а она не делала этого ни для кого, кроме Элоя. О, как она старалась для него!..»

Синий кот

Иллюстрация к рассказу Елены Лойко «Лучшее волшебство, на которое я способна»:
Лучшее волшебство...

«Через пару минут в дверь постучали. На пороге стоял Бели – мальчишка, живший по соседству. К груди он прижимал плюшевую игрушку.

– Ниньян, кот опять сломался, – пожаловался он – звонко, на весь подъезд. – Почини!»

15. Цепь

Машина спала, и во сне мурлыкала тихонько. Белый кокон колыхался, обещая избавление.

Она прикоснулась к кокону, провела пальцами по поверхности ложемента: силикон был тёплым, внутри него светились тонкие жилки, по которым бежала машинная «кровь».

— Первый раз это немного пугающе, — предупредил доктор, когда она устроилась в ложементе, и тот сжал её тело несильно, но надёжно. Она чувствовала холодок в солнечном сплетении; как ни убеждала она себя, что все рано или поздно через это проходят, всё равно волновалась. Когда «поздно» — это всегда тяжело.

— Смотрите в центр круга, — сказал доктор, запуская установку. — И слушайте мой голос.

 

…Первый раз это было вот как: сильные руки засовывали её в мешок; но помешать им — искалеченная, в ожогах, с порванными мышцами, она не могла. Так что мешок с ней был завязан и брошен в реку. Вода ещё доносила искажённые бессмысленные слова людей на берегу, но сама шептала совсем иное: «Не бойся, я буду нежной…»

…В другой раз это была доска — скользкая от солёной воды. Сначала, правда, был грохот пушек, потом… провал, чернее их флага. Однако, кажется, она им не понравилась и потому оказалась на доске. Вода ударила её по барабанным перепонкам, но шёпот про нежность она успела расслышать.

Башенка 15. Цепь (рассказ)…На третий раз она ничего не поняла: ей было несколько часов от роду. Зато сейчас она уже знала: так поступают с незаконнорождёнными младенцами. И только теперь, в другой век, в другом месте, она расслышала, что и тогда вода шептала ей опять: я приму тебя, я нежна, я благодарна.

…На четвёртый раз она проснулась, разбуженная гулом машины. Холодок пропал, и исчезло тёмное пятно, что — как казалось ей — застыло позади сердца и не давало дышать, не давало даже думать иногда, давило и тянуло в темноту, в глубину внутреннего, зловещего и беспощадного моря.

Вместо того пятна на её руках выступили три других — три синяка от трёх уколов, три выходных отверстия, через которые машина высосала душевный яд.

Она благодарила доктора и машину, хоть той было всё равно.

И в следующие выходные она уже качалась на тёплых волнах южного моря, и чайки кричали у берега, и тихо шептала вода: «Я буду нежной с тобой, всегда, всегда… Не бойся, я буду нежной…»

14. Белая комната

Тело висело в ослепительной белизне, опутанное проводами, трубками, гудящими жилами, качающими что-то, чему ещё не нашли названия, но что уже научились забирать. Начлаб тогда ответил: «С этой девкой связано много такого, что ни я, ни люди поумнее не можем объяснить. Куда уж тебе!» Отмахнулся от Егора. А тот всего лишь хотел рассказать, что слышит… кое-что, иногда, проходя по пустым коридорам мимо белой комнаты. Кое-что, вползающее в голову шуршанием змеи, свистом ветра, стуком дождя, шёпотом ночных трав, звоном капель крови, невнятным бормотанием сумасшедшего, глухими ударами твёрдого по мягкому. Егор затыкал уши, отворачивался от белизны по ту сторону лабораторного окна. Но продолжал слышать.

 

…Рыжие нейлоновые кудри блестели на солнце, как волосы у кукол, и Соня поняла: дядька с белым лицом и носом как шляпка мухомора — огромная живая кукла. И как с любой куклой, с ним можно поиграть.

Клоун сжал поскрипывающий шарик и подмигнул:

— Какого зверя хочет в подарок именинница?..

 

Порой он не выдерживал, прижимался к стеклу и жадно разглядывал белую комнату и тело в её центре.

