Ночной воздух пахнет водой и холодом. Ветер шевелит лёгкие занавески на французском окне. Все говорят, что делать такое окно на третьем этаже неразумно, даже опасно: и упасть можно, и залезть через него в дом легко. «Мне так нравится», — спокойно возражает хозяйка дома, не тратя время на объяснения.
Как объяснить, что однажды — она абсолютно в этом уверена — она подойдёт ранним утром к открытому окну посмотреть, как светлеет небо и из-за домов на той стороне реки медленно и меланхолично поднимается диск солнца, а потом опустит глаза и увидит: внизу, под её окном стоит странный человек в маске и плаще. И, кажется, что он попал сюда, преодолев время-пространство, и явился, например, из Венеции эпохи Возрождения. Поймав её взгляд, человек улыбнётся и поклонится, сняв шляпу, а затем, увидев ответную улыбку, ловко заберётся по стене дома, да-да, по стене дома, потому что, по чести сказать, это действительно не так сложно при должных ловкости и сноровке — стена, как нарочно, вся в уступах, арках и карнизах.
Как объяснить, что, войдя в дом через окно третьего этажа, человек в маске поцелует хозяйку дома:
— Прекрасная незнакомка, не хотите ли совершить прогулку этим великолепным утром? Я знаю, где в нашем городе прячется настоящее чудо. Если захотите, я покажу его вам.
— Чудо? — осторожно спросит она.
— И стоить оно нам будет всего лишь десять минут рассвета, — снова улыбнётся он, — десять минут за настоящее чудо…
Как объяснить свой наивный сон об открытом окне, чуде и десяти минутах рассвета, что приснился десять… пятнадцать… двадцать лет назад, и с тех пор не хочет её отпустить?
Как объяснить, что с тех пор она всё ждёт, ждёт и ждёт у открытого окна, пока ветер шевелит лёгкие занавески?

#1. Радуга

Конечно, это был бар.

В моих снах это всегда бар. Самая лучшая и самая избитая метафора. На лучшую мой мозг оказался неспособен.

С другой стороны, что ещё мне подошло бы? Приём у психотерапевта? Исповедальня?

Сеанс белой мантики?

Только выпивка и жалобы незнакомому человеку.

Или не совсем человеку.

Пусть с обстоятельствами мозг прохалявил, зато над антуражем поработал. Этот бар отличался от тех, что мне снились раньше. Те всегда были тёмные, с массивной деревянной мебелью и обшарпанной стойкой. И бармена разглядеть удавалось с трудом: детина с нечётко прорисованной физией, грязными лапами и в засаленном фартуке.

Этой ночью у бармена по тёмной коже змеилась живая серебристая вязь. Буквы и значки, штрихи и точки, он был как книга, написанная потоком судьбы. Наверняка каждая часть узора что-то-то да означала.

И лицо у него было вполне различимое, не совсем человеческое, но зато каждую деталь я смог разглядеть. Украдкой, конечно.

Одежду его я для себя назвал плащом без рукавов. Но может быть, это был и халат. Просто я не видел блестящих, будто металлических халатов. А плащи такие видел… где-то, когда-то видел, и что-то там было ещё важное…

В самом баре всё тоже серебрилось, переливалось, мерцало и блестело. А толстая стеклянная стойка просто висела в воздухе, но я не боялся опираться на неё локтями. Она не сдвигалась ни на миллиметр.

С барменом мы были одни, я изливал ему душу, и сон будто бы начался с середины, с полуслова.

— …дальше больше, — говорил я, крутя высокий, но пузатый стакан с малиновой жидкостью, она, конечно же, тоже искрилась. — Умерла моя собака. Мне её подарили на седьмой день рождения, и значит, большую часть моей жизни она была со мной. Такое накатывается, когда исчезает кто-то, кто так долго был с тобой… С этого всё началось, вся эта космическая чернота.

— А раньше, — спросил бармен, хотя губы его не шевелились, только руки мерно двигались, протирая пузатые стаканы.

Я прочёл на его правой ладони, на тыльной её стороне: «…серебро, ртуть и сталь…».

