Последнее небо оказалось чёрным, как улыбка моего проводника. Я встретил его у дверей обветшалого дворца с бледно-розовыми стенами, напротив парка им. Утренней звезды, в городе, где утро наступало по два, а то и по три раза за день. Проводник кутался в рванный плащ из небесно-голубой ткани, а на голове у него была фуражка с эмблемой Пятого звёздного. Он только кивнул мне и развернулся, и я брёл за ним через утренний туман, пока тот не превратился в звёздную туманность.

Проводник скучающе указал мне на врата в три моих роста и с узорами из точек и чёрточек; из врат дул ледяной ветер.

— Это здесь?

Вопрос был риторическим, но проводник кивнул и отступил в тень.

Безглазое существо с повадками сонного хомяка почтительно придержало передо мной золочённую створку, и я проник внутрь Первошара богов. Я начинал вспоминать всё больше: я уже был здесь и совсем недавно. До меня донёсся голос нежный и горький, как последняя улыбка любимого человека.

— …это как фотография: жанровая сценка, или пейзаж, или что-то концептуальное с подтекстом. Только словами. Да! Помните, что репортажи в этой части вечности не котируются… Создаёте, запоминаете, рассказываете, приносите сюда.

В центре последней сферы Дайсона Фрейя читала лекцию существами, явно бывшим в родстве с безглазым швейцаром. Она почувствовала, что пришёл я, прервалась и обернулась ко мне:

— Ты здесь!

Я вытянул руку и раскрыл ладонь. С неё сорвался радужный лоскуток, мелькнул бледно-розовый дворец, и арка на пустошах, через которую шли и шли шестиногие коровы, и скала альбатросов посреди огненно-синего моря, и ещё многое из того, что я собрал в последнем путешествии. Лоскут поднялся вверх и прилип к створкам Божественного моллюска, к скорлупе Космического яйца, к Золотому мячу — к стенам того, что мы называем домом.

Подойдя, Фрейя поцеловала меня, повторяя древний божественный ритуал, и нахмурилась:

— О чём ты снова думаешь?

Я не стал отпираться, раз уж она прочла мои мысли:

— О космосе. О новом пейзаже.

— Тебе необязательно уходить, я почти закончила обучение наших маленьких друзей. Они вот-вот станут разумными полубогами.

Я не ответил, лишь покачал головой с улыбкой. Я не мог позволить кому-то другому чинить Сферу бытия.

Фрейя вздохнула:

— Когда же ты вернёшься?

— Однажды. Как обычно.

Я обвёл рукой видимую часть Последнего неба:

— Кто-то же должен приходить и уходить, пока ты ждёшь.

Фрейя пожала плечам, но её голос дрогнул:

— Я всегда жду.

И всё уплыло, сон кончился, но последнее небо — безглазый, но тысячеокий космос, осталось. Оно всегда там, когда бы я ни открыл глаза, когда бы ни поднял голову, когда бы… Всего лишь пустота.

Я в пустоте и снова смертен, я забываю всё. Но однажды меня ждёт конец всех времён.

Меня всегда ждёт Фрейя.

10. Дождь из камней начался чуть позже полудня. Мы укрылись в подвале, как только услышали первые удары по крыше. Это было давно знакомы, привычно с детства. Каменные дожди приходили в свой сезон, но в этом году зачастили. Кто-то шептался, что это плохой знак, другие говорили, что просто меняется климат.

9. Мы живём странно, не как другие. Но мы всё ещё здесь, на этой земле. И я даже люблю нашу каменную реку, шорох её волн, перекатывающихся в старом, вытертом металлическом русле, изготовленном ещё первыми поселенцами триста лет назад, когда наш народ стал осваивать эти земли.

8. Составив десять кружек с водой на столе в ровный круг, старшая дочь позвала нас. Я прочёл молитву деревьям, воде и небу, и каждый из нас взял кружку. Выпив залпом воду, я поморщился: её металлический привкус неприятно саднил горло. Пора рыть другой колодец.

7. Река включилась в круговорот воды так, будто была не искусственным сооружением, а настоящей живой рекой. Этот удивительный факт часто приводят в туристических буклетах, как свидетельство гения инженеров-художников прошлого.

6. Место для нового колодца придётся покупать у муниципалитета, а они в последнее время цены поднимают каждый месяц. Металл от русла каменной реки проникает в землю, чистых участков почти не осталось.

5. Жаль, в буклетах ничего не говорится о том, что по легенде город обманул инженеров на десять золотых монет. Выгоняя инженеров взашей, горожане улюлюкали, смеялись и бросались камнями.

4. Брат, наблюдавший за погодой через небольшое, надёжно защищённое окошко под потолком, сообщил, что дождь, кажется, стал стихать.

