Я, наверное, ещё ничего не могу понять, но уже кое-то чувствую:

— чувствую, как тёплая вода скользит, обмывая всё тело, гладит меня, прикасаясь к прозрачной коже с тонкими жилками; вода уже мутная, но это потому, что много всего в ней намешано, и всё это нужно мне, чтобы выжить. Когда-нибудь, на дорогом курорте, опускаясь в ванну с морской солью, чувствуя, как горячая вода забирает тяжесть из моего тела, как соль проникает сквозь загар в кожу, я, может быть, вспомню это чувство, но не пойму, откуда оно взялось;

— чувствую, как плавно меня покачивает, когда стены моего убежища колышутся, как одновременно затруднены и свободны мои движения, когда, преодолевая сопротивление воды, я шевелюсь, устраиваясь поудобнее. Когда-нибудь я лягу спиной на волны тёплого моря, погружусь в воду так, что на поверхности останется только лицо, и, позволив прибою переносить меня с волны на волну, погружаясь в блаженство, я, может быть, вспомню это чувство, но не буду задумываться, откуда оно взялось;

— чувствую, как изменённые, искажённые водой проникают сюда звуки: белый шум, музыка, голоса; я пока не различаю их, но вибрации проходят по воде, по моим рукам и ногам; когда-нибудь в толпе на рок-концерте толпа я окажусь совсем рядом с огромным динамиком и, ощутив, как звук проходит сквозь меня, может быть, вспомню это чувство и почти пойму его источник.

Я не могу запомнить нежность этой воды, но когда-нибудь, может быть, она будет возвращаться ко мне в простых ощущениях тепла, лёгкости, вибрации — маленьким чудом в обычном мире. Когда-нибудь так будет, когда мне придётся покинуть эту воду, много лет спустя после этого момента, момента моего рождения.

Ночной сторож брал традиционную мзду: за бутылку любого крепкого алкогольного напитка, объёмом не менее литра, он пропускал жаждущих в парк аттракционов после закрытия.

Карусельщик же не пил и потому брал деньгами или ценными предметами.

К нему нужно было явиться заранее, днём, и изложить свою проблему: если уж вы дошли до того, чтобы поверить диким слухам, отправиться к незнакомому работнику физического труда и открыть перед ним душу ни с того, ни с сего, значит, вам в самом деле нужна помощь. Так примерно рассуждал карусельщик, ощупывая цепким неприятным взглядом очередного просителя; выслушав рассказ, он выносил решение об оплате и назначал день, точнее ночь, следующего «приёма».

Некоторые, я слышал, так и не решались прийти во второй раз; а мне, кажется, терять было совсем нечего: я пришёл.

Хмурый сонный карусельщик покинул свой вагончик и в свете припасённого узкого фонарика пересчитал деньги, затем открыл мне проход к Колесу. У карусели было какое-то официальное название, но чаще её называли именно «Колесом», намекая, что больше всего напоминает она карликовое колесо обозрения — всего десять кабинок и подъёмом не выше четвёртого этажа, многого с него не увидишь. При этом детей туда не пускали, крепления в кабинках были рассчитаны на взрослых. Понятно, что с такими техническими данными большой популярностью Колесо не пользовалось.

Я сел в нижнюю кабинку и пристегнулся; карусель поплыла. И я тоже поплыл, успев удивиться безмерно — при всём моём «нечего терять» я не верил до конца, что это действительно работает.

Кабинка проплыла десятую часть, и я увидел отметку на столбе, вкопанном метрах в трёх от ограды: толстую белую черту, светящуюся в темноте, и цифру «1».

— Один.

Немного огней вдали, вот и всё, что видно с такой высоты. Первые признаки — сухость во рту, тошнота по утрам, металлический привкус.

— Два.

Всё меняется, огней всё больше, и кажется, можно узнать улицы, что светятся там. Первые признаки превратились в первые результаты — не те кривые, не те значения, не те снимки. Всё не то.

— Три… Четыре!

Огни сливаются в ручьи, ручьи — в реки, те впадают в моря. Мировой океан света ослепляет мои несчастные глаза. Результаты анализов стали курсами лечения, кожа меняет цвет, становится жёлтой и синей — это от уколов, зубы крошатся, я не умею глотать таблетки. Выпадают волосы.

— Пять…

Океан света перерождается в настоящий океан. Затухание. Угол зрения снова меняется…

— Шесть.