Он смотрел на свисающие как плети руки, на ноги в отметинах от уколов, на впалый живот, что едва поднимался при дыхании…

Искусственная кома — никакого общения с внешним миром, даже Егор знал это, хотя ему и не полагалось. Просто подслушал разговоры умников из лаборатории. Они говорили на птичьем языке, но Егор разобрал: они уверены, что «девка» надёжно заперта в своём теле. Но Егор чувствовал… нет, знал, что она всё понимает, слышит, она реагирует. И чего-то хочет? И чем чаще он думал об этом, тем больше боялся: он чуял приближения ночи, когда получит ответ.Башенка 14. Белая комната (рассказ)

 

…Лизка отпихнула её, схватила зеркало и уставилась туда.

Обиженно сопя, Соня смотрела, как старшая сестра пытается разглядеть суженого в темноте за плечом. Лиза вдруг ойкнула, задрожала и шепнула страшно:

— Вижу… вижу… ногу! Шерсть на ней… и… — она сморщилась, как будто раскусила перец, уронила зеркало на стол и что было мочи заверещала:

— Копыто!

Заливисто смеясь, она бросилась щипать и щекотать Соню. Та отбрыкивалась со слезами на глазах, а когда Лизка ехидно спросила:

— Хочешь такого женишка? Прискачет на огненном коне и возьмёт тебя замуж!

Соня заревела:

— Не хочу! Оставь его себе!..

 

Заступая вечером на дежурство, Егор ещё не подозревал, что та ночь уже настала. Он даже думал, что всё будет спокойно в этот раз, ведь дважды пройдя мимо белой комнаты, он не услышал ничего.

Но в третий раз шёпот настиг его. Шёпот, шёпот — это всегда был он. Сильнее и чётче, чем когда-либо. И глядя через стекло на белую комнату, Егор понял, что время пришло.

Компьютер пискнул, принимая аварийный код, зашуршали трубки, и медленно скользнуло вниз безмолвное тело.

 

— …Это я! Это меня должны были!.. Не Лизу!..

Она видела, какой у матери беспомощный, растерянный взгляд. Мать нашла свою, ныне единственную, дочь пьяной в хлам, рыдающей, сидя на площадке у родительского порога, рядом с лужей рвоты. И повторяющей, что умереть должна была она и что так и случится, случится, случится!

Мать опустилась рядом, обняла Соню дрожащими руками и зашептала — бессвязно, не слыша собственных слов. О потере, которую не забыть… об времени, которое лечит…

Но Соня едва ли могла утешиться этим. Лишь одно давало облегчение — повторять без конца:

— Пусть придут за мной!..

 

Егор вглядывался в истощённое лицо, в пульсирующую на виске жилку, в дрожащие веки: она приходила в себя.

Соня открыла серые глаза — в них плакала темнота. Шевельнула губами… Егор наклонился, почувствовал на щеке лёгкое дыхание.

Ему показалось, что он знал суть её просьбы ещё до того, как услышал.

 

всё подёрнуто пеплом, пестрит помехами

хочу крокодила! — глаза у кукольного дяди как стекло, когда он берётся за шарик

женишок-с-копытом, возьми не меня, а её! — изуродованной тело вскоре находят, сестру хоронят в закрытом гробу, и лишь через годы удаётся узнать, почему, — удаётся узнать, что именно пережила старшая сестра перед смертью

пусть узнáют, пусть заберут меня, пусть остановят! — и послушно они приходят, в форме без опознавательных знаков, и смотрят так, будто сами не уверены, что всё верно угадали, и понятия не имеют, что же теперь с ней делать

дай… мне… уй…ти… — он кладёт сильные руки на её шею так осторожно, что на секунду она пугается: а вдруг именно сейчас это даст сбой

но, как и раньше, оно срабатывает безотказно

13. Прощание

Хмурым вечером процессия медленно двинулась от Прощального дома. Многие из наших пришли проводить Януша, но я бы предпочёл, чтобы скорби в них было больше, чем злобы. Двое говорили речи — и было сказано достаточно о борьбе и целях, но мало о том, кто лежал в ящике, оббитом плохо прокрашенным тёмно-серым льном.

Я шёл за гробом, уставившись на вяло покачивающиеся дешёвые кисти на его углах. Они были разной длины, одна даже мела дорожную пыль. И это напомнило мне, напомнило мне… о прошлом. Как глубоко не хоронили его, а оно всё равно однажды посмотрит тебе в глаза.