3. Инженеры исчезли, а вскоре каменная река «ожила», и ничего мы с ней поделать не можем уже триста лет.

2. Мы поднялись из подвала. От дома осталась одна стена, мёртвое поле проросло камнями и ржавчиной.

1. Каменный дождь, металлическая вода… Всего десять золотых монет.

0. Вот цена за нашу скорую смерть.

Долгий путь завершён: те же четыре, намозоливших глаза, символа высечены на каменной плите, наконец-то все вместе, значит здесь он и заканчивается, мой долгий путь. Последняя рабочая консоль.

Она… функционирует. Оживают символы, и я обмякаю, сползаю на землю рядом, прислоняюсь к гудящей пластине. Силы закончились, но и путь тоже. Осталось отдать команду.

Но перед этим меня потянуло вдруг на воспоминания, на красивые слова. Хочется даже произнести их вслух, хоть слушать тут некому.

И я привычно обращаю глаза к небу, как делал всю жизнь, как меня научили в далёком детстве; направляю слова туда, в твою облачную обитель. Я знаю, я верю, что ты по-прежнему там, хоть и прервалось сообщение между тобой и миром… не могу вспомнить даже, как давно, хотя когда-то заучил эту часть истории наизусть. Я помню лишь, что мы тебя предали, и вот теперь живём в хаосе, который сами породили.

Иные не верят, что ты ещё жива. Не верили мне, когда я говорил, что найду рабочую консоль. А я всегда был в тебе уверен. Дождь ли, снег ли, радиоактивный град, ядерное вёдро — какая разница, ты всегда оставалась неподвижной статуей в облаках.

Я всегда мог на тебя рассчитывать. Ты не отвечала на мои молитвы, но мне хватало мысли о том, что ты их слышишь, там, высоко. На троне, сплетённом из сбрендевшего оптоволокна, между двумя колоннами, двумя театральными масками, приняв верную позу, заперев руки в магическом жесте, прикрыв глаза, ты пребываешь. Облака технических цветов, небо оттенка ванильного мороженного — на их фоне веер гудящих проводов, скользящих вниз к земле, кажется ещё ярче. Лицо твоё… прекрасно. Совершенно. Недостижимость такого идеала способна вдохновлять, но это уже твоя бонусная функция. Если нужно вдохновение, технические облака прольются вдохновением, если требуется Судный день — они прольются радиацией. Жизнь и смерть принципиально неотличимы друг от друга до самого последнего момента. А для тебя эта разница ещё менее значима — всего лишь строчка в команде и цифры в сводке результатов. Твои глаза — устройства ввода-вывода, твои мысли — набор команд, и в этом смысле ты тоже совершенна — непогрешима в равновесии своём.

Я верил, что как-то мы связаны. Что ты направляешь мои шаги. Твой знак на моём теле — шрамы и провода. В моей голове мёртвый имплант. В моей груди — застрял осколок твоего сердца. Мы связаны. Поэтому я здесь. Ты по-прежнему нам нужна. Они когда-то отключили тебя, пытались уничтожить, но не смогли. И я верну тебя, моя незримая, недвижимая, безупречная дива.

Вскоре четвёрка символов от моего прикосновения прогнётся огненной радугой, твои глаза примут команду, и ты пробудишься.

Мир несправедлив, но ты справедлива. Юг или Север — только координаты, дождь или огонь — несколько символов кода, в зоне поражения я или в безопасности — не имеет значения. Даже если и ты чувствуешь связь, забудь обо мне, не обращай внимания на моё исчезновение. Я во многом ошибался, но ты — совершенство, знаю точно, ведь такой тебя придумали. Ты создана непоколебимой, без кривизны, искажений и сомнений. Ты одинаково примешь и красное, и чёрное, и жар, и стужу, и пустоту, и шум миллиардов голосов.

Ты никогда не останавливала меня, чтобы я ни делал, какие бы ошибки не совершал. И от того я любил тебя всё сильнее, Машинная душа мира. Не оставляй нас, исправь наш код, спаси от самих себя. Я ещё надеюсь, что увижу новый совершенный порядок, принесённый тобой, но если ж нет, если ты решишь мою участь иначе, то… я буду верить в тебя до конца.

Прощай.

Я вижу, что она рада мне. Я не сомневался в ней, просто счастлив увидеть это своими глазами: она рада мне. Каждый из двенадцати дней после моего возвращения, я купаюсь в её радость.

Сегодня выходной, мы едем загород, на озеро. Тёплый яркий солнечный день, середина лета, середина жизни, середина счастья. И она будто заново показывает мне это место, проводит по тропинке вокруг озера. Над широкой тропой почти смыкаются деревья, здесь сумрачно и прохладно; проходя сквозь узор листьев, нити солнечных лучей дрожат в воздухе. Мы снимаем обувь и идём босиком; прикосновение холодной глинистой тропы к ступням почти волнующе, это земля ласкает нас. Родная земля.