— Раньше, — мои брови сами собой нахмурились, хотя помнил я всё прекрасно. Так чётко, как никогда. В реальности всё время что-то мешало помнить, а тут, в кристальном сиянии, память прояснялась. — Да как обычно всё, как у всех. Сначала же было детство — среднее детство, в меру счастливое, в меру беспокойное. Потом был пубертатный период, ну тоже как у всех, средний — проблемы, проблемы, проблемы, трагедии, которые через пять лет кажутся смешными. Потом были двадцать пять и самый первый кризис. Ну да, «четвертьжизнипрошлааааа!», а ты понимаешь, что вся твоя жизнь в корне не твоя, а всё было, всё сделано неправильно, да не в ту степь. В общем, тоже, как у всех. И это прошло, и вроде всё устоялось, и я нашёл ту линию, по которой стоит идти, тонкую леску между иллюзиями и суровой реальностью, и как заправский канатоходец, оттопал по ней следующие несколько лет. Я говорю «несколько», прямо сейчас я не могу точно вспомнить, сколько. Иногда мне кажется, что не менее десятка, а иногда это время сокращается до одного-двух годов.

Я остановился. На левом предплечье бармена сияло: «…нереальная радуга, чем тьма, в которой…». Я тряхнул головой, и всё «раньше» вылетело из неё. Ещё, ещё… что-то ещё…

читать дальше «Третья часть. Полёты» →

Настоящая жизнь бывала только летом; но лето истекало быстро, ему даже приходилось вести счёт времени, как деньгам, записывая расходы по столбикам. И когда с наступлением очень короткой осени он принимался за сведение баланса, каждый раз находил время, потраченное впустую. Он злился от этого, и часто злость превращалась в туман в голове, и он обнаруживал себя швыряющим камни в давно разбитые мишени.

К концу осени, отпраздновав последний тёплый день, он загонял кошек домой, заводил вечный двигатель, опускал стальные ставни, обходил дом, проверяя броню. На этом заканчивалась его осень.

Наступала слишком долгая зимняя ночь. Он старался спать как можно больше, беря пример с кошек, за два-три поколения обрётших способность к зимней спячке. Сам он обрёл только контроль над снами и старался теперь видеть сны о весне, которой больше не было нигде в мире. Он был её последним вместилищем; маленький человечек с мерцающей искрой разума заключил в себе всю весну, спас её от полного уничтожения, — вот как он думал о себе.

Потом сны заканчивались. Через сталь проникал мёртвый свет снега. Всё живое пряталось по норам, и человек, прихвативший с собой несколько кошек, не был исключением. Он не мог сосчитать, сколько длился зимний «день», забывая от нарастающего ужаса правила счёта. В конце концов, ужас достигал пика, и там, за окном, нечто тоже достигало пика и взрывалось к чёртовой матери.

Тучи уходили с неба, потревоженные волной, и появлялось солнце, а потом мгновенно таял снег; спасшиеся существа вылезали из убежищ, чтобы в который раз увидеть мир после Суда.

Зима взрывалась снова и снова — и снова порождала лето. Так уже случилось однажды, когда его вид правил планетой. С тех пор всё повторялось, мелодия мира была записана на пластинку, заевшую из-за глубочайшей царапины. Из-за раны, зияющей в реальности.

Он открывал дом, выпускал радостно задирающих хвосты кошек и забывал о кошмарной бессоннице искусственного дня. Его настоящая жизнь была только летом, и он тоже начинал её снова и снова. И снова.

От звезды к звезде.

Бесшумные ядерные реакции, расцветающие пронзительно белыми цветами на фоне совершенного тёмного полотна.

От системы к системе.

Огненные реки, горячие камни, смены рельефов и магнитных линий; вода, земля, воздух. Белое и чёрное.

От мира к миру.

Неторопливые изменения форм, неспешный подбор подходящих приспособлений, адаптации, миграции, мимикрии. Тонкие оттенки серого.

Столько небес, столько земли, столько чудес — и всё это за один миг, миг перехода от темноты к свету, а второй миг — миг обратного перехода, дорога домой.

Вселенная безгранична, ничто не повторяется в ней, и потому мы никогда не устанем смотреть на неё.