…уже ничего не будет, темнота. Все огни погасли, и опять видна эта демаркационная линия — отделяющая жизнь от того, что я называю смертью.

— Семь?

Неужели всё снова? Снова наращивать плоть из одной единственной клетки, снова пробираться по пульсирующему туннелю к свету (хотя откуда мне знать, что он называется «светом»?), а потом… столько времени даром! Верните мне меня, меня самого, я хочу всё помнить!

— Восемь.

Мягкие руки закрывают мне глаза. Я чувствую, темнота нежно улыбается мне. Ещё немного.

— Прыгай!

Я выкатываюсь из кабинки, и она снова плывёт вверх, к огням. Боль сгибает меня пополам, и в носу появляется знакомая влажность, сейчас пойдёт кровь.

— Никто не обещал, что будет легко, — слышу я суровый голос карусельщика. Он хмурится, разглядывая, как я корчусь и тяжело дышу, справляясь с приступом. — И исцеления тоже.

— А что же?.. — выдавливаю я.

— Смирение, — бесстрастно отвечает он. — Знание. Уверенность — на этом всё не кончается, движение продолжается дальше.

И, кажется, в последнем он прав: я по-прежнему слышу поскрипывание Колеса. Оно продолжает вращаться.

Один человек долго думал, что ему написать про счастье. С одной стороны, он был уверен, что счастья нет, с другой, что оно есть, но не у него. Парадокс занимал его ум, а его сердце было свободным и потому отвлекало, беспокоило и задавало уму глупые вопросы, перед которыми тот пасовал. Тогда человек — его звали «Некто Ю.» — решил занять сердце и освободить ум, чтобы привести таким образом себя в состояние, необходимое для решения задачи.

Некто Ю. отправился искать предмет для помещения его в метафизический центр своего сердца. Для этого он вышел из дома, раскрыл цветной зонт и прислушался к стуку капель по натянутой ткани зонта. Капли выстукивали «Реквием» справа и «Боса-Нову» слева. «Боса-Нова» у Некоего Ю. была дома — на маленькой односторонней виниловой пластинке на тридцать три оборота, а «Реквием» был у него на работе — на блестящем пиратском компакт-диске. Некто Ю. задумался, применимо ли в принципе к «Реквиему» понятие пиратской копии, и повернул в сторону «Босу-Новы». В это время в Великом Ничто менеджер маленькой голубой планеты 13-го типа под кодовым названием «Земля» зевнул и не глядя сбросил со стола два листа бумаги в мусорную корзину. И два человека на маленькой голубой планете 13-го типа стали свободными, а их судьба утратила имманентно присущее ей предопределение. Тогда «Боса-Нова» стала громче, а поющие её капли выстроились в длинную цепочку верного пути. Где-то на том конце пути Некоего Ю. ждало счастье. Оно займёт его сердце, его ум и его самого, а мы так и не узнаем, почему счастье приходит под звуки «Босы-Новы».

Жил-был человек, у которого было практически всё, как в материальном плане, так и нематериальном. По первому плану он ни в чём не нуждался, денег ему хватало, всяческих благ бывало и в избытке, всякие важные вещи, как комфорт, уют и достижения цивилизации, у него тоже имелись. По второму плану, условно-духовному, тоже всё было, начиная от семейных ценностей и заканчивая самореализацией, самовыражением и любимым делом. Одного только не было у человека, как он сам считал, — счастия. Иногда выходил он на обрыв над ближайшей рекой или на балкон, смотрел в небо и спрашивал себя: отчего же он так думает? И если думает он правильно и нет у него счастия, то где оно?

И вышло так, что однажды на жизненном пути повстречался ему неудачник, у которого, на первый взгляд, ничего не было. В материальном плане он влачил существование жалкое, а в условно-духовном — сомнительное. Разглядев жизнь неудачника получше, человек подумал вдруг, что, может быть, в этой полной противоположности можно отыскать счастие, и пригласил неудачника на водку и солёные огурцы. Неудачник приговорил поллитру и два десятка маленьких огурчиков и внимательно выслушал вопрос человеческий про счастие, но только покачал в ответ головой, вздохнул сокрушённо и захрустел двадцать первым огурцом. Сие значило, что счастье ему тоже незнакомо.