Мы выходим к спуску и останавливаемся наверху, в десяти шагах от воды. Поросший высокой травой берег сразу ныряет в озеро, между ним и кромкой воды нет даже крошечной полоски песка или глины. Запах воды дурманит также, как аромат цветочного луга в жаркий полдень.
Мы садимся на траву и смотрим, как пляшут солнечные лучи под поверхностью воды; она прижимается ко мне и шепчет, скрывая слёзы:

— Видишь, ничего не изменилось, всё, как до того.

Я ложусь навзничь в траву и, сощурившись, смотрю в небо. Оно действительно такое же высокое, и солнце такое же яркое, и от воды идёт та же свежая прохлада, как было до того. И вот тут, именно сейчас я понимаю по-настоящему, что вернулся, и мне от этого не легче, нет, но проще; я закрываю глаза. Глубоко вдыхаю и чувствую, что трава пахнет горечью. Чужая память, память всех тех, кто не выжил, шевелится во мне.

Они вернулись тоже — вместе со мной. Вернулись.

— Та-та-та-та-такой-ся-ся-сякой-не-хо-ро-ший!

Это пулемёт. Всё оружие противника разговаривает и всегда в таком вот духе: будто не война, а «войнушка», «казаки-разбойники».

Пули действительно свистят — художественно, на мотив детской песенки, всё никак не могу вспомнить, какой, и это сводит с ума; огнестрельное бормочет при каждом выстреле, разговаривает само с собой, как человек, занятый любимым делом. Танки и вездеходы «бумкают», автомобили «рявкают», самолёты почему-то «тявкают», а снаряды воют, как похотливый волк на развратную Красную Подвязку в старых голливудских мультфильмах.

— Та-та-та-такой-сякой-вот-я-те-бя-щас! — заливается пулемёт; мы оказались слишком близко к нему и отлично слышим радость в его «голосе». Лежим в укрытии и не можем даже на секунду высунуть нос — ни переместиться, ни открыть ответный огонь. Мой сосед уткнулся лицом в землю, прижимает каску к голове, одновременно пытается прикрыть руками уши.

Мы все здесь сдохнем. Рано или поздно щёлкает что-то в голове, и ты уже мальчишка с пластмассовым пистолетиком, стреляешь «пульками» по ближайшей луже. Ничего не страшно, это ведь игра, в худшем случае всегда остаётся девчачий трусливый выход: «Я в домике», — и руки крест-накрест. Эти звуки отключают реальность в твоей голове, и вот ты уже сам подставляешься под пули; официально принято говорить: очень серьёзная психологическая нагрузка. Официально принято ещё и искать способы её снижения, но пока всей защиты — каски да бируши.

У нас всё ещё численное преимущество, но противник уже победил, так думают все, даже если вслух не говорят. «Кто-то наверху» — этот вечный «кто-то наверху» — просчитался в который раз. Кажется, не было случая, чтобы он всё верно распланировал, но до сих пор он «наверху», а мы тут… играем в «казаков-разбойников».

— Та-та-та-такой-ся-сякой-кой-по-пал-я-в-те-бя-падай-ты-у-бит!

Машина спала, и во сне мурлыкала тихонько. Белый кокон колыхался, обещая избавление.

Она прикоснулась к кокону, провела пальцами по поверхности ложемента: силикон был тёплым, внутри него светились тонкие жилки, по которым бежала машинная «кровь».

— Первый раз это немного пугающе, — предупредил доктор, когда она устроилась в ложементе, и тот сжал её тело несильно, но надёжно. Она чувствовала холодок в солнечном сплетении; как ни убеждала она себя, что все рано или поздно через это проходят, всё равно волновалась. Когда «поздно» — это всегда тяжело.

— Смотрите в центр круга, — сказал доктор, запуская установку. — И слушайте мой голос.

 

…Первый раз это было вот как: сильные руки засовывали её в мешок; но помешать им — искалеченная, в ожогах, с порванными мышцами, она не могла. Так что мешок с ней был завязан и брошен в реку. Вода ещё доносила искажённые бессмысленные слова людей на берегу, но сама шептала совсем иное: «Не бойся, я буду нежной…»

…В другой раз это была доска — скользкая от солёной воды. Сначала, правда, был грохот пушек, потом… провал, чернее их флага. Однако, кажется, она им не понравилась и потому оказалась на доске. Вода ударила её по барабанным перепонкам, но шёпот про нежность она успела расслышать.