Мы как раз ступили за городскую черту, впереди лежало кладбище для Отрицающих — для нас, а справа — открылся вид на аэродром. Я невольно сжал амулет на шее: острые края звезды врезались в линии на руке, сквозь боль пробивалась та же злоба, что владела мои товарищами.Башенка 13. Прощание (рассказ)

Подобрав широкие подолы разноцветных юбок, зажав подмышкой ручки мётел, ведьмы шли к взлётной полосе. Они остановились, провожая нас взглядами: я видел глаза женщин — чуть раскосые, льдисто-зелёные, и алые губы, ярче ветреного заката, и развивающиеся длинные светлые волосы. Ведьмы были так схожи между собой, будто и вправду были сёстрами — как они всегда называли друг друга. Но амулет, проколовший кожу до крови, шептал мне, что различия есть, что сила в каждой из женщин — своя, ни злая, ни добрая, чужая. И они чуют во мне бывшего колдуна, отрицающего истинность равнодушия и вставшего на сторону людей.

Сильный порыв ветра дёрнул ведьм за волосы, донёс до меня одуряющий аромат цветущих прутьев мётел и ещё низкий глухой гул.

Я поднял глаза: на нас шла чёрная сплошная полоса грозы. Небо распалось на две части — тьму и серость, а под ним ночь и сумерки делили землю. Гроза приближалась, снова послышался раскат грома, молния сверкнула во тьме, ветер закинул кисти на гроб, бросил мне в глаза песок с обочины, я едва успел отвернуться. Ведьмы издали протяжный стон, переходящий в визг, вмиг оседлали мётлы, и против ветра бросились вверх, прямо в грозу. Следующая молния высветила на фоне туч силуэты тех, кто успел подняться в небо раньше. Стоны и визг становились всё громче, всё протяжнее, всё более полнились скорбью. Лишь на мгновение грому удавалось заглушать эти звуки, но снова они проникали прямо в сердце.

Мы двинулись дальше, а в спины нам нёсся ведьмин плач, и никто не знал, над кем и чем рыдают они, пронзая грозовые тучи, ловя молнии и впитывая всем телом струи дождя.

12. На приём

Нина Петровна, самая зловредная соседка во всём доме, наклонилась к уху Ксении Владимировны и что-то азартно зашептала. Обе они с осуждающим недовольством скосили глаза на Вадика.

Вадик поёрзал на стуле и тоскливо глянул на лампочку над дверью.

Рядом тяжело вздохнула мама. Час назад Вадик слышал, как она мрачно говорила медсестре по телефону: «А если в следующий раз он дом подожжёт? Или выкинет брата в окошко? Если уже сейчас… у его отца тоже была неустойчивая психика». Не мамины слова напугали Вадика так сильно, а её мрачный голос. Так она звучала, когда была расстроена… или рассержена и расстроена.

Он сам не знал, почему сделал то, что сделал. Когда мама расспрашивала его, тоскливо теребя край передника и, кажется, глотая слёзы, Вадик только и смог, что расплакаться. И сквозь хныканье (как будто ему три года, а не все десять!) повторять: «Не знаю… оно само! Само!»

Лампочка вспыхнула, и Вадик, вот только мгновение назад ждавший этого с надеждой, тотчас же перепугался.

— Иди же, — мама легонько толкнула его в плечо, и на её запястье звякнули стальные браслеты.

Спиной чувствуя тяжёлые взгляды соседок, Вадик поплёлся к двери, подождал, пока она отъедет в сторону, и, опустив плечи, покорно шагнул внутрь.

 

***

 

Башенка 12. На приём (рассказ)Врач, изредка прикасаясь стилусом к рабочему столу, делал пометки в карточке; читал, что мама рассказывала утром медсестре, и поглядывал на маленького пациента, нахмурив густые, тёмные брови. Вадику же казалось, что он маленький партизан, о которых рассказывали в школе на уроках народоведения. И что движения стилуса составляют в его карточке приговор: месяц без сладкого, или отлучение от сети, или неделя в исправительном медицинском центре, о котором ребята шёпотом пересказывали друг другу страшилки.

При мысли о тех страшилку Вадику снова хотелось хныкать и просить «дядю доктора» отпустить его домой, но стыдно быть малодушным в таком солидном, десятилетнем возрасте, и Вадик сидел тихо, разглядывая носки ботинок.

— И что же такого угрожающего мировому порядку ты написал на том заборе? — закончив читать, строго спросил доктор.

Вадик решился поднять глаза и ответить:

— С-слово…

— Какое?