Вышел в тот вечер на балкон огорчённый человек, поднял по привычке глаза к небу и не увидел неба. Ничего больше не увидел человек, потому что умер. И как только случилось это, тут же зашуршало по углам дома хитрое счастие — мелкое, страшненькое и ни на что не похожее, разве что на инопланетного чебурашку с пушистым хвостом, зато целиком его и только его, счастие человеческое, проскользнуло на балкон, прижалось к холодеющему человеческому боку и, мурлыкая, принялось его греть…

…и ведь почти согрело.

Они опять собрались вместе, пообщаться, обсудить новости. В мире происходило столько странного, что к их недоумению сами они давно перестали быть самым странным, что в мире происходило.

— А помните, — сказал Гроль, — Гренделя? Мы с Зааткрее шептали ему на ушко сказки, пока он не сошёл с ума и не захотел поймать нас и убить. Но мы только смеялись в ночи, и он с тех пор потерял покой.

— Золотые были времена, — согласился Зааткрее. — Мы дождались, когда за Гренделем придёт герой, и потом выпили горячей крови в честь победы героя. И ещё двести лет кровь чудовища пела в наших жилах.

— Да, нет больше настоящих героев, — поддакнул Рук. —  Да и чудовища почти перевелись.

— Мы не перевелись, — заметил самый старый и мрачный из них, Хавран. — Мы шепчем в ночи. Мы выслеживаем. Мы готовимся и ждём.

— И празднуем! — весело добавил Апато, влетая к ним через окно в потолке. Он как всегда опоздал и как всегда имел тому оправдание.

Витражи кружились по комнате, лунный свет, пойманный старой магией, в беспамятстве бился о каменные стены, и чёрные крылатые тени шептались о былых своих подвигах. О наведённом безумии, о тайных планах, о крови и страхах. Они знали во всём этом толк. Пока, наконец, Ванкер не произнёс:

— Я выслеживаю последнее чудовище этого мира.

И все насторожились, нахохлились и стали слушать. Он продолжал шептать, коверкая слова и заикаясь:

— Я следил за ним три года и слышал все его мысли. В них пылает огонь адских печей. Он безумнее всех, чью кровь я пил, а ведь я не пропустил ни одной революции! Но он ещё не знает о том, что он последнее чудовище. Мы должны помочь ему. А потом мы устроим великий пир, как встарь, и обретём новые тела, и снова будем бродить по земле, как было, когда люди рисовали нас на стенах пещер. Мы — великое племя психопомпов, Грачей Его космического величества Хаоса!

Остальные зашумели, заскрипели, защёлкали в предвкушении.

— Где же он? Ты покажешь его нам? — спрашивали они.

— Смотрите, — Ванкер протянул крыло и прочертил на стене стремительную линию, и вмиг упала тень и открылось старое чёрное зеркало. И как только они взглянули туда, то уже не смогли отвести взгляда. И жалобно крича, один за одним они прыгнули внутрь стекла, все, даже предатель Ванкер, а потом раздался хрустальный звон, и чёрное зеркало стало белым, а в башне не осталось ни одной истинной тени.

…Он проснулся. Он не помнил, как оказался здесь, в этом заброшенном убогом доме, на вонючем чердаке, под прохудившейся крышей. Он уже давно бродил по дорогам, пытаясь найти себя, но находил только неприятности. Но этой ночью ему приснился сон, которого он не помнил. И всё же наутро он понял, что в том забытом сне и заключался ответ.

Время вернуться домой. Теперь он знает, кто он такой, чего он хочет и почему в его голове под клёкот грачиной стаи пылают жаркие адские печи.

Познакомились весной, когда сирень зацвела. Видели только друг друга, не могли насмотреться, кажется, просто плыли по воздуху, не чувствуя земли под ногами. Со стороны это всё казалось банальным, как в сопливой мелодраме, зачитанном любовном романе с манерными персонажами и надуманными сюжетными поворотами. Для них же, конечно, всё было по-особому, по-новому, как никогда раньше.

Встречались всё лето, ездили на море, гуляли ночами. Каждый день был солнечным. Осенью стали жить вместе.

Следующей весной поженились. Мир был светлым и счастливым местом, радости в нём было больше, чем горя.

Прошло несколько лет, горя не стало больше, радость сменилась обыденностью. Чувство присыпал серый песок времени, опять же, ничего нового. Увы, и им тоже стала закрадываться мысль, что ничего нового, ничего особого, всё это уже было.

Устали друг от друга, устали, а когда-то не могли насмотреться. Расстались, подали на развод.