…На третий раз она ничего не поняла: ей было несколько часов от роду. Зато сейчас она уже знала: так поступают с незаконнорождёнными младенцами. И только теперь, в другой век, в другом месте, она расслышала, что и тогда вода шептала ей опять: я приму тебя, я нежна, я благодарна.

…На четвёртый раз она проснулась, разбуженная гулом машины. Холодок пропал, и исчезло тёмное пятно, что — как казалось ей — застыло позади сердца и не давало дышать, не давало даже думать иногда, давило и тянуло в темноту, в глубину внутреннего, зловещего и беспощадного моря.

Вместо того пятна на её руках выступили три других — три синяка от трёх уколов, три выходных отверстия, через которые машина высосала душевный яд.

Она благодарила доктора и машину, хоть той было всё равно.

И в следующие выходные она уже качалась на тёплых волнах южного моря, и чайки кричали у берега, и тихо шептала вода: «Я буду нежной с тобой, всегда, всегда… Не бойся, я буду нежной…»

Тело висело в ослепительной белизне, опутанное проводами, трубками, гудящими жилами, качающими что-то, чему ещё не нашли названия, но что уже научились забирать. Начлаб тогда ответил: «С этой девкой связано много такого, что ни я, ни люди поумнее не можем объяснить. Куда уж тебе!» Отмахнулся от Егора. А тот всего лишь хотел рассказать, что слышит… кое-что, иногда, проходя по пустым коридорам мимо белой комнаты. Кое-что, вползающее в голову шуршанием змеи, свистом ветра, стуком дождя, шёпотом ночных трав, звоном капель крови, невнятным бормотанием сумасшедшего, глухими ударами твёрдого по мягкому. Егор затыкал уши, отворачивался от белизны по ту сторону лабораторного окна. Но продолжал слышать.

 

…Рыжие нейлоновые кудри блестели на солнце, как волосы у кукол, и Соня поняла: дядька с белым лицом и носом как шляпка мухомора — огромная живая кукла. И как с любой куклой, с ним можно поиграть.

Клоун сжал поскрипывающий шарик и подмигнул:

— Какого зверя хочет в подарок именинница?..

 

Порой он не выдерживал, прижимался к стеклу и жадно разглядывал белую комнату и тело в её центре.

Он смотрел на свисающие как плети руки, на ноги в отметинах от уколов, на впалый живот, что едва поднимался при дыхании…

Искусственная кома — никакого общения с внешним миром, даже Егор знал это, хотя ему и не полагалось. Просто подслушал разговоры умников из лаборатории. Они говорили на птичьем языке, но Егор разобрал: они уверены, что «девка» надёжно заперта в своём теле. Но Егор чувствовал… нет, знал, что она всё понимает, слышит, она реагирует. И чего-то хочет? И чем чаще он думал об этом, тем больше боялся: он чуял приближения ночи, когда получит ответ.

 

…Лизка отпихнула её, схватила зеркало и уставилась туда.

Обиженно сопя, Соня смотрела, как старшая сестра пытается разглядеть суженого в темноте за плечом. Лиза вдруг ойкнула, задрожала и шепнула страшно:

— Вижу… вижу… ногу! Шерсть на ней… и… — она сморщилась, как будто раскусила перец, уронила зеркало на стол и что было мочи заверещала:

— Копыто!

Заливисто смеясь, она бросилась щипать и щекотать Соню. Та отбрыкивалась со слезами на глазах, а когда Лизка ехидно спросила:

— Хочешь такого женишка? Прискачет на огненном коне и возьмёт тебя замуж!

Соня заревела:

— Не хочу! Оставь его себе!..

 

Заступая вечером на дежурство, Егор ещё не подозревал, что та ночь уже настала. Он даже думал, что всё будет спокойно в этот раз, ведь дважды пройдя мимо белой комнаты, он не услышал ничего.

Но в третий раз шёпот настиг его. Шёпот, шёпот — это всегда был он. Сильнее и чётче, чем когда-либо. И глядя через стекло на белую комнату, Егор понял, что время пришло.

Компьютер пискнул, принимая аварийный код, зашуршали трубки, и медленно скользнуло вниз безмолвное тело.

 

— …Это я! Это меня должны были!.. Не Лизу!..

Она видела, какой у матери беспомощный, растерянный взгляд. Мать нашла свою, ныне единственную, дочь пьяной в хлам, рыдающей, сидя на площадке у родительского порога, рядом с лужей рвоты. И повторяющей, что умереть должна была она и что так и случится, случится, случится!

Мать опустилась рядом, обняла Соню дрожащими руками и зашептала — бессвязно, не слыша собственных слов. О потере, которую не забыть… об времени, которое лечит…

Но Соня едва ли могла утешиться этим. Лишь одно давало облегчение — повторять без конца:

— Пусть придут за мной!..