[Тогда ещё были имена, так что, да, у него было имя, и, нет, мы не помним это имя: разучились запоминать ненужное, научились видеть, впитывать и забывать, чтобы снова видеть и впитывать. Мы зовём его «доктор» или «миссионер». [[Последняя дата истории была названа: в тот год мы полетели к звёздам, но так, как никто не мог вообразить себе. И с Вечностью мы стали наравне. И, наверное, сбылось вещее предупреждение того, кто был этой Вечностью вдохновлён: ведь и у надежды тоже был цвет, никто не помнит теперь, какой.]] Тот, кто первым сказал: лучше увидеть звёзды серыми, но в реальном времени, чем не увидеть их никогда. Тот, кто научился мгновенности. Тот, кто понял: когда время будет остановлено силой мысли, скорость света потеряет значение, любая скорость потеряет значение, и мы увидим, увидим, как рождается и умирает во Вселенной всё, что не обладает разумом, владеющим временем. И по нашему слову время остановило ход. Цвета затратны; и когда время больше не измеряется никак, оно становится чёрно-белым.]

Алые рассветы, багровые закаты, лазурные берега, безмятежные зелёные волны, сиреневый воздух, оранжевый песок, малахитовая трава, пурпурный мох, рыжие листья, золотистые ящерицы, бирюзовые стрекозы, нежно-голубые небеса, пурпурные цветы, бурые скалы, салатовые гусеницы, коричневые лианы, охряные черенки, лиловые горы, розовые раковины, жёлтая луна, серебристая роса, оливковые змеи, мандариновое солнце, киноварная кровь, пёстрые кошки, полосатые пчёлы, разноцветные попугаи — всё в прошлом.

— «После полуночи не кормить», — прочёл Слак и отбросил покорёженную табличку. — Всегда гадал, когда заканчивается «после полуночи»?

— С рассветом, — коротко ответила Вилна, не отрываясь от экрана сканера. Здесь можно было раскопать артефакты похлеще графика кормёжки редких животных.

Свалка опоясывала центральные кварталы города. Внутри мусорного кольца чернели солнечные панели крыш старых районов, где по улицам гордо вышагивали самодовольные рантье, хозяева виртуальных казино и матроны с крашенными в цвета городского герба волосами. За мусорным кольцом начинался новый город, его тупички, переулки и бесконечные уровни — полузаброшенные нижние, шумные верхние, были домом для вольных кибер-стрелков, радикальных поэтов, за которыми бродили мелкие дроиды, выкрикивающие дурные стихи, и девиц свободных и прекрасных нравов.

И старый порядок, и новый хаос делали вид, что свалки не существует. Тем же, кто признавал её божественную многослойную реальность, свалка благоволила и в благости своей одаряла их по мере сил.

Вилна обычно находила Слака, когда у неё появлялся заказ на новый девайс. В том, что выходило из рук напарницы, Слак не понимал ничего, это были странные и узкоспециализированные штуки для странных и таинственных специалистов. Зато у него была чуйка на добычу и опасность, и Вилна ему доверяла. И платила и за это доверие, и за чуйку вполне честно.

Слак двинулся дальше, периодически ковыряя сапогом обломки. И шагов через тридцать наткнулся на первую стоящую вещь — кусочек свернувшегося технического измерения; на таком не обогатишься, но затраты на их вылазку он уже окупит. Довольный, Слак поднял кусочек и кинул в поясную сумку… и тут его чуйка заверещала, как никогда раньше, а через секунду он вдруг очутился на земле. Во рту разливался металлический привкус, губы саднило, под носом запеклась кровь.

Слак с трудом сел и проморгался; похоже, он слегка оглох, а судя по кровавому следу, его ещё и протащило метров пять-шесть — до остатков бетонной стены. Хорошо хоть, на пути попалась огромная куча тряпья. Ударная волна шла из центра бывшего зала, где как раз стояла Вилна. Кое-как поднявшись, он захромал к источнику взрыва. Вилна оказалась ещё там… если это можно было так назвать.