Заявление простое, никаких материальных претензий, общих детей нет, судья дал месяц на размышление. Через месяц оба сказали «да», и формальности были соблюдены.

Когда выходили из здания суда, пережили последнее общее чувство, каждый вспомнил ушедшую любовь. И до того стало обидно, что она не выдержала и сказала:

— Это ты виноват! Ты всегда был таким… приземлённым, таким скучным. Ты из тех, кто никогда не мечтал летать. Тебе это хотя бы снилось, ну хоть разок, а?

Он посмотрел на неё как-то странно, как на ребёнка, спросившего, откуда берутся дети, и ответил недоумённо:

— Нет…

— Ну вот видишь! — она махнула рукой и, уходя, бросила на ветер слова:

— Что можно сказать о человеке, который никогда не хотел летать?

Задумчиво он смотрел, как она садилась в машину и уезжала, а потом, пройдя квартал, завернул в двор-колодец, заглянул в высокое небо и, оторвавшись от земли, полетел.

— Ю-джин, — растягивая первый звук, превращая «ю» в долгое «у», произнесла бабушка. У неё получалось что-то вроде: «Ю-цзы».

— Тише, — расстроено и растеряно, ответил Юджин.

— Та-ам, — настаивала бабушка. — Для те-ебя. На-а память.

Её взгляд скользнул над головой внука, к старым антресолям, которые давно уже страшно было открывать.

Старик Ю заставил меня отыскать в антикварных барахолках видеопроектор и притащить сюда, а потом посмотреть запись. Женщина, гибкая, быстрая, полная жизни танцевала, повторяя одни и те же движения, не больше десятка па, пока фильм не оборвался на очередном взмахе её руки. Старая исцарапанная плёнка, изображение с нечёткими краями.

— Красиво, Старик, — искренне сказал я. — Но это ведь язык, который никто уже не понимает.

Сказал и задумался над своей последней фразой: почему я подумал об языке? Но мне понравилось: танец — шифровка, язык, и его уже никто не понимает.

— Поделись! — этот металлический голос резал слух, я не успел к нему привыкнуть. Голос медицинского саркофага, где было заключено тело Старика Ю.

— Поделиться? — переспросил я. — Как, Старик? Я же не могу выйти с проектором на площадь…

Вообще, наверное, могу… Старик тут же доказал, что и в таком состоянии соображает лучше меня:

— Оцифруй! — «саркофаг» умел говорить только восклицаниями. — Покажи! Поделись! Нужно!

«Нужно». Кому это нужно теперь, Старик? Кому? Кто понимает это? Но оцифровать и поделиться я могу, почему нет.

Надо посмотреть ещё раз. Язык, который теперь никто не понимает. Хм…

Все мы хотим одного и того же, но ни с кем из нас этого не случается.

…Крутись, волчок.

Я тоже — юла. Я метель; я смерч и вьюнок, я колесо и петля, я бесконечный круг. Я луна.

Я приливы и отливы, приливы… отливы… я море. Растворись внутри меня.

Смотри, я танцую для тебя, я хочу сказать: я — юла. Ты понимаешь, что это значит?

Ты понимаешь мой язык? Мои слова? Я — бесконечность, ты тоже бесконечность.

Мои отражения танцуют вместе со мной, но они запаздывают, потому что я — Юла. Я — Ось. Я вращаю мир, делая шаг вперёд, потом назад, потом вперёд, потом назад.

Вот, что я хочу сказать. Не теряй надежды, не теряй моей любви. Не забывай.

Мы все хотим одного и того же, и с кем-то это всё-таки случается.

Язык, который… О чём это я?