Вадик прошептал: «Попа», — и тут же опустил голову. Горячие слёзы стыда покатились у него из глаз. Кажется, страшнее слова во всём мире не сыскать, раз мама так расстроилась!

— Что-о? — голос доктора прозвучал сдавленно, его суровое бровастое лицо сморщилось, собралось в складки, глаза превратились в щёлочки, а борода мелко затряслась. Он издавал хриплые кудахчущие звуки, и Вадик вдруг догадался, что «дядя доктор» просто смеётся.

И что в этот раз, кажется, обошлось.

11. Эшер III

— И что же у нас тут? — Ведущий картинно повёл рукой в сторону очередного творения. Автор насупился и произнёс:

— Дом, в котором есть всё.

Странное месиво архитектурных деталей и стилей, чётко увидеть можно только фундамент, стены уже внушают сомнения. Сомнения и головокружение. Изогнутые под нелепыми углами, идущие волнами, как будто застывшие в падении, они десятки раз меняют фактуру и цвет, с трудом поддерживая покатую крышу. Покатую с одной стороны, а с другой как будто сорванную с башен средневекового замка, вон и кусок флагштока, растворяющийся, сходящий на нет в небе.

С юга притулилась мансарда, с севера зияет щель, откуда торчит труба большого телескопа, с востока поднимаются колоны портика. На западную часть больно смотреть.

Дверь дома распахнута, приглашающее выкачена красная дорожка. Условно красная — нелепыми пятнами перемешались в ней цвета́ от рыжего «лисьего» до пурпура свежей крови. Проём тёмный, но вспыхивает искрами.12. Эшер III (рассказ)

— Интересное решение… — подняв бровь, протянул насмешливо ведущий, — жаль, не оригинальное.

По переносному экрану давно уже бежали комментарии: «манифест бездарности», «было уже стопицот раз», «вон стена, убей себя!», «Лузер, подбери клешни!!!11», «*рукалицо*». Особо усердствовали конкуренты.

Автор сверкнул глазами:

— Вы ещё внутри не были.

— А стоит ли? — не скрывая скептицизма, спросил ведущий и, повернувшись спиной к дому, произнёс в камеру:

— Итак, если вы хотите проголосовать за участника, ставьте лайк на…

И запнулся: показалось, что-то коснулось его ноги. А потом появилось чувство лёгкости в ступнях, голенях, уже в коленях…

Ведущий в растерянности оглянулся: дорожка пришла в движение, поползла вперёд и теперь бугрилась, волновалась, как живая, поднималась по его ногам. Будто дом высунул язык и принялся облизывать человека. Взглянув на ноги, ведущий закричал, тоненько растягивая одну ноту. Крик ужаса и печали.

Ног больше нет: часть их просто растворилась, как будто кто-то стёр их ластиком из реальности. И в том же время ведущий ещё чует свои кости и мышцы и чует, что они где-то ещё, далеко, что вокруг них холодная потусторонняя мгла, гладящая тысячей тоненьких, дрожащих язычков его бедные ноги.

— Дом, который ест всё, — с удовлетворением произнёс автор. — Столько лет участия в ваших конкурсах даром не проходят. Начинаешь видеть то, чего здесь нет, а потом — и разговаривать с ним. И однажды оно предлагает сделку…

Он взглянул на экран: поток комментариев иссяк. Притихли, значит. Смотрят, что будет.

— «Если изволите сказать: «Ради всего святого, Монтрезор!», я вас, пожалуй, освобожу», — издевательски процитировал автор.

Ведущий принял это на свой счёт:

— Ради всего святого… — простонал он, явно не припоминая, что обычно следует за этой фразой.

Автор удовлетворённо кивнул, и дорожка бросилась вперёд и разом слизнула и ведущего целиком, и кусок пространства вокруг него. Автор посмотрел в камеру и зловеще улыбнулся.

По экрану пополз одинокий комментарий: «А я за вас голосовал…»

10. 060

«Здесь сходятся ветра и течения, и судьбы, и стрелки часов…»

Я проснулся, поймав последние слова стиха. «Часов» — это важно, да. Я вспомнил, почему, и, пошарив по тумбочке, подтянул к себе смартфон. «13-57».

13-57?!