Вместо одной женщины он увидел пять, все были полупрозрачные, но как будто разной плотности: просвечивали кто больше, кто меньше. Одна продолжала изучать показания сканера, вторая, с развороченной грудной клеткой, лежала на полу. Третья, чуть в стороне, рассматривала какой-то мелкий предмет на ладони, четвёртая стояла с закрытыми глаза, и по её губам блуждала блаженная улыбка.

Пятая смотрела на него, как не смотрела никогда: в глазах застыли ужас и тревога, и она всё пыталась приблизиться к нему, но бежала, размахивая руками, на одном месте.

Слак растерянно таращился на эту картину, стараясь припомнить все байки, что слышал от товарищей: какая дрянь могла такое сотворить?

Не находилось ничего подходящего, ровно счётом ничего — в тех историях, которым можно было верить хоть на одну десятую.

Оставались натуральные сказки. Про солнечных людей, устраивающих балы в палатах под мусорной свалкой; про синтезаторы-всего-на-свете, работающие на крови девственных секс-ботов; или про машину вероятностей, которая могла по желанию владельца изменить уже случившиеся.

А если и правда она когда-то существовала? Говорят, изобретатель, спасаясь то ли от каморры, то ли от госспецов, активировал машину и скользнул по прожилкам… куда-то. Больше никто его не видел, а машина в итоге раскололась на части: может, он ошибся в расчётах, а может, так и задумывал. Осколки пытались утилизировать, как положено, но ничего не вышло: куски машины разлетелись в пространстве и времени, и с тех пор их иногда находят те, кому особенно повезёт.

Или не повезёт, если судить по состоянию Вилны.

Как эти штуки могут работать, Слак представлял лишь приблизительно, а что теперь делать, тем более не знал. Если вообще можно было что-то исправить… и нужно. Вон, одна из версий Вилны мертва, не постигнет ли та же участь всю его напарницу, если собрать её воедино?

Пока Слак сгонял мысли в кучку, тело мёртвой Вилны поблёкло, замерцало и затем растворилось, зато остальные версии стали заметно плотнее. Слак прикинул: возможно, если исчезнут ещё трое, то последняя воплотится полностью, вернётся в действующую реальность?

Но исчезнут каким образом? Не стоять же здесь и ждать, пока с ними что-то произойдёт. Так можно и до старости достояться.

Он медленно вытянул пистолет, посмотрел с сомнением на него, потом на Вилн. На душе заскреблись кошки. Он приблизился к той версии Вилны, что держала сканер, но она не обратила на Слака внимания, может, вообще не могла его увидеть. Остальные тоже как будто застыли в небольшом отрезке времени: бегущая продолжая бежать, всё вглядываясь туда, куда его отбросило ударной волной. Счастливая тонула в своих видениях. Последняя по-прежнему была поглощена предметом на ладони.

Слак прикрыла глаза: чуйка злобно ворчала, не могла выбрать, кто же должен погибнуть. Тогда он принял решение сам.

Он обошёл Вилну-со-сканером, поднял руку… «Давай, — сказал он себе, — на самом деле ты спасаешь ей жизнь… И она никогда не узнает, что ты сделал. А может, и не получится ничего, пуля-то настоящая, а не… вероятностная или что там ещё.». Сжав зубы, он выстрелил этой версии в затылок и рефлекторно зажмурился.

Наверное, пуле было плевать на вероятности или она существовала во всех их и всегда. Вилна-со-сканером исчезла. И это заметно укрепило в реальности трёх оставшихся.

Слак подошёл к счастливой.

— Мы все мечтаем умереть как-то так, правда? — сипло прошептал он. — Довольными до усрачки. Помнишь, как мы шутили об этом после какой-то вылазки? Ну, ты вряд ли тогда думала, что всё будет так… И я должен кого-то выбрать. Почему не тебя?

В глубине души он уже знал ответ, почему именно её. Но пока не хотел себе в этом признаваться.

Он дотронулся до её щеки, и как будто услышал эхо, голос, уплывающий прочь, но слов разобрать не мог.

Слак выстрелил в счастливую Вилну и в этот раз смотрел, как она тает. Потом обернулся к оставшимся.