Ночной воздух пахнет водой и холодом. Ветер шевелит лёгкие занавески на французском окне. Все говорят, что делать такое окно на третьем этаже неразумно, даже опасно: и упасть можно, и залезть через него в дом легко. «Мне так нравится», — спокойно возражает хозяйка дома, не тратя время на объяснения.
Как объяснить, что однажды — она абсолютно в этом уверена — она подойдёт ранним утром к открытому окну посмотреть, как светлеет небо и из-за домов на той стороне реки медленно и меланхолично поднимается диск солнца, а потом опустит глаза и увидит: внизу, под её окном стоит странный человек в маске и плаще. И, кажется, что он попал сюда, преодолев время-пространство, и явился, например, из Венеции эпохи Возрождения. Поймав её взгляд, человек улыбнётся и поклонится, сняв шляпу, а затем, увидев ответную улыбку, ловко заберётся по стене дома, да-да, по стене дома, потому что, по чести сказать, это действительно не так сложно при должных ловкости и сноровке — стена, как нарочно, вся в уступах, арках и карнизах.
Как объяснить, что, войдя в дом через окно третьего этажа, человек в маске поцелует хозяйку дома:
— Прекрасная незнакомка, не хотите ли совершить прогулку этим великолепным утром? Я знаю, где в нашем городе прячется настоящее чудо. Если захотите, я покажу его вам.
— Чудо? — осторожно спросит она.
— И стоить оно нам будет всего лишь десять минут рассвета, — снова улыбнётся он, — десять минут за настоящее чудо…
Как объяснить свой наивный сон об открытом окне, чуде и десяти минутах рассвета, что приснился десять… пятнадцать… двадцать лет назад, и с тех пор не хочет её отпустить?
Как объяснить, что с тех пор она всё ждёт, ждёт и ждёт у открытого окна, пока ветер шевелит лёгкие занавески?

#1. Радуга

Конечно, это был бар.

В моих снах это всегда бар. Самая лучшая и самая избитая метафора. На лучшую мой мозг оказался неспособен.

С другой стороны, что ещё мне подошло бы? Приём у психотерапевта? Исповедальня?

Сеанс белой мантики?

Только выпивка и жалобы незнакомому человеку.

Или не совсем человеку.

Пусть с обстоятельствами мозг прохалявил, зато над антуражем поработал. Этот бар отличался от тех, что мне снились раньше. Те всегда были тёмные, с массивной деревянной мебелью и обшарпанной стойкой. И бармена разглядеть удавалось с трудом: детина с нечётко прорисованной физией, грязными лапами и в засаленном фартуке.

Этой ночью у бармена по тёмной коже змеилась живая серебристая вязь. Буквы и значки, штрихи и точки, он был как книга, написанная потоком судьбы. Наверняка каждая часть узора что-то-то да означала.

И лицо у него было вполне различимое, не совсем человеческое, но зато каждую деталь я смог разглядеть. Украдкой, конечно.

Одежду его я для себя назвал плащом без рукавов. Но может быть, это был и халат. Просто я не видел блестящих, будто металлических халатов. А плащи такие видел… где-то, когда-то видел, и что-то там было ещё важное…

В самом баре всё тоже серебрилось, переливалось, мерцало и блестело. А толстая стеклянная стойка просто висела в воздухе, но я не боялся опираться на неё локтями. Она не сдвигалась ни на миллиметр.

С барменом мы были одни, я изливал ему душу, и сон будто бы начался с середины, с полуслова.

— …дальше больше, — говорил я, крутя высокий, но пузатый стакан с малиновой жидкостью, она, конечно же, тоже искрилась. — Умерла моя собака. Мне её подарили на седьмой день рождения, и значит, большую часть моей жизни она была со мной. Такое накатывается, когда исчезает кто-то, кто так долго был с тобой… С этого всё началось, вся эта космическая чернота.

— А раньше, — спросил бармен, хотя губы его не шевелились, только руки мерно двигались, протирая пузатые стаканы.

Я прочёл на его правой ладони, на тыльной её стороне: «…серебро, ртуть и сталь…».

— Раньше, — мои брови сами собой нахмурились, хотя помнил я всё прекрасно. Так чётко, как никогда. В реальности всё время что-то мешало помнить, а тут, в кристальном сиянии, память прояснялась. — Да как обычно всё, как у всех. Сначала же было детство — среднее детство, в меру счастливое, в меру беспокойное. Потом был пубертатный период, ну тоже как у всех, средний — проблемы, проблемы, проблемы, трагедии, которые через пять лет кажутся смешными. Потом были двадцать пять и самый первый кризис. Ну да, «четвертьжизнипрошлааааа!», а ты понимаешь, что вся твоя жизнь в корне не твоя, а всё было, всё сделано неправильно, да не в ту степь. В общем, тоже, как у всех. И это прошло, и вроде всё устоялось, и я нашёл ту линию, по которой стоит идти, тонкую леску между иллюзиями и суровой реальностью, и как заправский канатоходец, оттопал по ней следующие несколько лет. Я говорю «несколько», прямо сейчас я не могу точно вспомнить, сколько. Иногда мне кажется, что не менее десятка, а иногда это время сокращается до одного-двух годов.