Я вскочил, протёр глаза: цифры не изменились. Но планшет, схваченный дрожащей рукой, показал мне «01-37». И я протёр глаза снова. Ну что ж, я не спал, не бредил, а мои электронные друзья подсовывали мне время с разницей в 12 часов. Если один из них врал (если?!), то хорошо бы, чтоб то был первый.

Я включил свет и увидел на наручных часах «06-23». Вот это было лучшее время.

В полной растерянности я потащился на кухню; итог: микроволновка — четверть восьмого утра, настенные часы — без четверти семь. Я затосковал: слишком много часов, и все они врут. За окном относительно темно, и я не помню, когда здесь в это время года бывает рассвет. Рука сама потянулась к телефону, я набрал 060.

— Здравствуйте, — сказала девушка, — меня зовут Мария.

— О… Олег.

— Олег, позвольте вам объяснить, как будет распределено время следующие двое суток, — бодро продолжила Мария. — От каждого стандартного часа будет отнято по четыре минуты, в сутках будет сорок таких укороченных часов, и эти два дня будут третьим апреля, воскресеньем, оба.

Два воскресенья.

— До свидания, — сказала Мария, и я спохватился:

— А время-то сейчас сколько?

Но услышал гудки.

Бред. Кошмар. Точно, кошмар, я ещё сплю.10. 060 (рассказ)

Конечно, я ущипнул себя. Было больно. Я снова набрал 060.

— Здравствуйте, Олег, — сказала Мария. Я сдержал рвущийся тоскливый стон.

— Подскажите точное время, пожалуйста.

— Семь часов ноль минут, — сказала Мария. — Вам пора вставать.

Я выключил телефон. И капсула остановилась. Это будущее. Две тысячи лет. Вот и закончился кошмар. Так всегда, когда летишь вперёд: то ли сон, то ли явь, время безумно. А когда возвращаешься, это похоже на смерть.

«…и сойдясь, устремляются только вперёд».

Мой новый город. Вчера я положил первый камень, а сегодня задуманные мной создания скользят по призрачным улицам. MARHIA просчитывает результат, и я изучаю сводку: всё ли создано по образу и подобию моей мечты, не нужно ли менять заповеди на инициирующем камне?

— Хорошо, — бормочу я, пролистывая страницы, — это очень хорошо. Две тысячи лет он простоит.

— Дадите имя звезде? — спрашивает MARHIA.

— Конечно.

А потом мы летим назад. И я слышу, как на доски падают комья грязи, как скрипит дерево, и запах влажной гнили, перегноя. Мне страшно, как никогда. В голову лезут байки о тех, кто за творения свои заплатил собственной кровью, о безумцах, ушедших в пепел, о тех, кто так и не увидел ни начала, ни конца, мучениках вечных петель. И вот я во тьме, бездыханный и прошлый, но всё ещё шепчу и шепчу себе, что это, должно быть, кошмарный сон, и всё никак, никак не могу проснуться.

09. Будущее

Пока мы учились, никто не смел нас тревожить.

Мы ходили по городу, словно тени, призраки нас будущих, тех героев, которые спасут мир. Нас не замечали. Не притворялись, а действительно — не видели, не слышали, не ощущали. Если бы люди могли, то проходили бы сквозь нас, но вместо этого они ловко выбирали такую траекторию пути, чтобы не столкнуться с нами. Как по волшебству, там, где мы проходили, толпа рассеивалась, мельчала и отступала, словно море во время отлива.09. Беспокойство (рассказ)

Мы оставались выброшенными на берег — будущие герои, бледные тени.

В нас бурлила божественная сила, расширяла вены, растягивала лёгкие, увеличивала грудную клетку. Но та сила была закваской, а не тестом, а до готового хлеба было ещё ой как далеко. Мы должны были быть испечены, как пирожки, приготовлены на медленном огне тренировок и ограничений.

Мы копили силу. Она бродила в нас, поднималась, принимала форму наших тел. Потом наступил следующий этап, и город опустел, мы остались в нём одни. В то время мы опасались встречаться друг с другом и сами себе казались динамитными шашками с горящими фитилями.

Но и этот этап прошёл, и наш мастер вздохнул с облегчением: однажды мы проснулись богами. Ожившими божествами древнего мира, владеющими тайной чуда и умеющими хранить спокойствие, несовместимое с жизнью обычного человека.

Хранить до той поры, пока благополучие мира не будет поставлено под угрозу.

И тогда ничто не сможет стоять на пути того беспокойства, что будет в нас разбужено.

08. Бессонница

Мой бег прервала темнота.