 

Егор вглядывался в истощённое лицо, в пульсирующую на виске жилку, в дрожащие веки: она приходила в себя.

Соня открыла серые глаза — в них плакала темнота. Шевельнула губами… Егор наклонился, почувствовал на щеке лёгкое дыхание.

Ему показалось, что он знал суть её просьбы ещё до того, как услышал.

 

всё подёрнуто пеплом, пестрит помехами

хочу крокодила! — глаза у кукольного дяди как стекло, когда он берётся за шарик

женишок-с-копытом, возьми не меня, а её! — изуродованной тело вскоре находят, сестру хоронят в закрытом гробу, и лишь через годы удаётся узнать, почему, — удаётся узнать, что именно пережила старшая сестра перед смертью

пусть узнáют, пусть заберут меня, пусть остановят! — и послушно они приходят, в форме без опознавательных знаков, и смотрят так, будто сами не уверены, что всё верно угадали, и понятия не имеют, что же теперь с ней делать

дай… мне… уй…ти… — он кладёт сильные руки на её шею так осторожно, что на секунду она пугается: а вдруг именно сейчас это даст сбой

но, как и раньше, оно срабатывает безотказно

Хмурым вечером процессия медленно двинулась от Прощального дома. Многие из наших пришли проводить Януша, но я бы предпочёл, чтобы скорби в них было больше, чем злобы. Двое говорили речи — и было сказано достаточно о борьбе и целях, но мало о том, кто лежал в ящике, оббитом плохо прокрашенным тёмно-серым льном.

Я шёл за гробом, уставившись на вяло покачивающиеся дешёвые кисти на его углах. Они были разной длины, одна даже мела дорожную пыль. И это напомнило мне, напомнило мне… о прошлом. Как глубоко не хоронили его, а оно всё равно однажды посмотрит тебе в глаза.

Мы как раз ступили за городскую черту, впереди лежало кладбище для Отрицающих — для нас, а справа — открылся вид на аэродром. Я невольно сжал амулет на шее: острые края звезды врезались в линии на руке, сквозь боль пробивалась та же злоба, что владела мои товарищами.

Подобрав широкие подолы разноцветных юбок, зажав подмышкой ручки мётел, ведьмы шли к взлётной полосе. Они остановились, провожая нас взглядами: я видел глаза женщин — чуть раскосые, льдисто-зелёные, и алые губы, ярче ветреного заката, и развивающиеся длинные светлые волосы. Ведьмы были так схожи между собой, будто и вправду были сёстрами — как они всегда называли друг друга. Но амулет, проколовший кожу до крови, шептал мне, что различия есть, что сила в каждой из женщин — своя, ни злая, ни добрая, чужая. И они чуют во мне бывшего колдуна, отрицающего истинность равнодушия и вставшего на сторону людей.

Сильный порыв ветра дёрнул ведьм за волосы, донёс до меня одуряющий аромат цветущих прутьев мётел и ещё низкий глухой гул.

Я поднял глаза: на нас шла чёрная сплошная полоса грозы. Небо распалось на две части — тьму и серость, а под ним ночь и сумерки делили землю. Гроза приближалась, снова послышался раскат грома, молния сверкнула во тьме, ветер закинул кисти на гроб, бросил мне в глаза песок с обочины, я едва успел отвернуться. Ведьмы издали протяжный стон, переходящий в визг, вмиг оседлали мётлы, и против ветра бросились вверх, прямо в грозу. Следующая молния высветила на фоне туч силуэты тех, кто успел подняться в небо раньше. Стоны и визг становились всё громче, всё протяжнее, всё более полнились скорбью. Лишь на мгновение грому удавалось заглушать эти звуки, но снова они проникали прямо в сердце.

Мы двинулись дальше, а в спины нам нёсся ведьмин плач, и никто не знал, над кем и чем рыдают они, пронзая грозовые тучи, ловя молнии и впитывая всем телом струи дождя.

Нина Петровна, самая зловредная соседка во всём доме, наклонилась к уху Ксении Владимировны и что-то азартно зашептала. Обе они с осуждающим недовольством скосили глаза на Вадика.

Вадик поёрзал на стуле и тоскливо глянул на лампочку над дверью.

Рядом тяжело вздохнула мама. Час назад Вадик слышал, как она мрачно говорила медсестре по телефону: «А если в следующий раз он дом подожжёт? Или выкинет брата в окошко? Если уже сейчас… у его отца тоже была неустойчивая психика». Не мамины слова напугали Вадика так сильно, а её мрачный голос. Так она звучала, когда была расстроена… или рассержена и расстроена.