Я остановился. На левом предплечье бармена сияло: «…нереальная радуга, чем тьма, в которой…». Я тряхнул головой, и всё «раньше» вылетело из неё. Ещё, ещё… что-то ещё…

читать дальше «Третья часть. Полёты» →

Я был не из тех, кто пойдёт против течения. Я и был течением, я был рекой информации, я плыл вместе со всеми, когда моего слуха достиг чей-то плач. Я узнал этот сигнал тревоги, хотя никто не слышал его с тех пор, как мы покинули первую Землю.

Я обернулся, и течение покинуло меня. В бесконечном круговороте только мы двое оставались неподвижными — я и плачущий. Я захотел помочь. Преодолевая движение, преодолевая десятый вал, преодолевая световые шторма, я шёл за тем, чего не будет и не было, за эхом.

***

Мысль и движение едины и одновременны, разделить их невозможно. С этого тезиса всё началось.

Мы вертели его так и этак, пробовали на зуб, прикладывали к сердцу, пока, наконец, нам не удалось проникнуться им так сильно, что мы поверили в каждое его слово и во все связи и отношения между ними.

Стоило поверить — дальше пошло как по маслу. Мозг интерпретировал происходящее в теле с точностью синестезии, путая импульсы и их интерпретацию. Мы слышали писк лейкоцитов и заводской грохот конвейеров РНК-ДНК, чуяли мягкий вкус сердечного ритма и сварливое ворчание инсулина, пожирающего сахар. Мы разглядели блеск зоны Брока и звёздное мерцание щитовидной железы, матовость желудка, огненные всполохи аппендикса.

Каждая мышца была связана мыслью и освобождена ею. Всё стало единым и безграничным, и когда мы закончили, мы стали богами. Хотя уже не было никаких «мы», «я» или «они», было только «целое».

Всё изменилось: связь между левым мизинцем и левым рукавом Млечного пути сильнее, чем между соседями по площадке. Дальше и ближе, рядом и на другом конце света — какое это имело значение? Всё едино, всё бесконечно, всё бессмертно.

Тогда мы оттолкнулись и полетели, слушая жар Венеры, пустынные голоса пояса астероидов, вихревые песни газовых гигантов, писк Плутона, умоляющего не разбивать ему сердце, и прощальный вздох Харона, подмигивающего нам на удачу.

Мы отправились в путь так, как никто не мог предсказать. Мы унеслись прочь. И наши мысли были громче, чем звон вселенских струн.

Там, где сходились рукава Млечного пути, нас ждало самое большое приключение.

***

Я обернулся и течение покинуло меня. Я захотел помочь.

Но остальным не было до этого дела. Они продолжали путь, раздвигая пустоту гудящим роем мыслей. И нить между мной и сообществом натянулась до предела.

Я должен был повернуть.

Что остановило меня?

Плач. Раздирающий сердце плач, хотя больше никакого сердца у меня не было.

Стон покинутого существа, сгорающего в багровой плазме огромного Солнца.

Что остановило меня?

***

Я парю над горячей пустотой, слушая свист испаряющейся атмосферы. Я одинок. Земля подо мною безвидна и пуста.

И рвущий все законы притяженья плач не смолкает.

Смерть неизбежна, но в последний миг — миг по космическим часам и по моим часам безымянного существа, потерявшего счёт времени; в тот миг, когда планета растает, вернувшись в огненное чрево, я буду с нею.

Последний из блудных сыновей.

В одной вселенной жила-была принцесса Ама. Папы-мамы в ней души не чаяли, тётки-дядьки сладостями закармливали, в общем — жизнь у неё была сказочно тоскливая.

Стукнуло её сто тысяч лет и один годик, в самый сок принцесса вошла, аж брызжет: глаза как две звезды, груди — как ледяные холмы. Но на лице — завсегда кислая мина. Как такую замуж-то выдашь?

Позвали папы-мамы именитого лекаря. Пришёл молодец: кровь с молоком, косая сажень в плечах, семь пядей во лбу, грудь колесом. Глянул на Аму и хмыкнул в усы пшеничные:

— Да что вы понимаете? — папам-мамам сказал. А принцессе подмигнул:

— Дело в том, девица, что не знаешь ты, чего хочешь, — и прошептал ей что-то на ушко. Ама лицом посветлела, с трона вскочила, кинула корону оземь:

— Отрекаюсь в пользу лекаря!