Я помню, как это случилось: я оглянулся проверить, где сейчас Толстый и Тонкий.08. Бессонница (рассказ)

Я их так называл: Толстый и Тонкий; Толстый был не толстый, а просто мощный, настоящий качок, но лицо у него было умное, вопреки стереотипам. А Тонкий был как раз тонкий, худощавый, гибкий, среднего роста и тоже с умным лицом. Они не просто следили за мной уже четыре часа, не давая передохнуть; нет, они не скрывались, они надвигались, издавая зловещий скрежет: Толстый — как стены комнаты-ловушки, Тонкий — как острый маятник. В конце концов, они вынудили меня перейти на бег, хотя я долго держался, всё сопротивлялся страху; но потом, да, потом я побежал — через дворцы-колодцы, через арки-ворота, через лабиринты переулков, через старый город; побежал в надежде, если не оторваться от них, то хотя бы заставить их стать похожими на людей, заставить неудовольствие проступить на этих умных лицах; неудовольствие, или усталость, или злость, или азарт; я бежал, а часть меня спокойно рассуждала о метафизике погони, о том, что охотник неизбежно настигает жертву, и тогда она может надеяться только на то, что её загонят в угол, и в ней проснётся что-то этакое, что-то, что всегда просыпается в этих углах, а иначе зачем о них говорить.

Я оглянулся на них и увидел, что они ни капли не отстали, но и не приблизились, чётко выдерживая дистанцию, и лица их не изменились: ни усталость, ни злость не исказила черт.

И вот тогда мой бег прервала темнота: я обо что-то ударился головой.

После темноты ночи, царившей в моём разуме, я открыл глаза и увидел на стене всё тот же круглый золотой циферблат, обрамлённый резным деревом — листья, гибкие стебли и уснувшие бутоны; увидел мягкую утреннюю тень, ложащуюся от часов на бледно-розовую штукатурку стены; и увидел их: Толстый, самодовольно расправив широкие плечи, замер у римской цифры девять, а Тонкий — дрожащая струнка, потерялся между шестёркой и семёркой.

Они всё-таки догнали меня, проклятые неумолимые стрелки. Вытащили из сладкого сна. Выдернули в промозглое рабочее утро понедельника. Безжалостно, бесчеловечно, бессердечно, бессовестно.

Они всё-таки догнали, догнали меня.

07. Ночами напролёт

Ночью, когда луна достигает полноты знания и молчит, высокомерно поджав губы, пряча свою обратную сторону, всю в оспинах и подтёках мёртвых морей;

по городу, тысячи раз пережившему любовь и предательство, преданность и хулу, смех и плач, и даже смерть, сырую и тёмную, смерть, что наползает по ночам, давит на грудь и виски и шипит змеёй по углам;

по его улицам, что приняли удары миллионов пар ног, обутых и босых, по улицам, которые засыпа́л снег и скрывала слякоть, улицам, что помнят, как по ним проносили новорождённых и умерших, и привыкли молчать о том, что они увидели, улицам, пошедшим трещинами от этих секретов;

мимо домов, что продержались не одну тысячу дней, каждый из которых был маленькой жизнью — от утра до вечерних сумерек, мимо домов, что боятся лунных ночей, когда особенно хорошо заметно, как меняется время, растягиваясь, обращаясь к вечности, и как длинна смерть по сравнению с жизнью;

отражаясь в слепых окнах, как отражаются в них ежедневно живые люди, оставляя малую частичку себя тем, кто ждёт по другую сторону стекла;

осторожно ступая, держась тени, заворачивая в узкие переулки, щурясь на луну, ведя рукой по стене, как слепая, а может и вправду слепая, гуляет Война.

08. Ночами напролёт (рассказ)
«Она, она гуляет одна.
Ночами напролёт она гуляет одна.»

Гаснут окна, ветшают дома, пустеют улицы, умолкают предсмертные крики, и медленно погружается в ночную тишину город, принимая её неровные, дробные шаги.

06. Старые счёты

— Скафандр-то застегнул? — добродушно спросил в наушниках голос Второго Штурмана.

— Да, — стараясь не раздражаться, ответил Седьмой Пилот.

В шлюз пополз болотного цвета дым, а на самом деле туман. Снаружи было утро.