Он сам не знал, почему сделал то, что сделал. Когда мама расспрашивала его, тоскливо теребя край передника и, кажется, глотая слёзы, Вадик только и смог, что расплакаться. И сквозь хныканье (как будто ему три года, а не все десять!) повторять: «Не знаю… оно само! Само!»

Лампочка вспыхнула, и Вадик, вот только мгновение назад ждавший этого с надеждой, тотчас же перепугался.

— Иди же, — мама легонько толкнула его в плечо, и на её запястье звякнули стальные браслеты.

Спиной чувствуя тяжёлые взгляды соседок, Вадик поплёлся к двери, подождал, пока она отъедет в сторону, и, опустив плечи, покорно шагнул внутрь.

 

***

 

Врач, изредка прикасаясь стилусом к рабочему столу, делал пометки в карточке; читал, что мама рассказывала утром медсестре, и поглядывал на маленького пациента, нахмурив густые, тёмные брови. Вадику же казалось, что он маленький партизан, о которых рассказывали в школе на уроках народоведения. И что движения стилуса составляют в его карточке приговор: месяц без сладкого, или отлучение от сети, или неделя в исправительном медицинском центре, о котором ребята шёпотом пересказывали друг другу страшилки.

При мысли о тех страшилку Вадику снова хотелось хныкать и просить «дядю доктора» отпустить его домой, но стыдно быть малодушным в таком солидном, десятилетнем возрасте, и Вадик сидел тихо, разглядывая носки ботинок.

— И что же такого угрожающего мировому порядку ты написал на том заборе? — закончив читать, строго спросил доктор.

Вадик решился поднять глаза и ответить:

— С-слово…

— Какое?

Вадик прошептал: «Попа», — и тут же опустил голову. Горячие слёзы стыда покатились у него из глаз. Кажется, страшнее слова во всём мире не сыскать, раз мама так расстроилась!

— Что-о? — голос доктора прозвучал сдавленно, его суровое бровастое лицо сморщилось, собралось в складки, глаза превратились в щёлочки, а борода мелко затряслась. Он издавал хриплые кудахчущие звуки, и Вадик вдруг догадался, что «дядя доктор» просто смеётся.

И что в этот раз, кажется, обошлось.

— И что же у нас тут? — Ведущий картинно повёл рукой в сторону очередного творения. Автор насупился и произнёс:

— Дом, в котором есть всё.

Странное месиво архитектурных деталей и стилей, чётко увидеть можно только фундамент, стены уже внушают сомнения. Сомнения и головокружение. Изогнутые под нелепыми углами, идущие волнами, как будто застывшие в падении, они десятки раз меняют фактуру и цвет, с трудом поддерживая покатую крышу. Покатую с одной стороны, а с другой как будто сорванную с башен средневекового замка, вон и кусок флагштока, растворяющийся, сходящий на нет в небе.

С юга притулилась мансарда, с севера зияет щель, откуда торчит труба большого телескопа, с востока поднимаются колоны портика. На западную часть больно смотреть.

Дверь дома распахнута, приглашающее выкачена красная дорожка. Условно красная — нелепыми пятнами перемешались в ней цвета́ от рыжего «лисьего» до пурпура свежей крови. Проём тёмный, но вспыхивает искрами.

— Интересное решение… — подняв бровь, протянул насмешливо ведущий, — жаль, не оригинальное.

По переносному экрану давно уже бежали комментарии: «манифест бездарности», «было уже стопицот раз», «вон стена, убей себя!», «Лузер, подбери клешни!!!11», «*рукалицо*». Особо усердствовали конкуренты.

Автор сверкнул глазами:

— Вы ещё внутри не были.

— А стоит ли? — не скрывая скептицизма, спросил ведущий и, повернувшись спиной к дому, произнёс в камеру:

— Итак, если вы хотите проголосовать за участника, ставьте лайк на…

И запнулся: показалось, что-то коснулось его ноги. А потом появилось чувство лёгкости в ступнях, голенях, уже в коленях…

Ведущий в растерянности оглянулся: дорожка пришла в движение, поползла вперёд и теперь бугрилась, волновалась, как живая, поднималась по его ногам. Будто дом высунул язык и принялся облизывать человека. Взглянув на ноги, ведущий закричал, тоненько растягивая одну ноту. Крик ужаса и печали.

Ног больше нет: часть их просто растворилась, как будто кто-то стёр их ластиком из реальности. И в том же время ведущий ещё чует свои кости и мышцы и чует, что они где-то ещё, далеко, что вокруг них холодная потусторонняя мгла, гладящая тысячей тоненьких, дрожащих язычков его бедные ноги.