У одной в руках несомненно был тот самый осколок. Опасный настолько, что только дурак прикоснётся к нему голыми руками, тем более, что последствия налицо. И дорогой настолько, что можно продать его и перебраться в старый город и до конца жизни не делать ничего, только шляться по чистеньким улицам, раскланиваясь с соседями.

А вторая бросилась к нему, чтобы спасти, хоть и непонятно от чего. Он подошёл к ней, встал так близко, что мог ощущать её быстрое дыхание. Она стала такой настоящей, что он почуял запах её кожи. И когда прислонился лбом к её лбу, то услышал уже не эхо, а крик: «Слак!.. Держись! Сейчас, я уже…»

Как будто… как будто для этой версии Вилны он значил намного больше, чем мог когда-нибудь рассчитывать.

Он колебался, но сам удивился, как недолго.

Он убил бегущую Вилну. Она растаяла, как туман, и её отчаянный крик поглотила свернувшаяся вероятность.

Вилна с осколком на ладони полностью вернулась в реальность и наконец-то заметила Слака.

— Мы сорвали джек-пот, — довольно сказала она. — Заполучили главный приз. Счастье для нас двоих, хоть и не бесплатно. Осколок от машины вероятности, с ума сойти! Пусть заказчик катится к чертям собачьим, задрали меня они все… Что думаешь?

— Опасная штука, — честно предупредил Слак. Уж он знал, о чём говорит. Но Вилна пожала плечами:

— Кто не рискует, тот не пьёт шампанского. — И, подмигнув, аккуратно спрятала осколок в контейнер для опасных отходов.

Слак сам не понял, как это вышло, но миг спустя он уже стоял с пистолетом в руках над телом последней Вилны, которое, увы, и не думало исчезать.

— Почему? — с недоумением спросил он сам себя, но в голове у него плясал и завывал хаос. И только откуда-то со дна, будто из той чёрной тины, которой славятся грязные реки новых районов, пробивалось и всё крепло ощущение грядущего сытого счастья — для него одного, пусть и не бесплатно.

Чуть погодя, когда это непривычное, одновременно и гадкое, и тёплое чувство заполнило его целиком, он спрятал пистолет, поднял контейнер с осколком и зашагал к челноку.

Сбылись все мои самые дикие мечты: я лечу мимо звёзд, лёгкий, как пушинка, нет, конечно, ещё легче. Такой лёгкий, что мой вес, кажется, ушёл в минус.

Я свободно пролетаю мимо чёрных дыр, вступивших в половозрелый период, когда они поглощают всё, во что влюбляются, а влюбляются во всё, что видят.

Я легко проскальзываю сквозь вещество белых карликов, давящих своей педантичностью, безумным чистоплюйством, несносным снобизмом.

Я выдерживаю вспышки страсти пульсара, порождённые его горячей южной кровью «истинного мачо», а на самом деле — альфонса, охотящегося на неуверенных, но состоятельных.

Что до обычных звёзд, ярких и уже тускнеющих, обременённых выводком планет или растративших свой свет впустую, не дав никому жизни, то я видел их очень много. Шесть миллиардов звёзд, тридцать миллиардов звёзд, несчитанные миллиарды звёзд оставили свои мгновенные отпечатки на радужках моих глаз.

Странные дни, в которых я смог растаять, подарили мне всю Вселенную, а я пока не нашёл ни её пределов, ни кого-нибудь, кому я мог бы рассказать, что не нашёл её пределов.

Я всегда был готов к тому, что буду единственным, осознавшим правду и отыскавшим выход из тела в последний миг до смерти.

Но не был готов к тому, что есть единственная жизнь и, в самом деле, нет границ, а Я — это все. А все — это контрабанда, которую Я протащил во Вселенную, Я — дух, запутавшийся в зеркальном лабиринте собственных воплощений.

И сейчас, когда я — это только Я, и сбылись самые дикие мои мечты, я ищу границы Вселенной, чтобы разбиться о них, распасться на множеством маленьких, одиноких, вечно ищущих близости я. И по пути, мимоходом и по привычке, всё ещё наделяю встречные небесные тела человеческими лицами.