Седьмой Пилот вышел из корабля и испуганно зажмурился. Неприятно видеть сиреневое солнце. Он почувствовал сильный поток воздуха, очень сильного, раз он ощущался даже сквозь скафандр, и обернулся. Как раз успел увидеть, как люк шлюза закрылся.

— Что такое? — удивился Седьмой Пилот. Голос в наушниках ответил:

— Помнишь Милу?

— Какую Милу? — ошарашено спросил Седьмой Пилот, осознавая, что это голос Восьмого Техника.

— Твою подружку Милу, — терпеливо объяснил Восьмой Техник.

— Не помню я никакую Милу, что за шутки! — разозлился Седьмой Пилот, подходя к шлюзу и зачем-то ощупывая дверь.
06. Старые счёты (рассказ)
— Она была моей женой, — грустно сказал Восьмой Техник. Седьмой Пилот прикусил язык от неожиданности, правда никакой Милы так и не вспомнил.

— Диссертация, — коротко сказал голос Третьего Капитана. Это Седьмой Пилот помнил очень хорошо; по лбу у него вдруг поползли капли пота.

— Где Второй Штурман? — едва сдержав дрожь в голосе, напряжённо спросил он.

— Здесь, — ответил Второй Штурман. — Но у меня тоже…

— Что? — пробормотал Седьмой Пилот. — А тебе я что сделал? Мы же всю жизнь друзья, ещё с самой школы… мы же… с детства…

— Да, — согласился Второй Штурман. — Я тебе ещё тогда завидовал. Помнишь твой классный перочинный ножик? Как ты им хвастался тогда, во дворе? Пускал солнечных зайчиков блестящим лезвием?

Пилот прислонился шлемом к шлюзу.

— Второй, Восьмой, Третий, — прошептал он. — А, Второй, Восьмой, Третий? Вся смена… что ж мне делать-то?

Но на это в ответ голоса в наушниках промолчали.

05. В космосе

Имперский линкор разворачивался, подходя к маленькой, но гордой звёздной системе и готовясь нарушить её суверенитет. В это время в своей каюте капитан линкора набивал вкусным ароматным табаком любимую узорчатую трубку, выращенную из каменного ясеня коренным народом маленькой, но гордой системы.

Капитан был совершенно равнодушен как к своему кораблю, так и к возложенной на него и его экипаж миссии, и уж тем более — к судьбе маленькой, но гордой системы. Он приходился троюродным братом жене кузена подмастерья личного портного Императора, что ставило его в привилегированное положение. Например, он мог вот так в ответственный момент пойти за трубкой, бросив управление кораблём на искина и старшего помощника, и ничего ему за это не было бы. Капитан затянулся, наслаждаясь терпким вкусом табака и мыслью о своей жизненной удаче.

05. В космосе (рассказ)Старший помощник, напротив, любил линкор до одури, пребывая при этом в блаженной уверенности, что об его тайной страсти знает только корабельный психолог. Но конечно же, об этом фетишизме в особо крупных размерах судачил весь экипаж. Как тут не знать, когда старпома неоднократно заставали полусонно прильнувшим к какой-нибудь переборке или любовно поглаживающим приборы в машинном отделении. Поговаривали, что искин потихоньку пишет программу маленького искинчика с характером старшего помощника и голосом капитана, последнее — для маскировки.

Сейчас старпом, дрожа от возбуждения, представлял, как их линкор, мощный, величественный, с тщательно подсвеченным на боку священным символом Империи, наполняет собой чёрную пустоту суверенного пространства.

Экипаж линкора, состоящий в основном из знакомых, родственников знакомых и знакомых родственников капитана, старпома и искина (синтетиков на борту было порядочно), побросал свои бутерброды, трёхмерные кроссворды, протирку контактов и прочие важные дела и прильнул к смотровым экранам. Где-то там внизу проплывали рощи каменного ясеня, поля железистой пшеницы и бархатно-форелевые пруды. Экипаж предвкушал отпуск на берегу, долгие туристические прогулки и лёгкий грабёж.

Неприятным этот момент был только для жителей маленькой, но гордой системы, в который раз уже решившейся на бунт против Императора. Мало того, что он строил космические линейные корабли, неспособные к трёхмерным манёврам и совершенно бесполезные в 37-м веке от открытия гиперпространственных перелётов. Мало того, что бесконечно продвигал армию шапочных знакомых своих родственников, друзей и слуг. Так ещё его безумная страсть истинного фанатика-коллекционера ежегодно лишала маленькую, но гордую систему и без того небогатого урожая уникальных ясневых трубок. И теперь, наблюдая за появлением огромного нелепого корабля, с намалёванным во весь бок кругом с вертикальной чертой посерёдке, бедные, но гордые жители вздыхали: «Ну вот… опять эта жопа прилетела».