— Дом, который ест всё, — с удовлетворением произнёс автор. — Столько лет участия в ваших конкурсах даром не проходят. Начинаешь видеть то, чего здесь нет, а потом — и разговаривать с ним. И однажды оно предлагает сделку…

Он взглянул на экран: поток комментариев иссяк. Притихли, значит. Смотрят, что будет.

— «Если изволите сказать: «Ради всего святого, Монтрезор!», я вас, пожалуй, освобожу», — издевательски процитировал автор.

Ведущий принял это на свой счёт:

— Ради всего святого… — простонал он, явно не припоминая, что обычно следует за этой фразой.

Автор удовлетворённо кивнул, и дорожка бросилась вперёд и разом слизнула и ведущего целиком, и кусок пространства вокруг него. Автор посмотрел в камеру и зловеще улыбнулся.

По экрану пополз одинокий комментарий: «А я за вас голосовал…»

«Здесь сходятся ветра и течения, и судьбы, и стрелки часов…»

Я проснулся, поймав последние слова стиха. «Часов» — это важно, да. Я вспомнил, почему, и, пошарив по тумбочке, подтянул к себе смартфон. «13-57».

13-57?!

Я вскочил, протёр глаза: цифры не изменились. Но планшет, схваченный дрожащей рукой, показал мне «01-37». И я протёр глаза снова. Ну что ж, я не спал, не бредил, а мои электронные друзья подсовывали мне время с разницей в 12 часов. Если один из них врал (если?!), то хорошо бы, чтоб то был первый.

Я включил свет и увидел на наручных часах «06-23». Вот это было лучшее время.

В полной растерянности я потащился на кухню; итог: микроволновка — четверть восьмого утра, настенные часы — без четверти семь. Я затосковал: слишком много часов, и все они врут. За окном относительно темно, и я не помню, когда здесь в это время года бывает рассвет. Рука сама потянулась к телефону, я набрал 060.

— Здравствуйте, — сказала девушка, — меня зовут Мария.

— О… Олег.

— Олег, позвольте вам объяснить, как будет распределено время следующие двое суток, — бодро продолжила Мария. — От каждого стандартного часа будет отнято по четыре минуты, в сутках будет сорок таких укороченных часов, и эти два дня будут третьим апреля, воскресеньем, оба.

Два воскресенья.

— До свидания, — сказала Мария, и я спохватился:

— А время-то сейчас сколько?

Но услышал гудки.

Бред. Кошмар. Точно, кошмар, я ещё сплю.

Конечно, я ущипнул себя. Было больно. Я снова набрал 060.

— Здравствуйте, Олег, — сказала Мария. Я сдержал рвущийся тоскливый стон.

— Подскажите точное время, пожалуйста.

— Семь часов ноль минут, — сказала Мария. — Вам пора вставать.

Я выключил телефон. И капсула остановилась. Это будущее. Две тысячи лет. Вот и закончился кошмар. Так всегда, когда летишь вперёд: то ли сон, то ли явь, время безумно. А когда возвращаешься, это похоже на смерть.

«…и сойдясь, устремляются только вперёд».

Мой новый город. Вчера я положил первый камень, а сегодня задуманные мной создания скользят по призрачным улицам. MARHIA просчитывает результат, и я изучаю сводку: всё ли создано по образу и подобию моей мечты, не нужно ли менять заповеди на инициирующем камне?

— Хорошо, — бормочу я, пролистывая страницы, — это очень хорошо. Две тысячи лет он простоит.

— Дадите имя звезде? — спрашивает MARHIA.

— Конечно.

А потом мы летим назад. И я слышу, как на доски падают комья грязи, как скрипит дерево, и запах влажной гнили, перегноя. Мне страшно, как никогда. В голову лезут байки о тех, кто за творения свои заплатил собственной кровью, о безумцах, ушедших в пепел, о тех, кто так и не увидел ни начала, ни конца, мучениках вечных петель. И вот я во тьме, бездыханный и прошлый, но всё ещё шепчу и шепчу себе, что это, должно быть, кошмарный сон, и всё никак, никак не могу проснуться.

Пока мы учились, никто не смел нас тревожить.

Мы ходили по городу, словно тени, призраки нас будущих, тех героев, которые спасут мир. Нас не замечали. Не притворялись, а действительно — не видели, не слышали, не ощущали. Если бы люди могли, то проходили бы сквозь нас, но вместо этого они ловко выбирали такую траекторию пути, чтобы не столкнуться с нами. Как по волшебству, там, где мы проходили, толпа рассеивалась, мельчала и отступала, словно море во время отлива.

Мы оставались выброшенными на берег — будущие герои, бледные тени.