И дала дёру из дворца. Лекарь корону поднял, на трон уселся, с прищуром обвёл взглядом пап-мам:

— Ну что, вашества, глазки-то у вас забегали? Припоминаете, как давеча, в прошлом миллионлетии, папаню моего за бунт того? Вспомнили меня, Ильюшку? У, злыдни!..

Что дальше приключилось — кто знает. Но теперь на том месте чёрная дыра в семь солнечных масс.

А Ама пересекла полгалактики и остановилась у системы малоприметной, в четыре суперземли и одного красного карлика. Жили там два молодца, неодинаковых с лица, кузнец да математик. Бухнулась им в ноги принцесса:

— Послал меня к вам Илюха. Сказал, дадите мне карты путеводные и средства, чтоб понять, чего душеньке моей хочется!

— Для Ильи мы на всё готовые! — вскричали молодцы и давай наперебой услуги свои предлагать.

— Я, — сказал кузнец, — сделаю тебе компас, что всегда указывает на желаемое.

— А я, — парировал математик, — рассчитаю натальную карту с погрешностью не более 0,0003%.

— А я скую коня атомного, знающего верный путь!

— Да что ты знаешь о верном пути! Я проложу курс для звёздного боевого крейсера!

— Сам ты ничего не знаешь! Дурак ты, батенька, и больше ничего!

— Сам дурак! — математик прыгнул на кузнеца и укусил за нос.

Пока молодцы катались по полу, Ама собрала компас, карту и ещё по мелочи, облачилась в белоснежные доспехи тут же валяющиеся, села на коня атомного, и только её и видели.

А чем у молодцов дело кончилась, мы не знаем. Но теперь на том месте двойная галактика.

Примчалась Ама к планете с сердцем. Стреножила коня у замка из метанового льда. Чуяло её собственной сердце, что судьба там ждёт.

Рубала Ама лёд атомарным мечом день и ночь, пока не наткнулась на замороженную тушку Прекрасного Принца. Дунула Ама горячо, и ожил принц.

Проморгался, разглядел спасительницу и воспылал к ней страстью:

— Теперь я на тебе женюсь, — сказал он, руки потирая, — заведём сто детишек, замок справим на окраине, нечего в центре-то галактики делать. Ты будешь мне щупальца трамбуконовых памаринов жарить, очень я их уважаю…

Ама скривилась и отмахнулась от принцевых планов:

— Да что ты знаешь!

И стала рубать лёд дальше. И в самом центре замка нашла спящую красавицу. Глянула на неё Ама и, наконец-то, всё поняла! Поцеловала красавицу в губы алые, потискала за перси белые, та и проснулась:

— Ах, — сказала, — давно же я тебя жду!

Там у них всё и сладилось. Стали они вместе жить-поживать да яйца высиживать (возможно). Тут и сказочке конец, а кто слушал — звезда R136а1.

Туман превратил утро в призрак, навёл ретушь на окружающий пейзаж, смягчил краски, размыл формы, сделал мир подобием старого фильма, а нас — его главными героями.

— В туман хорошо плакать.

— А в дождь?

— Дождь лучше всего маскирует рыдания, может, даже истерику, а в туман хорошо именно плакать — о несбывшемся, об ушедшем, знаешь, ты плачешь, но не замечаешь этого, и слёзы просто тихо текут из глаз, а потом вдруг оказывается, что всё лицо у тебя мокрое. Но ты всегда можешь сказать, что в этом виноват туман.

Туман будит что-то ностальгическое, и мысли замыкаются сами на себя: начинаешь думать о том же, о чём думал вчера или десять лет назад. Возвращаешься к людям, о которых давно забыл, переживаешь старые размолвки и радости, пытаешься найти решения для давно исчерпавших себя проблем.

Мы стоим на самом краю небольшого обрыва, смотрим на то, как сползающий вниз туман, густеет, превращается в дым сгорающего утра. Утро прогорит полностью, краски снова оживут, предметы обретут твёрдость, а мы вернёмся в настоящее: к незнакомой экологии, к неясным перспективам, к грызне между соседями поневоле…

В туман хорошо плакать о неслучившемся или о несделанном выборе, но вскоре грусть скатится с нас, и мы отряхнёмся — отряхнём с себя память о покинутом крае, о том, к чему не вернуться. И наше прошлое сменится будущим, как туманное утро — первым днём на новой планете.