04. Бартер

Брюки опять за что-то зацепились, но в этот раз не выдержали и порвались по шву. Гена не обратил на это внимания, продолжая шаркать по жидкой грязи, заливающейся ему в ботинки, и тащить по земле тяжёлый брезентовый мешок, оставляющий широкий след на раскисшей дороге.

Впереди дорога сворачивала, там же заканчивалась высокая проволочная сетка, тянущаяся по обе стороны, и начиналась плотная промышленная застройка. К мелким ячейкам сетки на обратном пути по традиции прикручивали использованные пропуска — на удачу и скорое возвращение.

Гена добрёл до серых производственных корпусов, слепо глядящих на мир заколоченными, затянутыми плёнкой или просто пустыми окнами. На входе в третий цех ему выписали пропуск на обрывке картонки и выдали к нему скрепку. Внутри здания Гена отыскал свободное место, сел и, развязав мешок, поставил его перед собой, чтобы покупатели могли разглядеть товар: сорок отличных, отборных, полосатых бумбарашек.

Буквально через минуту к нему подошёл коренастый мужик и, пощупав товар, спросил:

— Сколько просишь?

Гене мужик не понравился, и он буркнул, заломив цену:

— Десять за всё.

Мужик поднял брови и уважительно взглянул на продавца:

— Дорого!

— Бумбарашки хороши, — мрачно возразил Гена. читать дальше «04. Бартер»

03. Рай, ад? Ножницы?

Меня сбили на переходе в 16.46, я точно знаю: глянул на часы, а через миг понял, что поднимаюсь всё выше и выше и одновременно падаю всё ниже и ниже. Лучше бы на дорогу посмотрел.

Потом в золотой, ярко освещённой зале я предстал пред очи… ни ангела, ни демона, а чёртекого. Он мне сказал:

— Выбирай: рай, чистилище или ад. Мы тут за свободу выбора.

— Хм, — я задумался, — я тогда хочу реинкарнировать.

— Э-э-э, — забеспокоился Чёртекто, — зачем это? Не нужно тебе это вовсе.

— Хочу, чтобы мне воздалось по вере своей, а я в жизни верил в реинкарнацию.

— Точно? Разве ты не хочешь отдохнуть?

— Точно. Так что воздавайте.

Чёртекто пожал плечами и достал откуда-то лоскутное одеяльце, ножницы и иголку с ниткой:

— Вот. Это твоя жизнь, делай из неё новую.

Я повертел одеяльце в руках.

— Помочь? — участливо спросил он. — Сделаю скидку с базового тарифа.

— Не-а, не знаю, что ты за это попросишь, но наверняка обманешь.

— Ладно, давай сам, — усмехнулся Чёртекто.

Работник кройки и шитья из меня тот ещё, да и лентяй я порядочный, а жизнь моя мне нравилась. Поэтому я решил сильно её не менять, разрезал одеяльце, развернул половинку, да и сшил снова кое-как.

— Прям как новое, — с гордостью сказал я.

— Тогда бывай, — осклабился Чёртекто, и я подумал, что всё-таки он, наверное, чёрт, иначе зачем ему по два ряда зубов и раздвоённый язык? И тут я снова стал падать и подниматься, но в этот раз меня сопровождало пение, может быть даже ангельское, но слишком уж явно звучала издёвка, когда прекрасные голоса выводили: «Поднять знамёна, салют! Ты сегодня узнал обо всём…»

 

Проснулся я поздно; собрался, позавтракал, отвёз сделанный заказ, встретился с друзьями. Я ехал домой, было без четверти пять, и я думал, что нужно успеть ещё кое-что сделать. Проскочил через переход на жёлтый, а потом — был толчок, тело на лобовом стекле — такое знакомое и когда-то родное, разворот, удар справа, потом — слева, и боль в животе. И я снова летел и падал одновременно.

В золотой зале на полу сидел Чёртекто, рядом лежало моё одеяльце. Он поманил меня пальцем и ехидно спросил:

— Ну что? Рай, ад? Ножницы?

Страница 4 из 5
1 2 3 4 5