В нас бурлила божественная сила, расширяла вены, растягивала лёгкие, увеличивала грудную клетку. Но та сила была закваской, а не тестом, а до готового хлеба было ещё ой как далеко. Мы должны были быть испечены, как пирожки, приготовлены на медленном огне тренировок и ограничений.

Мы копили силу. Она бродила в нас, поднималась, принимала форму наших тел. Потом наступил следующий этап, и город опустел, мы остались в нём одни. В то время мы опасались встречаться друг с другом и сами себе казались динамитными шашками с горящими фитилями.

Но и этот этап прошёл, и наш мастер вздохнул с облегчением: однажды мы проснулись богами. Ожившими божествами древнего мира, владеющими тайной чуда и умеющими хранить спокойствие, несовместимое с жизнью обычного человека.

Хранить до той поры, пока благополучие мира не будет поставлено под угрозу.

И тогда ничто не сможет стоять на пути того беспокойства, что будет в нас разбужено.

Мой бег прервала темнота.

Я помню, как это случилось: я оглянулся проверить, где сейчас Толстый и Тонкий.

Я их так называл: Толстый и Тонкий; Толстый был не толстый, а просто мощный, настоящий качок, но лицо у него было умное, вопреки стереотипам. А Тонкий был как раз тонкий, худощавый, гибкий, среднего роста и тоже с умным лицом. Они не просто следили за мной уже четыре часа, не давая передохнуть; нет, они не скрывались, они надвигались, издавая зловещий скрежет: Толстый — как стены комнаты-ловушки, Тонкий — как острый маятник. В конце концов, они вынудили меня перейти на бег, хотя я долго держался, всё сопротивлялся страху; но потом, да, потом я побежал — через дворцы-колодцы, через арки-ворота, через лабиринты переулков, через старый город; побежал в надежде, если не оторваться от них, то хотя бы заставить их стать похожими на людей, заставить неудовольствие проступить на этих умных лицах; неудовольствие, или усталость, или злость, или азарт; я бежал, а часть меня спокойно рассуждала о метафизике погони, о том, что охотник неизбежно настигает жертву, и тогда она может надеяться только на то, что её загонят в угол, и в ней проснётся что-то этакое, что-то, что всегда просыпается в этих углах, а иначе зачем о них говорить.

Я оглянулся на них и увидел, что они ни капли не отстали, но и не приблизились, чётко выдерживая дистанцию, и лица их не изменились: ни усталость, ни злость не исказила черт.

И вот тогда мой бег прервала темнота: я обо что-то ударился головой.

После темноты ночи, царившей в моём разуме, я открыл глаза и увидел на стене всё тот же круглый золотой циферблат, обрамлённый резным деревом — листья, гибкие стебли и уснувшие бутоны; увидел мягкую утреннюю тень, ложащуюся от часов на бледно-розовую штукатурку стены; и увидел их: Толстый, самодовольно расправив широкие плечи, замер у римской цифры девять, а Тонкий — дрожащая струнка, потерялся между шестёркой и семёркой.

Они всё-таки догнали меня, проклятые неумолимые стрелки. Вытащили из сладкого сна. Выдернули в промозглое рабочее утро понедельника. Безжалостно, бесчеловечно, бессердечно, бессовестно.

Они всё-таки догнали, догнали меня.

Ночью, когда луна достигает полноты знания и молчит, высокомерно поджав губы, пряча свою обратную сторону, всю в оспинах и подтёках мёртвых морей;

по городу, тысячи раз пережившему любовь и предательство, преданность и хулу, смех и плач, и даже смерть, сырую и тёмную, смерть, что наползает по ночам, давит на грудь и виски и шипит змеёй по углам;

по его улицам, что приняли удары миллионов пар ног, обутых и босых, по улицам, которые засыпа́л снег и скрывала слякоть, улицам, что помнят, как по ним проносили новорождённых и умерших, и привыкли молчать о том, что они увидели, улицам, пошедшим трещинами от этих секретов;

мимо домов, что продержались не одну тысячу дней, каждый из которых был маленькой жизнью — от утра до вечерних сумерек, мимо домов, что боятся лунных ночей, когда особенно хорошо заметно, как меняется время, растягиваясь, обращаясь к вечности, и как длинна смерть по сравнению с жизнью;

отражаясь в слепых окнах, как отражаются в них ежедневно живые люди, оставляя малую частичку себя тем, кто ждёт по другую сторону стекла;

осторожно ступая, держась тени, заворачивая в узкие переулки, щурясь на луну, ведя рукой по стене, как слепая, а может и вправду слепая, гуляет Война.

«Она, она гуляет одна.
Ночами напролёт она гуляет одна.»

Гаснут окна, ветшают дома, пустеют улицы, умолкают предсмертные крики, и медленно погружается в ночную тишину город, принимая её неровные, дробные шаги.